— Пока хинкали варятся, можешь рассказать мне о том, как тебя выгнали с работы.

— Да не то чтобы выгнали, — и я быстро пересказала ему свой разговор с директором.

— А вот тут все неправильно, — обрадовался он, отправляя хинкали в кипящую воду. — Во-первых, если тебя сокращают, то должны предупредить об этом за месяц. Потом, ты должна получать пособие в размере оклада, зарегистрировавшись на бирже. И еще: где, спрашивается, твоя трудовая со всеми соответствующими записями?

Я хлопала глазами, как будто он мне только что Америку открыл.

— Знаешь, я так расстроилась, и у меня к тому времени было уже так много неприятностей, что я даже…

— Вот! — Он поднял вверх указательный палец. — Завтра же ты должна сходить к своему директору и потребовать у него все, что тебе полагается.

— Я не сумею, — тихо призналась я.

— Что не сумеешь?

— Потребовать. Я вообще ругаться не люблю. Зачем требовать? Он что, маленький мальчик? Законов не знает? Раз он так сделал, значит, будет держаться за это до конца. Я ничего не смогу добиться. Мне, честно говоря, даже ехать туда не хочется, чтобы рассказывать ему, как он был не прав.

— Серафима, так нельзя, — сказал Федор немного обалдело. — Люди должны бороться за свои права.

— Пусть. А я не умею. Мне проще остаться без денег и полгода искать другую работу, чем бороться за свои права. Мне это противно. И потом — все равно у меня ничего не выйдет.

— Хорошо, ты хотя бы трудовую книжку забрать можешь?

— Могу.

— Вот и поезжай завтра, забери. А пока давай есть.

Он выложил из кастрюли на тарелки дымящиеся хинкали, облил их от души сметаной и поставил на стол. Потом поднял тост за наше удивительное знакомство и за девушку Серафиму, напоминающую ему стихийное бедствие. Мы посмеялись, вспомнив, как я сбила его с ног. Я рассказала, какой ужас испытала, когда он падал плашмя на пол, пока не догадался выбросить вперед колено и приземлиться на него.

— Я так даже в детстве не падал, — признался он. — Думал, на меня покушение устроили, взрыв какой-нибудь.

Он рассказал мне, как учился в институте, потом в аспирантуре, а потом решил открыть свое дело. Два раза его офис громили, и он был вынужден перебираться на новое место. Но теперь, кажется, обосновался окончательно возле своего дома и работает здесь уже четыре года.

Все было давно съедено, полбутылки вина выпита, а я сидела и до слез смеялась над его рассказами о детстве, о старшем брате, который ему житья не давал, но которого он любил до беспамятства, и о том, что они вместе вытворяли. Брат его теперь работал в ФСБ, а он решил стать юристом.

— Наверно, устал от командования брата в детстве, — смеялся он.

Этот вечер никогда бы не кончился, потому что тем для разговора было нескончаемо много, но я вдруг посмотрела на стенные часы и не обнаружила на них маленькой стрелки.

— У тебя часы стоят? — спросила я.

— Идут.

Конечно — идут. Просто в этот момент маленькая стрелочка укрылась за большой, когда та показывала на цифру двенадцать.

— Боже мой, уже полночь. — Я вскочила со стула как Золушка и стала озираться, как будто платье мое сейчас превратится в старые обноски, а карета в тыкву.

— Ну и что?

— Но ведь так и всю ночь просидеть недолго, нужно же когда-то расходиться.

Он встал и медленно подошел ко мне. Подошел слишком близко, чтобы я могла по-прежнему рассуждать здраво, и спросил:

— А зачем расходиться?

В голове моей мысль заметалась в поисках правильного ответа или хоть какого-нибудь ответа, приличествующего обстоятельствам. Но я только что-то промычала или скорее простонала, а потом случился какой-то провал, потому что его глаза приблизились к моим настолько, что я тут же утонула в них, а губы заскользили по моей щеке, медленно подбираясь к моему рту. А когда прошла минута, вместившая в себя целую вечность этого беспамятства, неожиданно резко зазвонил телефон в соседней комнате, и я, вздрогнув всем телом, отстранилась и стала жестами показывать ему в том направлении, откуда доносился звонок, больше походивший на сирену пожарной машины.

Тяжело вздохнув, он бросил «сейчас» и вышел к этой так неуместно трезвонившей твари. Я осталась стоять посреди комнаты и не успела выбраться из водоворота чувств, в который меня только что засосало, как Федор вернулся с телефонной трубкой в руках и, посмотрев на меня, растерянно сказал:

— Это тебя.

