Нора Робертс - Обожествлённое зло

Но этой ночью вместо алтаря была пустая плита и перевернутый крест. Сегодня его соучастники казались раздраженными и настороженными. Никто не говорил, дождь лился.

– В чем же, черт возьми, дело? – спросил он всех сразу. – Это не наша обычная ночь.

– У нас есть особое дело. – Главарь отделился от них, вышел на середину, и повернулся. Глаза его маски глядели мрачно и пусто. Две оспины ада. Он поднял руки, растопырив длинные пальцы. – Нас немного. Мы первые. В наших руках сила засветит ярче. Наш Господин подарил нам великое счастье: право привести к Нему других, показать им Его славу.

Он стоял как статуя, жуткий зеркальный образ кошмарной скульптуры Клер. Тело согнуто, голова поднята, руки распростерты. Под маской его глаза блестели ожиданием и осознанием власти, которую он имеет, по причинам, которых другие никогда не поймут.

Они прибежали, как выдрессированные собаки на его клич. Они будут действовать, так же бездумно, как бараны, по его приказу. И если один или двое из них сохранили частицу того, что обычно называют совестью, жажда власти в них превозможет ее.

– Наш Господин недоволен. Его клык сочится местью. Он предан одним из Его детей, одним из Его избранников. Закон наш попран, и мы должны отомстить. Сегодня будет смерть.

Когда он опустил руки, один из закутанных в плащ достал бейсбольную биту из-под одежды. И только Бифф открыл в удивлении рот, как бита обрушилась на его череп.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что его привязали к алтарю и раздели. Моросящий дождь попадал на кожу и холодил ее. Но все это было ничем по сравнению с леденящим страхом, охватившим его душу.

Они стояли вокруг него: один у ног, другой в изголовье, и по одному с каждой стороны. Четыре человека, которых он знал большую часть своей жизни. Их глаза были чужими. И он знал: они видят смерть.

Огонь уже разожгли, и когда дождь попадал на дрова, вода шипела. Звук был почти такой же, как при жарке мяса.

– Нет! – Он извивался, напрягая ноги и руки, корчась на гладкой плите. – Господи Иисусе, нет! – От ужаса он произнес имя божества, которое осквернял уже двадцать лет. Рот был наполнен привкусом страха и крови, текшей оттуда, где его зубы впивались в язык. – Вы не можете. Не можете. Я давал клятву.

Главарь посмотрел на рубец на левом яичке Биффа. Знак как будто бы… стерся. – Ты больше не один из нас. Ты нарушил клятву. Ты нарушил Закон.

– Никогда. Я никогда не нарушал Закон. – Он дернулся, и веревки впились в запястье. Первая кровь окрасила дерево.

– Мы не показываем наши клыки в гневе. Это Закон.

– Это Закон, – пропели остальные.

– Я был пьян. – В груди потяжелело, когда он начал рыдать мелкими, горькими слезами ужаса. Там, скрытые под масками, под капюшонами, были лица, которые он хорошо знал. Его глаза устремлялись то на одного, то на другого, испуганные, умоляющие. – Черт возьми, я был пьян.

– Ты попрал Закон, – повторил главарь. В его голосе не было ни пощады, ни чувства, хотя все чувства поднимались в нем черным кипящим морем. – Ты показал, что не можешь хранить его. Ты слаб, а слабые должны быть наказаны сильными. – Зазвучал колокол. Заглушая рыданья и проклятья Биффа, главарь произнес:

– О, Господин Темного пламени, дай нам силу.

– Силу для Твоей Славы, – пропели остальные.

– О, Властелин Столетий, дай нам мощь.

– Мощь Твоего Закона.

– In nomine Dei nostri Santanas Luciferi exceisi![4]

– Аве, Сатана.

Он поднял серебряную чашу. – Это вино горечи. Я Пью в печали по нашему потерянному брату.

Он пил долго, заливая вино через зияющую дыру рта в маске. Он оставил чашу, но жажда осталась с ним. Жажда крови.

– Ибо его испытали, и его судили, и он осужден.

– Я убью вас! – закричал Бифф, мучая свое тело в попытках освободиться от уз. – Я убью вас всех. Боже, не делай этого.

– Жребий брошен. Нет жалости в сердце у Князя Ада. Его именем я приказываю Темным Силам даровать мне их страшную мощь. Всеми Богами Преисподней, я заклинаю: да случится то, чего я желаю.

– Услышь имена.

– Бафомет, Локи, Геката, Вельзевул.

– Мы твои дети.

Рыдая от страха, Бифф стонал, проклинал их всех, умолял, угрожал. Жрец продолжал, и сердце Биффа заполнялось ужасом.

