– Что же мне делать со Старком? – пожимаю я плечами. – Опять буду избегать его.

– Значит, он один будет несчастлив.

– Послушайте, я удивляюсь вам сегодня и опять спрашиваю: вы шутите?

– Да нимало, Татьяна Александровна.

– Ну прекрасно. Вы говорите, что Илья подозревал меня и мирился с этим, а Старк, сойдясь опять со мной, не будет мириться.

– Помирится… Он так замучен, – говорит Латчи-нов тихо.

– А если нет?

– Солгите.

– И ему?!

– И ему. Старку вы можете солгать? Или мне это сделать?

– Отлично, что же я должна солгать ему?

– Скажите, что вы живете с вашим мужем из жалости к его болезни и одиночеству, что вы его не покинете, что вы любите его как отца, как брата, почти так же, как вашего ребенка, но супружеских отношений между вами не существует.

– И быть женой двух мужей?!

– Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда, они не всегда в ладу, но мы все же живем, не рассыпаемся.

– Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викен-тьевич! – поднимаюсь я с места.

– Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, и не сердитесь на меня. Верьте, что я вас люблю, предан вам всей душой, и если когда-нибудь кому-нибудь я открою свою душу, то только вам одной.

Я даже пугаюсь. Я никогда не ожидала таких слов от Латчинова. Выражение его лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня.

Он гладит меня по голове и говорит прежним спокойным голосом:

– Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы счастливая женщина, друг мой.

– Благодарю за такое счастье, – я вытираю глаза.

– Главная цель вашей жизни – ребенок и искусство.

– Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.

– Нет, еще одна картина за вами.

– Какая?

– Портрет сына Диониса.


Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.

Я собираюсь писать портрет моего мальчика. Большой, но скромный портрет. Я напишу его в обыкновенном белом платьице на большом темном кожанном диване в кабинете его отца.

Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога. Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу франков только потому, что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать с ней все, что хочет, и бульдог только блаженно сопит. Амуром его прозвал Васенька, к которому собака чувствует такую же беспричинную ненависть, как некогда он сам чувствовал к Сидоренко.

– Те suis toujours maеheureux en amour![3] – говорит он, сторонкой проходя мимо бульдога. – Да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку, у меня новые брюки.

Я не мучаю мою деточку долгими сеансами. Я стараюсь его развлекать: рассказываю ему сказки, пока пишу его. Мои сказки всегда веселые и смешные.

Лулу весело смеется и говорит:

– Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю… и мне не страшно.

«Знаю, знаю, детка моя, – думаю я, – это папаша твой темными зимними вечерами рассказывал сказки страшные, тебе непонятные, о любви, о страстях и страданиях. Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать, чтобы детство твое было светло и радостно…»

– Мама, что же ты замолчала? Разве кошка не испугалась медведя?


Катю мы все уговаривали переехать к нам, потому что Латчинов очень торопится закончить свою книгу, а здоровье не позволяет ему самому долго писать. Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась. Она прямо влюблена в Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.

Когда она думает, что на нее не смотрят, ее суровое лицо оживляется удивительной нежностью. Неужели Катя так и прожила всю жизнь? И никогда никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни, кроме привязанности к матери и Илье? Андрея и Женю, по моему мнению, она особенно не любила.

Меня ужасно интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет их.

А вот любовь к моему сыну она не может скрыть. Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к Лулу для практики русского языка. Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие. Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у нее проснулся.

Она не начинает сама ласкать и целовать Лулу, но он такой ласковый ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, на этот милый лепет, когда он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:

– Катя, поцелуй меня.

Я рада, что Катя будет при ребенке.

Сначала я, было, подумала, не станет ли она восстанавливать его против меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и никогда не сделает этого. Она прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку будет отличным противовесом фантазиям его отца.

Кто-то берет мою руку с ручки кресла и целует. Явздра-гиваю. Это Старк. Он кладет свой портфель на стол и шутливо говорит:

– Вы так задумались, что ничего не видите и не слышите. Похвалите же меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль? Татьяна Александровна, да о чем вы опять думаете? – он поправляет гребенку, готовую упасть из моих волос.

– Я думаю о Лулу и об одном Лулу. Всегда и везде, – говорю я, отстраняя голову.

Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:

– О самом Лулу или о его портрете? Последнее должно вас интересовать гораздо больше.

– Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть меня! Ну, Бог вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.

Лулу действительно в восторге.

Поездка по железной дороге, фонтаны, катание на лодке, обед в ресторане.

Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.

– Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко, одни головки; если бы у нас были нитки…

– Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкая, я сам покупал, – говорит Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.

– Васенька, да где вы нашли такие носки? – удивляюсь я.

Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.

– А это мне мой сожитель связал в подарок.

– Ваш сожитель? Кто же он такой?

– Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!

– И он вяжет чулки?

– А что ему больше делать?

– А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?

– Была дочь, вдова-портниха, недавно померла. Остался целый выводок внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет хорошо, а двоих старших – надо попросить, чтобы Александр Викентьевич куда-нибудь сунул.

– Да кто он такой, ваш кавалер?

– Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали, как он ругает республику. Злющий!

– И чулки вяжет?

– Вяжет. Что же ему делать? Так скучно. Я его выведу раз в день, он погуляет. Я его покормлю, напою, он и сидит в кресле.

– А кроме вязания чулок ему нечего делать?

– А что же он может еще делать? Он слепенький.

– Васенька, Васенька, где же вы отыскали этих ребят и слепого старика?

– Тут недалеко… Да чего вы пристали. Живет человек, никого не трогает… Что в самом деле?

– Лулу, – говорю я, – поди поцелуй Васеньку.

Лулу рад целоваться. Он сейчас же бросается в объятия Васеньки.

