Anne Dar - Обреченные пылать

В леденящем душу страхе я зажмурилась и вдруг поняла, что моё тело начинает биться в судорогах, и, не смотря на то, что я хочу это прекратить, чтобы не чувствовать боли, которая заполняла каждый сантиметр моего тела при малейшем моём непроизвольном и совершенно неконтролируемом движении, я не могла ничего с этим поделать. Так со мной случился мой первый приступ.

– Я была в тот день в машине… – дрожащим голосом, судорожно сглатывая, в сотый раз произношу я. – Я была участником той катастрофы… Я её пережила… Я её пережила…

О том, что мама погибла на месте и её смерть была мгновенной, я узнала одновременно с новостями о том, что Джереми умер по пути в больницу, а Хьюи, успешно перенеся две операции, впал в долговременную кому. Как оказалось, я тоже пережила операцию и тоже находилась в коме. Ровно трое суток. Ничего из этого я либо не помнила, либо не знала.

Вообще первую неделю после своего “возвращения” я соображала на уровне трёхлетнего ребёнка. В голове крутились только отдельные слова, не способные выстроиться в полноценное предложение. Чаще всего повторялось слово “больно”. О том, что всё это время я находилась под действием мощного анальгетика, из-за которого не могла толком соображать, я узнала позже, как и о том, что мои боли фантомные, так как вводимый мне внутривенно анальгетик являлся не просто мощным обезболивающим, но едва ли наркотиком, под которым я в принципе не должна была ощущать никакой боли, тем более острой.

Из моего рта вытащили кляп в виде трубки только спустя пять суток. До тех пор все, кто меня посещали, глотая слёзы рассказывали мне обо всём, кроме того, что меня действительно интересовало. Поэтому первым, что я попыталась произнести, был вопрос, которому так и не суждено было вырваться из моей гортани на протяжении ещё двух суток, пока мой неожиданно увеличившийся вдвое язык не вернулся к своему нормальному размеру и не начал помещаться во рту.

– Что… С… Ними?.. – через стон спросила я у стоящих надо мной отца, Пени и Руперта. Они молчали, поэтому я, тратя едва ли не все свои силы на один-единственный вопрос, вновь заставила себя спросить, что заняло у меня ещё тридцать мучительных секунд – Что… С.. Ними?..

Я задыхалась от тяжести, с которой далось мне каждое отдельное слово, но я не собиралась принимать молчание своих родных за ответ. Я была бойцом… Была сильной… Мне так мама говорила… Мама говорила, что я сильная… Мама… Я вдруг неожиданно резко и неожиданно реально ощутила запах и теплоту её крови на своём лице…

…Я вновь попыталась задать тот же вопрос, но дальше слова “что” не продвинулась, снова начав заходиться в судорогах. Так со мной случился второй приступ.

Спустя несколько часов я снова очнулась с трубкой во рту. Меня снова заткнули. Глаза безумно болели от скопившихся в них слёз, но я нашла в себе силы перевести взгляд на человека, сидящего справа от меня. Это был Руперт, парень Пени. Мы были мало знакомы, но до сих пор не прошло и дня, чтобы он не оказался у моей койки. А Энтони, мой старший брат, ко мне не приходил. Почему он ко мне не приходил?.. Я была уверена, что с ним всё в порядке, что его не было в машине, что на него не снизошла снежная лавина или он не утонул в извергающемся вулкане… Так почему он не приходил? Даже прабабушка, с её полохослушающимися ногами, трижды приходила ко мне. Где Энтони?!

– Таша, тише… Тише… – прошептал Руперт, покосившись на дверь. – Если у тебя ускорится пульс, сюда придёт медсестра и введёт тебе новую дозу снотворного… Тише…

Я вцепилась взглядом в карие, с золотистыми крапинками глаза Руперта, которого отец до сих пор называл “быком в посудной лавке” из-за его огромных бицепсов и общих габаритов. Мне не хотелось, чтобы мне вводили снотворное, поэтому я попыталась прислушаться к МакГрату.

– Вдох… Вы-ы-ыдох… Вдох… Вы-ы-ыдох… – наставлял меня он, и я всячески пыталась следовать его наставлениям, но всё равно мои вдохи и выдохи, какими бы глубокими они ни были, получались какими-то рваными и даже надрывными. – Ты хочешь узнать, что произошло в той аварии? – услышав его вопрос, я очень крепко зажмурилась, чтобы дать ему понять, что безумного этого желаю, и из-под моих горящих от огненной боли век сразу же выкатилось две градины слёз. – Я всё расскажу тебе, только для начала давай попытаемся не привлекать внимания медсестёр, хорошо? – попросил он, после чего я вдруг немного успокоилась.

