— Я непременно возмещу это упущение, — онемевшими губами отозвалась Венеция.

Тут миссис Уандервуд пожелала узнать его мнение по какому-то вопросу. Венеция повернулась к мистеру Камерону.

— Вы не знаете, мисс Уандервуд направляется в Лондон?

— Нет, на континент, как и я. Мы высадимся в Гамбурге, направимся в Париж и оттуда будем предпринимать поездки в разные места на востоке и юге.

— Она что, серьезно настроена докопаться до личности упомянутой дамы?

Мистер Камерон рассмеялся.

— Я очень удивлюсь, если завтра утром она вообще вспомнит, что у нее была подобная идея.

Тем не менее для Венеции вечер был испорчен. Вторжение реальности оказалось слишком сильным. Если мисс Уандервуд, которой даже не было на лекции, в курсе скандальной истории, рассказанной герцогом, найдутся и другие, кому не понадобятся услуги детектива, чтобы догадаться, о ком он говорил.

С другой стороны, а что, если он узнает, что Венеция — не баронесса, а миссис Истербрук — была не просто в Америке, а в Гарварде, на его лекции?

Интересно, сколько можно жонглировать динамитным шашками, прежде чем они взорвутся?


— Мне очень жаль, дорогая, — сказал Кристиан, как только они оказались в его каюте.

Баронесса обернулась. В электрическом свете блестки на ее вуали мерцали, как крохотные искорки. Но из ее голоса исчезла искрящаяся живость.

— Почему вы извиняетесь передо мной?

— Я огорчил вас.

Он огорчил себя. Выходка мисс Уандервуд послужила суровым напоминанием о том, что его опрометчивые слова распространились далеко за пределы лекционного зала. Но огорчение баронессы оказалось еще острее, если это было возможно, чем его собственное. И, хотя она мужественно продолжала поддерживать непринужденную беседу с мистером Камероном, Кристиан едва ощущал вкус еды, зная, что резко упал в ее глазах.

Она опустилась в шезлонг. Ее поза, напряженная и усталая одновременно, и судорожно сцепленные пальцы говорили, что это не просто огорчение. Она боялась.

— Скажите что-нибудь, пожалуйста.

Она откинула голову назад, словно обращаясь за помощью к небесам.

— Мисс Уандервуд готова потратить собственные средства и время, чтобы докопаться до личности какой-то особы, которую она никогда не встречала и о которой всего лишь слышала из вторых рук. Поразительно. Что такого вы должны были сказать, чтобы возбудить столь неподобающее любопытство?

Ее бесстрастные слова, словно гвозди, вонзались в его сердце.

— Я сожалею. Мне не следовало этого говорить.

— Разумеется. Своими необдуманными словами вы дали основания говорить о неведомой женщине как об абсолютном зле.

Кристиан сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Я сделал это не из злобы, если вас волнует именно это. Я рассказал эту историю не столько для аудитории, сколько в качестве предостережения самому себе.

— Не понимаю.

Чтобы объяснить, ему пришлось бы открыть свою душу как никогда в жизни. Но ему было наплевать на собственное унижение. Единственное, что имело значение, это чтобы она не отвернулась от него.

— Женщина, которую я привел в пример в Гарварде… она и есть мое «где-нибудь еще».

Она вырвала у него руку, но он успел схватить ее за локоть, прежде чем она вскочила.

— Прошу вас, выслушайте меня.

— Боже мой, — сказала она, глядя куда угодно, но не на него. — О, Боже мой.

Если бы он только мог вырвать свое сердце и показать его ей. Но он располагал только словами, неубедительными и бесполезными.

— Дама, о которой идет речь, чарующе красива. В течение десяти лет я был одержим ее красотой. В качестве укора и назидания самому себе я написал целую статью о роли красоты в эволюции. Я, так хорошо понимающий принципы мироздания, не смог тем не менее избежать магнетического притяжения красоты одной женщины.

Ее вуаль трепетала от возбужденного дыхания.

— И что, статьи оказалось недостаточно? Вам понадобилось оповещать об этом весь свет?

— Моя одержимость была бессмысленной, не подвластной рассудку. Мне приходилось держаться подальше от мест, которые посещала она. Если бы я встретился с ней, не имело бы значения, ускорила она продвижение своего мужа к могиле или нет. Я бы с готовностью женился на ней просто для того, чтобы обладать ею.