Васенька, хлопая его по спине, говорит:

– Заходи ко мне, посмотришь моего кавалера. Только Амура не приводи, а то кавалер его загрызет. Он у меня, брат, еще злее твоего Амура.


Возвращаемся мы уже вечером. Совсем темно. В вагоне оживленные разговоры, шутки, смех среди массы публики, возвращающейся с прогулки в город.

Несмотря на шум, Лулу моментально засыпает, едва мы садимся в вагон. Он худенький, но довольно крупный ребенок, и мне очень неудобно его держать.

– Дайте его мне, – предлагает сидящий напротив меня Старк.

Я хочу передать ему ребенка, но Лулу цепляется за меня и спросонок капризно ворчит.

– Подвиньтесь, Эдгар, немножечко, дайте место поставить ноги на вашу скамейку, – прошу я.

Старк подвигается. Теперь мне удобно. Я прижимаю к себе ребенка, прикрываю его шарфом и закрываю глаза. Когда Лулу спит на моих руках, я счастлива и не думаю ни о чем.

Васенька и Катя о чем-то спорят. Кругом шум и смех.

От движения вагона платье мое скользит с моих ног, и Старк несколько раз его поправляет. На меня нападает дремота. Вдруг я чувствую, что рука Старка сжимается на моей ноге, она холодна, как лед, и дрожит. Знакомое острое чувство охватывает меня, но я сейчас же пугаюсь этого чувства. Я быстро снимаю ноги со скамьи и, передавая ему ребенка, говорю строго: – Возьмите ребенка. Я устала.

Он покорно берет Лулу, не поднимая на меня глаз.

Я прижимаюсь в угол, стараясь даже платьем не прикоснуться к коленам Старка, и опять закрываю глаза.

Через долгое время я решаюсь на него взглянуть. Он смотрит на меня широко открытыми глазами – в них не любовь, не страсть. Это просто глаза человека, потерявшего рассудок от голода.


Сегодня ночью мне показалось, что кто-то пробовал открыть дверь в мою комнату. Я села на постели и замерла от страха. Однако чего же я боюсь?

Насилие над женщиной один на один невозможно. Не будет же Старк оглушать меня ударом или душить. Да и не пойдет он на это. А что если он будет просить, умолять меня… поцелует?

Я же знаю, что его власть, власть его красивого тела надо мной еще существует. Он это теперь чувствует. Ведь если он сумеет, я отдамся ему с прежним безумием. Но этого не должно быть, на этот раз это будет убийством Ильи.

Мне себя нечем оправдать. Ведь той любовью или тем, что люди называют любовью, я не люблю ни того ни другого.

Да, ни того ни другого – я теперь поняла это.

Прав Латчинов. Я люблю Илью как друга, как брата, как отца. Я жалею его, я его люблю так же сильно, как моего ребенка.

Старка я совсем не люблю. То, что я чувствую к нему, нельзя назвать любовью, как бы сильно ни было это чувство.

Я не знаю любви или, может быть, ее и не существует. Но с этим всем надо покончить как-нибудь.

Бросить ребенка или бросить Илью?

Если я брошу Илью – я его убью.

Брошу ребенка – зачем мне жить?

Умереть самой – это легче всего.

Но моя смерть тоже убьет Илью. Да и кто знает, что будет! После моей смерти Старк успокоится, явится новая страсть, такая же сильная, и что будет с Лулу?

Это просто какая-то сказка про волка, козу и капусту…

Неужели выход только один, тот, что предлагает Латчинов?..


Сегодня весь день думаю, думаю. Голова трещит.

В шесть часов приедет Старк – он будет смотреть на меня, будет ходить за мной по пятам, стараться дотронуться до моих рук, до моих волос. Вчерашний день я под предлогом навестить Васенькиных протеже уехала с Катей после обеда в город. Сегодня тоже уеду – за час до его возвращения, безо всякого предлога. Пусть он поймет. Но не могу же я это делать постоянно. Остается уехать, сократить мое счастье на целый месяц и опять, опять изнывать там, рядом с другим любимым существом, которое медленно сгорает, глядя, как я томлюсь.

Да, я томлюсь, а не живу. Я живу только тогда, когда эти светлые, милые глазки смотрят на меня и милый голосок лепечет:

– Мама, моя маленькая мама, я тебя очень люблю.


– Будьте любезны, Мари, приберите все это и дайте мне капот, – говорю я горничной.

Я вернулась сегодня из города страшно усталая.

Знакомые все разъехались. Обедала я в каком-то ресторане. Зашла к Васеньке, его не было дома, а его кавалер, старая развалина, бывший придворный Наполеона III, чуть не выгнал меня.

Я слушала какую-то пьесу Мольера в Comedie Franco и, решив, что у нас все легли, не дослушав последнего акта, вернулась домой.

В доме везде было темно, только в комнате Латчинова светилась лампа.

Мне мучительно хотелось поцеловать Лулу. Бедняжка, он, наверное, очень огорчился, что я не уложила его по обыкновению. Может быть, плакал?

Стук в дверь.

– Татьяна Александровна, мне нужно поговорить с вами.

– Простите, Эдгар, я уже разделась. Я страшно устала.

– У меня важное дело, – и он входит в комнату.

– Это дело нельзя отложить до завтра?

– Нет. Отпустите служанку. Я колеблюсь.

– Мари, вы не нужны барыне, идите.

Он стоит несколько времени молча. Мы не смотрим друг на друга.

– Я пришел вам сказать, – начинает Старк, – что так дальше продолжаться не может. У меня не хватает ни здоровья, ни нервов.

– Я вам давно это говорила, я уже не раз предлагала переехать в отель. Ребенок может приходить ко мне с няней или Катей с утра до шести часов. Я даже отказываюсь от воскресений в вашу пользу.