…Вещи-вещи-вещи… Их было так много, что все невозможно даже вспомнить, однако возьми я одну такую забытую вещь в руки, и я расскажу о ней не меньше, чем о себе…

…Истории-истории-истории…

Дом мистера Гутмана словно был лишён историй. Пока я дошла до комнаты, в которую тихим шагом проник мистер Гутман, мой блуждающий взгляд не зацепился ни за единую вещь или предмет меблировки. Голые стены, голые полы, голый коридор… Это немного смущало. Но как только я поставила коробку в дальний правый угол комнаты, в которую вошла вслед за мистером Гутманом, и огляделась по сторонам, моё смущение рассеялось. На один квадратный метр этой комнаты приходилось больше историй, чем мог бы вместить целый дом, уставленный разношерстными, имеющими большое значение и не значащими ничего вещами. Это была та самая комната, за которой мы с Джереми в детстве наблюдали при помощи бинокля Генри. Это была мастерская художника.

Я замерла, зацепившись взглядом за картину, на которой был изображён дом моего детства. Такой похожий на дома соседей и такой уникальный, что я могла бы отличить его из сотни домов-близнецов, хотя, возможно, я переоцениваю свои возможности. И тем не менее я знала, что это мой дом. Это легко было определить по белому клёну, когда-то растущему напротив него посреди газона. Когда мне, Мише и Хьюи было по девять лет, во время сильного шторма в этот клён попала молния и расколола его ствол напополам, из-за чего отец был вынужден уже спустя сутки избавиться от погибшего дерева. Я до сих пор скучаю по нему. Этот белый клён был неотъемлемой частью моего счастливого детства.

– Красиво? – неожиданно подал голос мистер Гутман.

– Красиво, – также неожиданно и совершенно невозмутимо ответила я, всё ещё не отрывая взгляда от картины.

– Есть ещё, – продолжал поражать меня своей многословностью собеседник, из-за чего я не выдержала и наконец посмотрела на него. Мистер Гутман всё ещё стоял в десяти шагах от меня, держась за круглую дверную ручку.

Если бы ещё пять минут назад меня попросили нарисовать портрет Олафа Гутмана, я бы в точности обрисовала его силуэт и причёску, состоящую из аккуратно уложенной густой копны белоснежных волос, так как не раз наблюдала его фигуру издали, но лицо на моём рисунке так и осталось бы размытым пятном. Я прекрасно помнила красивые черты лица того мужчины, с которым в пятилетнем возрасте встретилась за садовым домиком, но я так же прекрасно осознавала, что восемнадцать лет со дня нашей единственной близкой встречи не могли пройти мимо наших внешних характеристик. Во мне сейчас едва ли угадаешь ту девочку с широко распахнутыми от страха и любопытства перед новым миром глазами, в мистере Гутмане же напротив всё ещё можно было угадать того красавца, которым он предстал передо мной в свои сорок с лишним лет, но сделать это можно было только по его невероятно красивым голубым глазам, которые неожиданно резко обрамили выразительные мимические морщинки. Он отрастил аккуратную белоснежную бороду, слегка отпустил волосы, стал немного худее и немного ниже, а может быть он таким и был, просто тогда, в детстве, показался мне с высоты моего птичьего роста слишком большим и крупным. В любом случае, мистер Гутман больше не был большим и крупным, но и в маленького он не превратился. Он был средним. В вязанном, немного большим в плечах, сером кардигане, он выглядел слегка осунувшимся, возможно даже уставшим. И всё же создавалось впечатление, что в любой момент он может сбросить с себя пелену своего возраста, и мгновенно превратиться в молодого, сильного, красивого мужчину, который мне запомнился однажды и навсегда.

– Можешь посмотреть, – спокойно произнес мистер Гутман, вытянув свою руку и указав на картину моего дома, которая несколькими секундами ранее заинтересовала меня.

Я развернулась, слегка наклонилось и отстранила полотно от рядом стоящего, к которому оно плотно прилегало.

Вся комната, в которой мы находились, была заставлена полотнами без рамок, аккуратно прилегающими друг к другу, отчего они напоминали мне собой ряды цветной и сладкой пастилы.

Увидев на втором полотне до боли знакомый пейзаж, я отставила картину с домом своего детства в сторону, пытаясь понять, откуда я знаю и эту картину, как вдруг осознала, что это восход солнца, который из окон дома мистера Гутмана выглядел немного по-иному. И всё же, не смотря на разницу ракурсов, с которыми мы с мистером Гутманом встречали новый день, я много раз видела именно этот рассвет и знала его, как одного из своих соседей.