Ее руки, лежавшие на коленях, заметно дрожали. Кристиан тоже дрожал — но внутри, где страх и сожаление грозили утопить надежды, которые прыгали и резвились, как стая дельфинов возле «Родезии».

— Я долго стыдился этой одержимости, но она присосалась ко мне как пиявка. На этот раз мне не удалось бы уклоняться от общества этой леди — ведь она непременный атрибут лондонского сезона. Я всерьез опасался, что не выдержу и вступлю в отношения, несовместимые с моими принципами и гордостью. — И его сон осуществится, будь он проклят. — Но, поверьте, я не собирался давать ей такую ужасную характеристику.

Она высвободила свой локоть, встала и отошла.

Венеция чувствовала себя разорванной на части, словно одновременно сдетонировали все динамитные шашки, которыми она жонглировала.

Выходит, она не была случайным примером, небрежно извлеченным из копилки его жизненного опыта, чтобы проиллюстрировать взгляды на обсуждаемую тему. Нет, она была проклятием его жизни.

Это не умещалось у нее в мозгу, парализованном потрясением. Она могла только изумляться случившемуся, словно морское чудовище вдруг вынырнуло из пучины, чтобы утащить туда «Родезию».

Он сказал, что ему было девятнадцать лет. Значит, ей тоже было девятнадцать — и, хотя она еще относилась к своему браку со всей серьезностью, ее романтические иллюзии уже разбились о скалу несокрушимого эгоизма Тони. «Один из членов команды Харроу не мог оторвать от тебя глаз. Если бы кто-нибудь вручил ему вилку, он съел бы тебя в один присест», — сказал он однажды.

Наверняка Кристиан играл в команде Харроу. Она была презренным объектом его одержимости. И его спасением — от нее самой.

Венецию охватила паника.

До этого момента можно было вообразить, что Кристиан простит ее маскарад. Но не после того, как он рассказал о своей ахиллесовой пяте человеку, которого он последним на свете посвятил бы в свой секрет.

Этого он ей не простит. Никогда.

Кристиан поднялся на ноги.

— Пожалуйста, скажите что-нибудь.

Но она не могла говорить, охваченная нарастающим отчаянием. Их роман должен кончиться здесь и сейчас, прежде чем положение станет еще хуже.


Она повернулась к нему спиной и замерла, ухватившись обеими руками за край письменного стола, словно ноги отказывались держать ее. Кристиан молчал, подавленный сознанием, что причинил боль женщине, которая принесла ему столько тепла и радости.

Он погасил свет, подошел и снял с нее вуаль.

Баронесса прерывисто вздохнула. Он уперся ладонями в стол по обе стороны от нее и поцеловал ее волосы, глубоко вдохнув чистый сладкий запах.

— Я люблю вас. — Слова, казалось, слетели с его губ сами, как выпархивают из коконов бабочки, когда приходит их время. Он тоже чувствовал себя преображенным — из мальчика, который принял увлечение за любовь, в мужчину, который наконец понял, что творится в его сердце.

Она вздрогнула.

— Вы — та женщина, которую я ждал всю жизнь.

Она резко повернулась и зажала его рот ладонью.

Кристиан убрал ее руку.

— С самого начала… помните, мы встретились в лифте? Вы полностью завладели…

Она не позволила ему продолжить, приникнув к его губам в страстном поцелуе. Кристиана захлестнуло облегчение. Она по-прежнему с ним — и с таким пылом, словно ей невыносимо малейшее расстояние между ними. Его охватила лихорадка. Он подсадил ее на стол и задрал юбку. Она нетерпеливо дергала за завязки своих панталон. Он готов был опуститься на колени, чтобы поклоняться ей, но она не желала отрываться от его губ.

Вместо этого она расстегнула его брюки и без всяких предисловий приняла его в себя. Кристиан был невыразимо возбужден — ее прикосновениями, ее вкусом, чистым, как дождевая вода, ее страстью. Она прерывисто дышала, дрожа от нетерпения и побуждая его к дальнейшим действиям.

Слов не требовалось. Ничто в мире не имело значения, кроме них двоих. Наслаждение нарастало, пока не обрушилось ни них, как лавина, сплавляя в единое целое, где не было тайн и взаимных упреков.

Ничто больше их не разделяло.


Кристиан проснулся в полной тишине, с нелепым ощущением, что сердце «Родезии» перестало биться. Ему потребовалась секунда, чтобы осознать, что шум двигателей затих.

