Я ещё не дошла до низкого садового домика, к которому приближалась буквально на цыпочках, постоянно оглядываясь в надежде на то, что мальчишки, которых и след простыл, не наблюдают сейчас за моей трусливой осторожностью, над которой, увидь они её только, потом до конца моих дней бы подтрунивали, как вдруг услышала странный металлический щелчок. По логике вещей, нормальный ребёнок в подобной ситуации сверкал бы пятками, убегая со двора устрашающего мистера Гутмана, но, по-видимому, я уже тогда была ненормальной. Вместо того, чтобы сбежать, я становилась на месте и прислушалась. Спустя секунду раздался повторный щелчок, после которого снова всё стихло, а спустя ещё несколько секунд щелчок вновь повторился. Я не могла устоять перед своим любопытством, которое прежде, где-то глубоко внутри меня, ещё не было наглухо отбитым вместе с чувством любви к жизни. Но мои потери, приведшие к оглушению и даже параличу определённых моих чувств, произошли позже, а пока я была пятилеткой с обострённым чувством любопытства и неосознанной целеустремленностью однажды всё-таки заставить отца открутить мне пальцы (на его месте я бы обратила внимание на мою задницу – она у меня явно была с изъяном, постоянно искала на себя приключения различного рода).

Послушав немного металлический лязг, я, по привычке потерев руки о бёдра, сделала крадущийся шаг вперёд, затем ещё один и ещё один, после чего прислонилась спиной к садовому домику и замерла на бесконечно долгую минуту, в любой момент готовая сорваться с места и побежать назад к калитке с диким криком о помощи. Но ничего, что могло бы заставить меня завопить, не происходило, что подталкивало меня продолжать красться вдоль стены к углу садового домика, за которым что-то так заманчиво звякало. Мне понадобилась целая минута, чтобы сделать каких-то пятнадцать шагов, после чего ещё одна минута на то, чтобы высунуть кончик своего любопытствующего носа за угол. Как только я осмелилась это сделать, я увидела следующую картину: мистер Гутман – а я была уверена в том, что это именно он, хотя прежде никогда его и не видела – стоял возле размашистого куста алых роз и подстригал его настолько громадными ножницами, что я едва ли смогла бы удержать их, если бы мне вдруг их вручили, и прямо у его ног лежал интересующий меня мяч жёлто-сине-красной расцветки.

Увидев свою цель, я замерла, как вдруг мистер Гутман неожиданно повернул в мою сторону голову и, не опуская ножниц, тоже замер. Я сразу же отметила его схожесть с красивым садовником из японского аниме, которое я недавно увидела в гостях у одноклассницы Джереми, “тайно” в него по уши влюблённой.

Мы так и простояли с минуту, пока мистер Гутман не наклонился, чтобы поднять мой мяч. В этот момент я отчётливо остро почувствовала, что если сейчас же не сбегу, мистер Гутман отрежет мне какую-нибудь, по его ошибочному мнению, лишнюю часть моего и без того небольшого тела, как я это обычно делала с игрушками Миши, однако я так и не сдвинулась с места. Не из-за острого страха – из-за чистой храбрости. В момент, когда мистер Гутман брал в свои руки мой мяч, я каждой жилкой своего детского тельца чувствовала, какой же храброй я на самом деле, оказывается, могу быть. Мой восторг буквально граничил с истерикой, когда мистер Гутман наконец поднял лежащий у своих ног мяч и, вместо того, чтобы проткнуть его насквозь своими зловещими садовыми ножницами, не наклоняясь, протянул его мне, сказав одно-единственное слово. Это было не просто слово, это был вопрос. Он спросил: “Возьмёшь?”.

Я колебалась не дольше десяти секунд, после чего, не отдавая отчёта своим действиям, вышла из-за угла. Мне понадобилось ещё несколько секунд, чтобы отпустить угол садового домика, и ещё несколько секунд на то, чтобы сделать шаг в сторону мистера Гутмана.

…Шаг, шаг, ещё шаг и ещё один, пока я не решила, что оставшегося расстояния между нами вполне достаточно, чтобы я смогла взять из рук стоящего передо мной мужчины свой мяч.

Мистер Гутман ещё чуть-чуть, совсем немного, вытянул вперёд свою руку, в которой держал интересующую меня вещь, но при этом он не приблизился ко мне. В итоге мне пришлось на цыпочках тянуться за мячом, находящимся на уровне моих глаз. Мне достаточно было сделать ещё один шаг вперёд и просто забрать свою игрушку, но я упрямо считала, будто отмеренного мной расстояния мне хватит. И его действительно хватило. Вот только я, приняв мяч в свои руки, едва не рухнула на газон от того, что слишком далеко вытянулась.