– Звук моего гнева разрушит молчание. Моя месть чиста. Я – уничтожение. Я – мщение. Я – адская справедливость. Я призываю Господина Тьмы поразить мрачным восторгом нашего павшего брата. Он предал, и крики его агонии, его разодранный труп пусть послужит предупреждением тем, кто хочет нарушить Закон.

Он сделал паузу, улыбаясь под маской.

– Братья ночи, те, которые парят на дыхании Ада, начинайте.

Первый удар раздробил коленную чашечку Биффа, и его вопль разорвал воздух. Они били его механически. И если оставалось сожаление, оно не перевешивало необходимости. Оно не могло перевесить Закона.

Жрец стоял чуть позади, воздев руки и наблюдая бойню. Раньше он дважды обрекал на смерть членов братства. И дважды перед быстрым и безжалостным действием он гасил дрожащие огоньки мятежа. Он всегда знал, что некоторые недовольны отходом братства от его чистых истоков. Просто были те, кто жаждал большей крови, больше секса и большей порочности.

Такое случалось раньше, и не было неожиданностью.

Ему было приятно видеть, как его дети подходят к черте, которую он создал. И что более всего ему нравилось, что это те самые, кто не оплатили счетов.

Бифф снова закричал, и удовольствие жреца возросло.

Они не убивали его быстро. Был другой способ. С каждым тошнотворным хрустом дерева, дробящего кости, жрец чувствовал, как его собственная кровь становится горячее, бежит быстрее. Крики продолжались, все громче, резче, все менее человеческие.

«Дурак», – подумал жрец. Сладкая дрожь наполнила поясницу. Смерть дурака часто бывает напрасной, если только забыть про наслаждение от убийства. Но эта смерть послужит предупреждением другим, она покажет, что такое его ярость. Его ярость. Ибо уже давным-давно он понял, что здесь правит не Сатана, а он сам.

Он был силой.

Слава этой смерти принадлежала ему.

Радость убийства – его.

Когда крики обратились в мокрое, булькающее хныканье, он шагнул вперед. Взяв четвертую биту, он встал над Биффом. И увидел, что за молочной пеленой боли в глазах измученной жертвы все еще был страх. Даже лучше, там оставалась надежда.

– Пожалуйста. – Бифф давился кровью, бегущей изо рта. Он попытался поднять руку, но его пальцы были также беспомощны, как сломанные ветки. Он был теперь по ту сторону боли, лежал на зубчатом пороге того, чего не выдержит ни один человек. – Пожалуйста, не убивайте меня. Я давал клятву. Я давал клятву.

Жрец только смотрел на него, зная, что этот момент триумфа почти подошел к концу: – Он – Судья. Он – Господин. Все, что мы делаем, мы делаем Его именем. – Его взгляд скользнул по лицу Биффа, все еще бесстрастный. – Он, который умрет сегодня, будет выброшен в муку, в вечную муку, в вечную пытку. В пустоту.

Зрение Биффа мутнело и прояснялось, мутнело и прояснялось. Кровь вырывалась изо рта с каждым вдохом. Больше не было криков. Он знал, что уже мертв, и молитвы, которые мелькали в его цепенеющем мозге, смешивались с заклинаниями. Христом. Люцифером.

Он жутко закашлял, и почти умер. – Увидимся в аду, – удалось ему произнести. Жрец наклонился настолько близко, что только Бифф мог услышать его: – Это – ад.

Содрогаясь от восторга, он нанес ему «удар милости». Его горячее семя пролилось на землю.

Пока они жгли биты на священном алтаре, кровь протекла на грязную землю.

Кэм стоял у забора, ограждавшего восточный край поля Мэтью Доппера. Доппер остался в тракторе, не выключая мотора. Он натянул кепку поглубже на голову, защищая лицо от солнца, и жевал жевачку, надувая щеки. Мотор работал мягко, благодаря старшему сыну, который предпочитал рыться в двигателях, а не в поле.

Его клетчатая рубашка почти вся пропиталась потом, хотя еще не было и десяти утра. Два пальца на левой руке были сбриты по первую фалангу – результат ссоры с комбайном. Повреждение никак не отражалось на занятиях хозяйством или игре в шары по средам в Ночной лиге. Но оно внушило ему осторожное уважение ко всяким механизмам.

Белки его глаз постоянно были покрыты сеткой красных прожилок от пятидесяти с лишним лет ветра и сенной пыли. На его морщинистом, нагловатом лице всегда был упрямый, бойцовский взгляд.

Он родился на ферме, и принял ее, когда старик наконец-то откинул копыта. Потом его брат, неудачливый Джуниор, подорвал себя к черту в соседнем лесу, и Мэттью Доппер унаследовал каждый паршивый камешек на восьмидесяти пяти акровой ферме. Он жил здесь, работал здесь и собирался умереть здесь же. Ему не нужен был Кэмерон Рафферти, приходящий светить своим значком и учить его, как вести дела.