Очевидно, лайнер бросил якорь в Куинстауне.

Он инстинктивно потянулся к баронессе, но ее не было в постели, где большую часть ночи они продолжали заниматься любовью, наслаждаясь интимной близостью. Он окликнул ее, предположив, что она в гостиной или в туалете. Ответом ему было молчание.

По его спине пробежали мурашки — она никогда не уходила, не попрощавшись. Он схватил свои карманные часы, лежавшие на прикроватной тумбочке. Пять минут девятого — довольно поздно для него. Возможно, она не хотела тревожить его сон. Он натянул кое-какую одежду, быстро набросал несколько слов, объяснявших его возможное опоздание на прогулку, и позвонил стюарду, чтобы тот отнес записку баронессе.

Стюард вернулся, когда Кристиан намыливал лицо, собираясь бриться.

— Сэр, стюард, в ведении которого находится каюта баронессы, сказал, что она сошла на берег.

Кристиан медленно повернулся.

— На экскурсию?

В Куинстауне океанские лайнеры пополняли свои припасы, и случалось, что пассажиры использовали время стоянки, чтобы познакомиться с сельской Ирландией.

— Нет, сэр. Она попросила выгрузить на берег ее багаж.

Она ушла. А прошлая ночь, которую он принял за начало новой эры для них обоих, была ничем иным, как долгим и молчаливым прощанием. Она не поверила в его любовь. Она не поверила, что он избавился от своей одержимости, и не могла вообразить приемлемого будущего для них.

Все возможности, которые воспрянули в жизни с ее появлением, начали закрываться, одна за другой, и его сердце вместе с ними.

— Возможно, она еще стоит в очереди ожидающих высадки на берег, сэр, — сказал стюард. — Если хотите, я могу сходить вниз и посмотреть.

Ах да, очередь ожидающих высадки. «Родезия» не приставала к берегу, и пассажирам приходилось ждать, пока их с багажом перевезут на берег на катерах.

Кристиан смыл с лица мыльную пену, набросил пиджак, схватил шляпу и бросился на главную палубу. Небо было серым, как и Атлантика. Даже Ирландия, обычно ярко-зеленая, казалась неприютной и унылой.

Он протиснулся через толпу, лихорадочно отыскивая глазами знакомый силуэт. Казалось, все обитатели корабля собрались у места посадки на катер. Пожилые дамы прохаживались парами. Дети привставали на цыпочки, заглядывая за поручни. Молодые американцы болтали о Букингемском дворце и домике Шекспира, радостно приветствуя катер, направлявшийся к «Родезии».

Наконец Кристиан заметил баронессу, стоявшую у поручней. Его захлестнула волна облегчения. Словно почувствовав его нетерпение, толпа расступилась, а те, кто стоял рядом с беглянкой, поспешили освободить ему место. Но баронесса никак не отреагировала на его появление, когда он остановился рядом. Ее лицо оставалось склоненным над волнами, плескавшимися о стальные борта корабля.

— Почему? Почему вы уезжаете?

— Я достигла пункта назначения.

— Потому что думаете, что я все еще влюблен в ту женщину?

— Не поэтому.

— Повторите это, глядя мне в глаза.

Она повернула к нему голову. Ее рука, державшаяся за поручень, напряглась, словно ее удивил его внешний вид. Кристиан вспотел, пробираясь через толпу, но сейчас, стоя без пальто на открытой палубе, он ощутил холод, внезапный и безжалостный.

— Не поэтому, — повторила она. — Вы всегда говорили, что я могу уйти в любую минуту. Я ухожу сейчас. Мне не требуется другая причина.

Кристиана пронзила дрожь. От холода или от ее слов — он не знал.

— Неужели вам все равно, что я люблю вас?

— Вы любите не меня. Вы влюблены в плод собственного воображения.

— Это неправда. Мне не нужно видеть ваше лицо, чтобы знать вас.

— Я — подделка. Баронессы фон Шедлиц-Гарденберг не существует.

— Мне не нужно, чтобы вы были баронессой. Гораздо важнее, что вы собой представляете, и для меня вы более чем хороши.

В ее смехе прозвучала горечь.

— Это спорный вопрос. Но давайте не будем препираться.

Он положил руку на ее локоть.

— Хорошо. При условии, что вы останетесь.

Она покачала головой.

— Мой багаж уже на пристани.