12

Я машинально взяла трубку, все еще не отводя от него глаз и отказываясь верить в реальность и этого провала, и звонка, и выдохнула в трубку:

— Алло.

— Так вот ты где! — услышала я до боли знакомый голос Клима. — И что же ты там делаешь в такое время?

— Я, — мой лепет был совершенно невразумительным, — да я… здесь…

— Сима, я что-то плохо слышу тебя, или у вас там что-то с телефоном? Кстати, а кто тот мужчина, который только что снял трубку?

— Это мой брат. — Я почти верила в то, что говорю.

— Я почему-то так и думал, — сказал Клим. — Почему-то мне именно так и казалось. Я никак не мог поверить, что ты вот так, ночью, сидишь у чужого мужчины, и это после всего, что у нас с тобой было.

Я подавленно молчала, а Клим, подышав в трубку, справляясь с потоком нахлынувшей ярости, которую я ощущала на расстоянии, продолжал:

— Ну так вот, Сима, ты так неожиданно пропала, что я не знал, что и думать. Сдала квартиру Свете, с работы уволилась…

— Меня сократили.

— Ах вот как. — Тон его стал гораздо мягче. — Негодяи! Я с ними разберусь. Завтра же утром поедем туда вместе, и я им устрою.

— Я не могу завтра. Я нашла другую работу.

— Так быстро? — удивился Клим. — И где же ты работаешь?

Назвать контору Федора я не решилась, поэтому, не моргнув глазом назвала адрес ветеринарной клиники на Невском.

— Хорошо, я подъеду туда завтра. Во сколько у тебя обед?

— Нет, нет, нет, — запричитала я, — завтра не получится. Я завтра выезжаю по звонкам. Давай я сама позвоню.

— Во сколько? — требовательно спросил он.

— В пять. Нет, в шесть. — Мне хотелось оттянуть время нашей встречи до второго пришествия.

— Буду сидеть у телефона. А где ты собираешься ночевать?

— Я сняла комнату. Здесь рядом. Меня брат проводит.

— Хорошо, — подытожил Клим. — До завтра. И помни, я очень волнуюсь за тебя. Пора кончать с этой неопределенностью. Хватит скитаться по дальним родственникам. У тебя есть я, и моя квартира — в полном твоем распоряжении. Что ты говоришь, Сима?

— Я ничего не говорю, — ответила я быстро, как нашкодившая школьница. — Я слушаю.

— Ты знаешь, — заговорил Клим неожиданно вкрадчиво и почти ласково, — я ведь догадался, зачем ты сдала квартиру. Глупенькая, тебе не нужно было прибегать к этим уловкам. Я твой. Обещай, что завтра же переедешь ко мне, и мы тут же оформим наши отношения. Договорились?

— Клим, — простонала я в отчаянии.

— Умничка, я все понял. Целую тебя. До завтра.

Потом я еще с минуту слушала гудки в телефонной трубке. Они были похожи на сигнал тревоги перед взрывом. Вот сейчас погудит еще и шарахнет так, что весь мир этот разлетится вдребезги. Я искренне надеялась, что так оно и будет, но секунды бежали, а вокруг ничего не происходило. Совсем ничего, если не считать, что просвет, который забрезжил на черном моем горизонте, снова затянулся грозовыми тучами, на этот раз, кажется, окончательно.

Я выключила телефон и положила трубку на стол. Федора нигде не было. С кухни потягивало сигаретным дымом, значит, он удалился, чтобы не мешать мне общаться с любимым женихом. Сидит, наверно, сейчас там и переваривает всю гнусность ситуации. Затащил в дом чужую невесту, полез целоваться, а тут и жених… Здорово, нечего сказать. А невеста все твердила «не хочу замуж, не хочу замуж», а теперь вон — отчитывается перед своим ненаглядным, встав по стойке «смирно» и поджав хвост.

Как все гадко вышло. Нужно было уйти сейчас же, и я стала обуваться. На моих туфлях шесть застежек — по три на каждой. Поэтому я не сумела быстро обуться и уйти. А когда застегнула пятую застежку, то прямо в туфлях прошла на кухню и села на стул.

— Ах да, тебя ведь надо проводить, — усмехнувшись, сказал Федор. — Я сейчас.

Тон у него был уже совсем другой. Официально веселый и отстраненный. Лучше бы он запустил в меня чашкой. Но, похоже, несмотря ни на что, ему этого совершенно не хотелось.