– Мэтт, это третья жалоба за месяц.

В ответ Мэтт плюнул через борт трактора.

– Вшивые равнинники приперлись, понасажали своих вонючих домишек на земле Хаубэйкера, а теперь пытаются спихнуть меня. С места не двинусь. Эта земля моя.

Кэм поставил ботинок на нижнюю ступеньку лестницы у ограды и взмолился о терпении. Острый запах удобрений защекотал ноздри. – Никто не пытается тебя спихнуть, Мэтт. Тебе просто надо посадить собак на цепь.

– Собаки на ферме сто лет. – Он снова плюнул. – Никогда никаких цепей.

– Все меняется. – Кэм поглядел за поле, где вдали виднелись сборные коробочки-домики. Когда-то здесь были только поля, луга, пастбища. Если выехать на рассвете или закате, только здесь можно было увидеть пасущихся оленей. Теперь люди запускают спутники и ставят керамических оленей во дворе.

«Неужели не ясно, что он симпатизирует Мэтту?» – подумал он. Но симпатии побоку, ему надо делать свою работу.

– Твои собаки не сидят только на ферме, Мэтт. Вот в чем проблема.

Мэтт ухмыльнулся. – Они всегда любили наложить кучу на земле Хаубэйкера.

Кэм ничего не смог с собой поделать и улыбнулся в ответ. Три поколения Допперов и Хаубэйкеров вели спокойную феодальную войну. Это придавало им ощущение счастья. Закурив сигарету, он дружелюбно перегнулся через изгородь.

– Мне иногда жутко хочется увидеть, как Хаубэйкер едет на снопах сена.

Доппер поджал губы. На самом деле, он тоже скучал по Хаубэйкеру. Глубоко скучал. – Я так думаю, он понимал, что ему надо делать. И получал хороший навар. – Он извлек грязный носовой платок и с чувством высморкался. – Но я-то здесь. Пока дышу, я на ферме.

– Я когда-то крался тут и воровал твою кукурузу.

– Я знаю. – Обида чуть-чуть отпустила, когда Доппер вспомнил о тех днях. – Я выращиваю лучшую Серебряную Королеву в округе. И всегда растил, и буду.

– Не могу спорить с этим. Мы садились в лесу, вон там, и жарили ее на огне. – Он улыбнулся Мэтту, вспомнив вкус, сладкий, как у сахара, – А мы-то думали, что тебя так ловко лапошили.

– Я знаю, что творится на моей земле. – Он поправил кепку. На миг его взгляд, устремленный на далекий, темный лес, стал настороженным. – И ничего, если оборвешь пару ушей. Здесь мы о своем заботимся.

– Я помню, что скоро июль, – он слегка вздохнул. – Слушай, Мэтт, там на застройке, дети. Куча детей. Твои три немецкие овчарки большие зверюги.

Доппер снова сжал зубы. – Ни одного не укусили.

– Пока нет. – Кэм с шумом выдохнул. Он знал, что будет заставлять блюсти законы в округе, пока не околеет. Никто на это не обращает внимания. И даже хотя он сочувствует Допперу, он не позволит, чтобы одна из собак вдруг надумала покусать нескольких ребятишек.—Мэтт, я знаю, ты не хочешь никому зла. – Он поднял руку, прежде чем Мэтт запротестовал. – Я знаю, они обычные тихие псы. С тобой, может быть. Но никто не может предсказать, как они отнесутся к чужакам. Если что-нибудь случится, твои собаки пропали, а твой зад получит судебную порку. Посади их на цепь, построй им загон за своей оградой.

Доппер покосился на Кэма, затем сплюнул. У него были причины держать трех собак. Верные причины. Человек должен защищать себя и свою семью от… Его взгляд снова наткнулся на лес, потом соскользнул прочь. От чего угодно, от чего надо защищаться.

Он не любил компромиссы. Но знал, что если не пойдет на это один, то всякие сопливые писуны из Американской ассоциации по защите прав животных явятся сюда вынюхивать. Или один из этих поганых равнинников соберется его засадить. Он не может позволить себе платить вонючему адвокату.

– Я подумаю об этом.

За шесть месяцев уговоров, Кэм никогда не был так близок к согласию. Он курил молча, меряя взглядом человека на тракторе. «Собак посадят на цепь, – подумал он, – потому что старый Мэтт не захочет рисковать ими и фермой».

– Как семья? – спросил Кэм, желая закончить собеседование на дружеской ноте.

– Неплохо. – Доппер тоже расслабился. – Сью Эллен уже развелась с этим нелепым продавцом машин, своим мужем. – Он ухмыльнулся Кэму. – Ты упустил лодочку с ней тогда, в первый раз. Может, теперь она на тебя взглянет – при деньгах и работа надежная.