– Красиво, – коротко кивнула головой я, после чего посмотрела на следующую за этой картину и замерла от шока.

Это был портрет, на котором была изображена женщина невероятной красоты…

К горлу подступил ком неописуемо сильной боли. Смотреть было невыносимо, но я не могла оторвать своего взгляда, не замечая того, что буквально впиваюсь пальцами в полотно.

Это была моя мать.

…Я не видела её с тех пор, как девять лет назад спрятала все её фотографии на чердаке, закрыв их на замок в деревянном сундуке бабушки.

Как такое возможно?.. Она не могла позировать мистеру Гутману, я это знала так же наверняка, как и то, что мистер Гутман не общался ни с кем из соседей, не то что с моей мамой…

Почему он нарисовал её?.. Почему нарисовал так точно, что кажется, словно он сделал один незатейливый щелчок вместо сотен тысяч разводов краски и запечатлел её образ на фотокарточке, а не на холсте?

– Она была красивой женщиной, – внезапно произнёс художник, пока я всё ещё не могла оторвать взгляда от стоящего у моих ног портрета, после чего добавил, резанув меня своими словами по самому сердцу. – Как ты.

От услышанного в моих висках запульсировал миниатюрный отбойник ритма моего барахлящего сердца. “По-настоящему красивые женщины редко бывают по-настоящему счастливы”, – как-то раз сказала мне с Мишей мама, стоя на залитой солнцем кухне и вручая каждой из нас по шоколадной конфете в хрустящей обёртке. – “Но мы-то с вами знаем, что мы большое исключение из правил”.

…Мама, я и Миша. Пени, не смотря на её ослепительную красоту, эти слова не касались. Наверное потому, что она уже заплатила за свою красоту даром речи. Нам же с Мишей ещё только предстояло расплачиваться. Мы расплачиваемся до сих пор. Мама ошиблась. Мы не стали “большим исключением из правил”.

Я сглотнула ком боли, но он только с ещё большей силой взмыл вверх по моему горлу, судорожно ударившись в гортань.

– Знаешь, что в коробке, которую ты помогла мне нести? – вдруг снова подал голос мистер Гутман.

Почему он, одинокий отшельник и нелюдим, ведёт разговор, а не я?.. От этого было странно, но я не могла перебороть своё молчание. Оторвав взгляд от ослепительного портрета матери, я слегка взмахнула головой, давая понять, что не знаю, что может быть в коробке, и, немного запрокинув голову, уставилась в окно, за которым над родительским домом занимался запоздавший рассвет.

– Охо-хох… – подойдя к стоящей рядом со мной коробке, выдохнул мистер Гутман, после чего оторвал её тяжесть от пола. – Прошло уже больше десяти лет.

Услышав эти слова за своей спиной, я неосознанно резко нахмурилась. Этот человек не может знать о моей боли всё, даже не смотря на то, что он запечатлел память о ней в своих холстах.

Молча облокотив картины одну на другую, тем самым вернув их в прежнее положение, я тяжело выдохнула и, ничего не ответив, тихим шагом направилась к выходу. Остановившись напротив двери и увидев абсолютно пустой коридор, будто отражающий лабиринты моей внутренней пустоты, я обернулась к мистеру Гутману:

– Десять лет и восемьдесят два дня.

Мистер Гутман, слегка пригнувшись назад на полусогнутых ногах, но всё ещё не выпуская тяжёлую коробку из своих рук, что ещё раз доказывало его всё ещё сохранившуюся физическую форму, в ответ лишь молча кивнул головой, показывая, что ни на грамм не сомневается в моих подсчётах.

Мы ещё несколько секунд смотрели друг на друга, после чего я поджала губы и, переведя взгляд на выход, сделала шаг вперёд.

– Если захочешь узнать, что в коробке – приходи.

Его слова заставили меня на несколько секунд замереть на пороге. Обернувшись, в ответ я уверенно кивнула головой, тем самым немо приняв его приглашение, после чего всё-таки вышла из комнаты.

Он не обозначил ни дня, ни времени… Это не то чтобы подкупало, но явно указывало на то, что мистер Гутман из очень редких людей, способных говорить со мной на одном языке.