И всё-таки я умудрилась устоять. Как и всегда…

Мы встретились взглядами, когда я уже уверенно держала мяч в своих руках. Мистер Гутман, ещё полный сил мужчина и ещё ни капельки не седой, закинул огромные садовые ножницы себе на плечо и теперь смотрел на меня из-под красивой соломенной шляпы. Он был одет в обычный садовый комбинезон тёмно-синего цвета, такой же, какой один раз в месяц носили мои родители и дядя Генри с тётей Ширли, когда приводили в порядок наши палисадники. Из широкого нагрудного кармана комбинезона мистера Гутмана торчал выцветший коричневый конверт, который, почему-то, навсегда врезался в мою память.

Переминаясь с ноги на ногу и переводя взгляд с мяча в своих руках на неотрывно сверлящего меня взглядом мистера Гутмана, и обратно на мяч, я молча простояла напротив него ещё около минуты, после чего вдруг решила сказать этому человеку спасибо. Я сказала это слово звучно, уверенно, без трепета и волнения в голосе. Я больше не боялась этого мужчину, хотя и говорила ему спасибо не за возвращённый мне мяч, а за то, что он не отрезал мне какую-нибудь, по его мнению лишнюю, часть моего тела. В ответ лишь кивнув головой, мистер Гутман продолжил смотреть на меня невозмутимым взглядом, поэтому я не нашла ничего лучшего, кроме как уверенно развернуться и уйти с его двора.

Так я выяснила, что мистер Гутман совсем не страшный. Напротив, он был очень красивым мужчиной, что я смогла осознать даже в детстве. Настолько красивым, что показался мне даже симпатичнее самых любимых голливудских актеров тёти Ширли.

С тех пор я перестала бояться мистера Гутмана и мне даже начало казаться, будто я в принципе не должна больше ничего бояться, раз уж я пережила встречу со своим “призрачным” соседом…

С тех пор мы с мистером Гутманом больше не обменялись ни единым словом, хотя за прошедшие восемнадцать лет несколько раз и видели друг друга издалека. Он даже не подозревал, что однажды стал спасителем немногочисленных кукол Миши, которым я с тех пор больше никогда ничего не отрезала…

Иногда, по вечерам, когда мне становилось особенно тяжело, что, после моего болезненного возвращения из больницы домой, в подростковом возрасте со мной случалось регулярно, я смотрела в окно на лестничной площадке, стараясь разглядеть в окнах дома мистера Гутмана хотя бы намёк на то, что в этом доме может хоть кто-нибудь обитать, но ничего не находила. Тогда я приходила к мнению о том, что мистер Гутман просто по вечерам включает свет в дальней комнате, окна которой смотрят во внутренний двор, после чего, не без разочарования, возвращалась в свою спальню. В те дни мне не хотелось верить в то, что в мире есть ещё хотя бы один человек, который может быть более несчастным, чем я. Поэтому я обычно приходила к выводу о том, что мистер Гутман просто отшельник и ничего особенного, кроме как желания отстраниться от социума, за его отшельничеством не стоит. В конце концов не может ведь человек всю свою жизнь посвятить боли, о которой никто из окружающих его людей не знает или, может быть, по истечению “срока годности”, даже не помнит.

Срок годности… Только теперь, по истечению десяти лет нескончаемых терзаний, я понимаю, что у боли его нет.

Нет, у мистера Гутмана просто не могло быть никакой боли. Я ещё в детстве пришла к такому выводу. Просто не хотела верить в то, что человек со столь тёплой энергетикой может страдать… В конце концов мистер Гутман был художником, а творческим людям позволительны странности!