Около получаса мы занимались дыхательной гимнастикой, пока мой пульс не выровнялся и я не издала едва ощутимый стон, давая понять, что я, наконец, готова слушать.

Настенные часы показывали два часа ночи, отчего я ещё больше прониклась к Руперту, не обязанного в столь позднее время находиться у моей койки, в попытках помочь мне избежать очередного введения снотворного, и желающего облегчить мои муки неведения.

…Я знала, что попала в аварию. Обычно на этом рассказ моих близких о том, что именно со мной произошло, обрывался, но Руперт не стал останавливаться. Он был единственным, кто тогда не стал мучать меня молчанием – всю оставшуюся мне жизнь я буду благодарна ему за это.

Нашу машину протаранил на красный свет мусоровоз. Им управлял рецидивист, не сумевший выжить после столкновения…

Сорокалетний мужчина, ограбив ювелирный салон и ранив трёх его сотрудников, угнал мусоровоз, после чего, спустя каких-то пять минут проигнорировав красный свет светофора, на полной скорости выехал на перекрёсток, который в этот момент пересекали две машины. Две женщины из первой машины не пострадали, так как мусоровоз протаранил лишь заднюю часть их автомобиля, в которой, к счастью, никого не находилось. Вторую же машину он едва не пробил насквозь. Больше всего пострадала её передняя часть, после столкновения впечатавшаяся в кирпичную стену близстоящего здания нотариальной конторы. Те, кто находился на передних сиденьях, умерли… Мама и Джереми умерли… Мама мгновенно, а Джереми по пути в больницу…

Сказав это, Руперт затих, давая мне время, чтобы отдышаться от услышанного, но не позволив захлебнуться в слезах. Он пообещал продолжить мне рассказывать, но только при условии, что я ещё раз соберусь и приду в готовность выслушивать его дальше. Он ещё ничего не рассказал мне о последствиях аварии для меня, но, главное, ничего не сказал мне о Хьюи. “С нами был Хьюи!” – кричало моё подсознание, и именно этот крик, и желание узнать о том, что произошло с ещё одним моим братиком, в итоге заставили меня быстро взять себя в руки. На сей раз мне пришлось приходить в норму больше получаса. Я делала глубокие вдохи и ещё более глубокие выдохи, моё тело раскалывалось на сотни частичек то ли от фантомной, то ли от вполне реальной боли, из глаз градом сыпались слёзы, но я продолжала исправно вдыхать и выдыхать, пока наконец осознание того, что мамы и Джереми больше нет, не придушило меня своей тяжестью, и мой пульс сам по себе не стал выравнивать ритм.

Сама не понимая, как смогла утихомирить своё воспалённое сознание, я издала едва уловимый стон, призывая Руперта к продолжению. Часы показывали начало четвёртого. Руперт продолжил. Он говорил очень тихо, наверное для того заставляя меня прислушиваться к каждому его слову, чтобы я замедлила своё дыхание и вновь не сорвала и без того дрожащий ритм своего сердцебиения.

…Меня вытаскивали из машины ровно шестнадцать минут. Мне сделали незначительную операцию на пояснице, от которой у меня в последствии останется едва заметный шрам полумесяца, но Руперт об этом пока ещё сам не знает… Просто в мою спину глубоко вошёл небольшой осколок железа, который необходимо было удалить не задев при этом важных для жизнедеятельности нервов и связок. Операция прошла успешно. То есть мне не грозило стать инвалидом или калекой. Просто в пяти моих рёбрах, как и в десяти не менее важных для меня костей, были обнаружены трещины различной степени тяжести, в моей правой ноге выявлен внутренний перелом, моя голова пострадала от сотрясения мозга третьей степени, а мой язык и левая щека сильно прикушены, из-за чего я ещё некоторое время, очевидно, не смогу нормально питаться и разговаривать…

Перечень казался бесконечным, но я смиренно выслушивала каждый его пункт, стараясь понять смысл каждой своей травмы и с нетерпением ожидая момента, когда же наконец Руперт перейдёт к рассказу о Хьюи. Впоследствии всё в моём растущем организме подростка так удачно срастётся и заживёт, что Руперт, как я теперь думаю, зря тратил время, рассказывая мне о каждой моей трещинке и ссадине, но тогда мне не хотелось, чтобы он замолкал. Его голос и его рассказ, честный, без утаиваний и лжи, успокаивал меня в моём гложущем желании знать. Это были последние мгновения моего настоящего, неподдельного любопытства, которое, с каждым сказанным Рупертом словом, медленно, но верно умирало где-то глубоко внутри моего сознания.