Выйдя на крыльцо, я аккуратно закрыла за собой дверь и, задрав подбородок, сделала глубокий вдох прохладного утреннего воздуха. Затянув свой высоко заплетённый хвост ещё туже, я направилась к калитке, которую с этой стороны видела уже второй раз в своей жизни, пусть и с другого ракурса – я стала заметно выше… Я стала взрослой.

Глава 79.


Я испекла кексы. Не помню, когда в последний раз что либо пекла, но сегодня был именно тот редкий день, когда мне нужно было сделать что-нибудь особенное. Поэтому я сделала шоколадные кексы. Рецепт мамы, впечатавшийся в мою память вместе со вкусом толчёного в ступе домашнего шоколада… Любимое блюдо Генри. Пришлось проснуться ради этого в шесть часов и всё утро провозиться на кухне.

– Ты первая, – широко улыбаясь своими светло-голубыми глазами, усмехнулся Генри, глядя на корзинку с ещё горячими кексами у меня в руках.

– Как первая? – удивлённо посмотрела на свои наручные часы я. – Уже ведь девять часов.

– Даже не знаю, как так получилось, – почесал затылок Генри.

Я протянула ему корзинку с горячими кексами, но он вдруг отвлёкся, заглянув мне за плечо.

– А вот и вторая… – едва заметно улыбнулся он.

Я обернулась и заметила Мишу, пружинистым шагом приближающуюся к нам, стоящим на пороге родительского дома. Одежда на ней висела, словно мешковина на палке, отчего создавалось впечатление, будто зомби-апокалипсис уже начался, но меня, почему-то, забыли об этом предупредить.

– Пойдём на задний двор? – предложил Генри. – Я только чай сейчас возьму.

Мы с Мишей стояли друг напротив друга, но не обменивались взглядами. Подвывающее чувство боли начинало царапать мою душу всякий раз при наших всегда случайных встречах. Уверена, это чувство не щадило и Мишу.

Генри вышел спустя минуту, чем неосознанно спас наши с Мишей и без того расшатанные нервы. В одной руке он держал дымящийся термос, во второй – три чашки из небольшого декоративного сервиза, когда-то подаренного тётей Изабеллой маме. Очень красивый набор из десяти чашечек и мини-чайника, украшенный ажурным голубо-салатовым узором. Изабелла привезла его из Каталонии, куда отправилась в отпуск спустя пару месяцев после развода с мужем. Этот сервиз всегда мне нравился. Мне в принципе нравилось всё, что приносила в наш дом тётя Белла. Даже пахучие белые лилии, от которых болела голова.

Мы втроём молча зашли на задний двор, где стоял старый, до сих пор чудом уцелевший набор из пяти выцветших пластмассовых стульев, круглого трехногого стола и совсем хлипкого садового зонта.

– Ну, девочки, я очень рад, что вы стали первыми, кто до меня сегодня добрался, – улыбнулся Генри, начав разливать горячий чай по чашкам.

– Почему это? – криво усмехнулась Миша, приняв из рук Генри свою порцию чая.

Посмотрев на тонкие, почти прозрачные, со сломанными ногтями и страшно исцарапанные пальцы сестры, я попыталась вспомнить, когда в последний раз Миша составляла кому-нибудь из нас компанию за чашкой чая, но, так и не вспомнив, изо всех сил сжала зубы от боли, возникшей где-то в области моей ноющей грудной клетки. У моей сестры едва уловимо тряслись руки, но я сидела достаточно близко, чтобы это заметить. Это было невыносимо…

Я ещё сильнее сжала зубы.

– Как почему? – усмехнулся Генри, будто каждое утро пил чай в нашей незамысловатой компании, из-за которой у меня сейчас сводило зубы от зуда под рёбрами. – Вы всегда были моими любимицами. И только не говорите, что не знали об этом.

– Знали, – попытавшись доказать самой себе, что могу говорить с комом боли в горле, на сжатом выдохе произнесла я.

– Конечно знали, – с содроганием усмехнулась Миша. – Ты души в нас не чаял. Во мне, Таше и Хьюи.

– Знаменитое трио, – продолжал совершенно легко и спокойно улыбаться Генри, словно не замечал, что никакого трио больше нет – перед ним сидит опустошённый кокон, пустоту которого периодически до краёв заполняет боль, и медленно, но верно убивающее себя существо с прозрачной кожей, обкусанными губами и запавшими щеками. Третьего человека нет. А без третьего нет никакого трио, а из трио мы не смогли составить дуэт. Мы распались. Как несостоявшаяся рок-группа. На крохотные, острые куски рваной боли… Нас-больше-нет.