— Понимаешь… — начала было я.

— Не надо, — поморщился он, — я все понимаю. Я уже не маленький и давно живу на этом свете.

— Извини, — сказала я.

— Да нет, это ты меня извини. Затащил домой, полез целоваться!

В этот момент он, очевидно, припомнил то, о чем говорил, достаточно отчетливо, потому что лицо его на секунду озарилось последними отсветами проведенного вечера — и уже начало угасать, когда я, прорывая пелену сплошного тумана между нами, зависая где-то в космическом пространстве, на пороге небытия, сказала:

— А мне понравилось.

Наверно, такое чувство испытывают начинающие моржи, погружаясь в прорубь в тридцатиградусный мороз. У них так же отчаянно вытаращены глаза, зубы плотно сжаты, чтобы не стучали, и в голове только одна мысль: от того, что они собираются сделать, еще никто не умирал.

— А Климу понравилось бы? — бросил он через плечо, потому что уже надевал кроссовки, собираясь выдворить меня из своей жизни раз и навсегда.

То есть он не понял, какого мужества мне стоила последняя фраза. Может быть, есть женщины, которым сказать такое — все равно что высморкаться. Но я никогда больше не повторю этого грандиозного прыжка в космическую прорубь. Мне было стыдно теперь за свое признание, стыдно до слез. И как только я подумала об этом, в горле запершило, и слезы стали постепенно подкрадываться к уголкам глаз. Когда одна из них все-таки скатилась и повисла у меня на носу, он обернулся, то ли почувствовав увеличение влажности, то ли получив какой-то другой сигнал космического происхождения, и уставился прямо на нее.

— Ну, Серафима, не стоит все так…

И не договорил. Слезы закапали из моих глаз на линолеум в коридоре часто-часто. Я сама еще не поняла толком, что происходит, поэтому внимательно вместе с Федором наблюдала, как на полу образуется маленькая лужица.

Душа моя словно оказалась взаперти где-то в маленькой комнатке и тут же, страдая клаустрофобией, стала молотить в стены в поисках выхода. Она подняла там внутри такой визг и вой, который может устроить только девчонка-первоклассница, запертая сорванцами-сверстниками в чулане с крысами. Сейчас Федор откроет дверь, и вместе с черной как смоль ночью на меня навалятся злые духи — Клима, Верки, Светланы. Они схватят меня цепкими руками и поволокут в свой мир, из которого я вырвалась ошибкой. «Да как ты посмела? Тебе здесь не место!» — плыли в голове обрывки фраз. В общем, когда я спохватилась, то оказалось, что я, всхлипывая по десять раз кряду каждую секунду, сижу в комнате, в кресле, а Федор, примостившись на полу у моих ног, подталкивает стакан с водой, который я бессмысленно держу в руках, к моему рту.

«Я не хочу! Не хочу!» — твердила я, пока не почувствовала, что слезы принесли неимоверное облегчение и даже томную усладу моему сердцу и что никто не заставляет меня делать то, чего я не хочу, никто меня давно не гонит из этого теплого дома, а только настойчиво уговаривает «выпить водички» и не тереть лицо руками, чтобы не распухло завтра.

«Верю, верю!» — говорил теперь Федор на каждое мое «не хочу», а я, все еще жалобно всхлипывая, кивала ему головой.

— А о чем же ты раньше думала, Серафима? Когда он за тобой ухаживал, когда ты с ним целовалась, когда…

— Да я с ним и не целовалась ни разу! — прикрикнула я на него, чтобы он не вздумал продолжать свои «когда».

— Ты меня совсем за идиота держишь? — Он нахмурился.

Но он был настоящим весельчаком, этот Федор, в любой ситуации, всегда, поэтому тут же развеселился и, хлопнув себя рукой по лбу, поставил мне диагноз:

— Я понял, кажется. Есть такое заболевание, когда человек, сам того не желая, врет всем подряд. Серафима, ты больна.

— Да правду я говорю! — возмущению моему не было предела.

— Помню, помню я твою правду. Ты говорила, что замуж не хочешь. Потом вытянулась по стойке «смирно» перед трубкой, говорящей голосом твоего жениха, и объявила меня своим братом. Да, кстати, ты ведь еще обманула его по поводу места своей работы. И назначила свидание завтра в шесть, хотя моя секретарша должна работать до семи. Серафима, ты авантюристка, — говорил он, окончательно развеселившись, — как же я сразу не догадался!