Наконец Руперт произнёс имя Хьюи.

Он ЖИВ!..

Я знала, что он ЖИВ!..

Он перенёс три, более тяжёлые, чем у меня, операции, но он ЖИВ!..

Его жизнедеятельность поддерживает аппарат искусственной вентиляции лёгких или что-то вроде того, но он ЖИВ!..

Он в коме, но ЖИВ!..

Я тоже была в коме, но я очнулась, а это значит, что очнётся и Хьюи!.. Только полежит немного под аппаратом и поспит немногим дольше меня, ведь он, в отличие от меня, перенёс целых три сложных операции…

Вот выспится мой братик, а потом он обязательно очнётся!!!…

…Хьюи не очнулся… Я сидела в неразрывном кругу группы поддержки, истощённая до костей, с залёгшими тенями под глазами, и рассказывала неизвестным мне людям о том, что была в тот день в машине, о том, что каким-то чудом пережила страшную катастрофу, о том, что её не пережили мои мама и старший брат, и о том, что Хьюи до сих пор не пришёл в себя. Я делала это не ради исцеления… Нельзя исцелить то, чего у тебя больше нет… У меня больше не было жизни. Просто я хотела, чтобы меня выпустили отсюда.

Прошло полгода с тех пор, как я попала в больницу, а меня даже не собирались выпускать на улицу. Говорили, что слишком холодно – зима. А я не верила в то, что на улице зима. Какая же может быть зима, если ещё не закончилось лето? Сегодня же было лето… Или оно было вчера?..

Все дни слились для меня в один сплошной нескончаемый день, состоящий из одной только боли.

…Я не хотела возвращаться домой, не желая оставлять Хьюи одного в больнице, да и что-то мне подсказывало, что дома у меня больше нет. Даже не знаю, что именно мне об этом говорило. То, что Энтони ни разу ко мне так и не пришёл?.. То, что с наступлением морозов бабушку перестали ко мне приводить, не обращая внимание на её желание?.. То, что Миша стала появляться в моей палате только по субботам, не задерживаясь дольше, чем на полчаса, и всякий раз обмениваясь со мной лишь парой мимолётных фраз, в основном касающихся школьных новостей, которые меня совершенно не интересовали?.. То, что моя незаменимая немая Пени неожиданно осталась единственной из моих братьев и сестёр, кто мог вести со мной диалог?.. Или то, что недавно отец сказал мне, что знает, что моя мама жива?..

Неожиданно Руперт МакГрат стал для меня самым ценным и желанным посетителем. Так произошло потому, что он был единственным, кто говорил мне правду. Только от него я узнавала правдивые результаты своих анализов и анализов Хьюи, и только от него я узнавала о важных решениях врачей относительно моего лечения – например, не выпускать меня на улицу или не переводить в общую палату. Именно Руперт рассказал мне о том, что доктора всё ещё не верят в мою способность вернуться к нормальной жизни, из-за чего мой курс персональной психотерапии неожиданно заменили групповыми занятиями, которые мне снова и снова продливали из-за отсутствия улучшений в моём психологическом состоянии, слишком отрицательно-остро влияющего на моё физическое здоровье… Именно от Руперта, я узнала, почему тётя Изабелла до сих пор не навестила меня с Хьюи.

После того, как я поняла, что родные мне люди, пусть и из благих побуждений, но скрывают от меня такую важную в столь болезненный для меня период правду, я перестала задавать им вопросы, из-за чего наше и без того хрупкое общение и вовсе начало скатываться в пропасть. Всё было до пугающего просто – они не могли рассказывать мне правду, а то, о чём они мне рассказывали, меня редко интересовало по-настоящему. Нам стало неинтересно друг с другом. У меня всё было плохо, о чём они и так прекрасно знали, у них всё было тоже отвратительно, что они тщательно пытались скрывать от меня – на этом мы и остановились.

Но был ещё один человек, на которого я реагировала больше, чем на остальных. Она появилась лишь спустя месяц после того, как я, при помощи хлипких костылей, начала медленно ковылять по больничному коридору, морщась от боли, всплывающей на поверхность при каждом моём неаккуратном движении. Бабушка Пандора. Она честно призналась, что не была в состоянии прийти к нам с Хьюи сначала от горя смерти моей матери, затем от горя, которое навалилось на неё с осознанием того факта, что тётя Белла пропала без вести. Она в один день потеряла сразу двух своих дочерей, а других детей у неё не было. Сначала она рыдала, потом пила, потом снова рыдала и снова пила, пока не собралась с духом, чтобы привести себя в порядок для встречи со мной.