Все знали о том, что чудаковатый сосед-отшельник художник, потому, что всю свою жизнь он проводил на втором этаже, в комнате без занавесок, благодаря чему в светлое время суток можно было разглядеть, как он, замерев, сидит напротив мольберта. Однажды мы с Джереми решили разузнать, что именно мистер Гутман рисует на своих картинах, для чего стащили из гаража Генри его старый бинокль, с которым тот когда-то ходил на бейсбольные матчи. Затаив дыхание, мы с братом целое летнее утро вглядываясь в стёкла бинокля, пытаясь рассмотреть хотя бы что-нибудь, однако кроме едва уловимого движения рук мистера Гутмана мы в конечном итоге так ничего и не увидели. С тех пор мы больше не пытались подсмотреть за скучной жизнью соседа напротив, целиком перебросив своё внимание на более интересную семейную жизнь мистера и миссис Фултон, которая уже спустя неделю показалась нам ещё более скучной, чем жизнь художника, после чего мы наконец решили незаметно вернуть бинокль обратно Генри, который его уже везде обыскался. Незаметно вернуть, правда, не удалось, из-за чего Джереми пришлось сутки ходить с красными ушами. Так я начинала постепенно понимать, что быть неприкасаемой девочкой зачастую бывает выгоднее, чем мальчишкой с надранными ушами…

…Я всё ещё стояла на тротуаре и смотрела в сторону мистера Гутмана, обернувшегося на мой вопрос о том, не нужна ли ему моя помощь. Посмотрев на стоящие на его крыльце коробки и снова кинув взгляд в мою сторону, он, наконец, совершенно неожиданно утвердительно кивнул головой, давая мне понять, что не отказывается от моей помощи.

От неожиданности у меня перехватило дыхание. Неожиданным было не только согласие мистера Гутмана на принятие моей помощи, но и внезапно проявленное мной желание предложить ему свою помощь.

Сделав глубокий выдох, я открыла калитку, ведущую во двор соседа, и вдруг превратилась в пятилетнюю девочку в розовых шортах с травяными разводами, с замиранием сердца направляющуюся к крыльцу дома с комнатами-лабиринтами, из которых нет выхода.

Глава 78.


Я до последнего не поднимала взгляда из-под ног. Подойдя впритык к крыльцу мистера Гутмана, я окинула взглядом коробки, одна из которых превышала в размерах вторую в два раза. Не задумываясь, я подняла ту, что побольше, и поняв, что дальше тянуть просто некуда, не выглядывая из-за коробки, наконец спросила:

– Куда нести?

Вместо ответа мистер Гутман открыл входную дверь в дом и, пропустив меня внутрь, с лёгкостью взял в руки оставшуюся коробку, что доказало моё предположение о том, что она не такая тяжёлая, как та, которую взяла я, что ознаменовало правильность моего выбора.

По планировке дом мистера Гутмана оказался точь-в-точь таким же, как и дом моих родителей, и дом дяди Генри, и дома остальных наших соседей (мини-домик, который я делила с Нат и Коко, был не в счёт).

Наша улица состояла из восьми одинаковых домов. По левую сторону улицы, сразу после домика Коко, располагался дом мистера Гутмана, за которым следовал дом шоколадно-молочного семейства Рассел, после которого шёл один дом с заколоченными окнами и дверями, следом за которым зиял частично выбитыми окнами и снятыми с навесов дверями полностью заброшенный дом. По правую сторону расположился дом моих родителей, соседствующий с домом Генри, за которым следовал дом вредных Фултонов, возле которого стоял ещё один заколоченный дом на нашей улице. Дома по левую сторону, в отличие от вытянувшихся в струнку домов правой стороны, стояли вразнобой. Дом мистера Гутмана стоял намного дальше от дороги, чем дом Расселов, а следующий за Расселами заколоченный дом повторял расположение дома мистера Гутмана, после которого заброшенный дом с выбитыми стеклами повторял расположение дома Расселов. По правую сторону дороги, с угла забора, разделяющего территорию Генри и Фултонов, в плотную струнку росли старые длиннокосые ивы, по левую же часть дороги, вдали друг от друга, росло лишь три одиноких древних клёна, каждую осень окрашивающихся в бордово-красные тона.

Войдя в дом мистера Гутмана и остановившись справа от входа, напротив лестницы, я продолжила ожидать дальнейших указаний от хозяина дома, но вместо указаний мистер Гутман, ничего не говоря, начал подниматься вверх по лестнице. Слегка подтолкнув тяжёлую коробку в своих руках вверх, насколько это было возможным, я последовала следом за своим проводником по дому, в котором не заблудилась бы даже с завязанными глазами. Правда, одно отличие у этого дома от дома моих родителей всё же было, и оно было настолько весомым, что в буквальном смысле делало из дома-близнеца дом-двойняшку. Дом моих родителей всегда был переполнен: мягкие ковры, вездесущие игрушки, всевозможная мебель, вечно дребезжащие один проводной и несколько переносных телефонов, фотографии, развешанные вдоль лестницы в серебристых рамочках, исчезновение которых я заметила, как только вернулась домой после больничной реабилитации…