— О Господи… — прошептала Нюся. — Бедный Женя…

— Я вижу, — сухо усмехнулась Нина Владимировна, — ее тебе совсем не жалко?..

— Что?.. — Нюся погрузилась в какие-то свои мысли и не расслышала последнего вопроса хозяйки. — Да жалко, всех мне вас жалко!.. Но Женечка… Ведь я его как родного… Он же ребенок, он такой чувствительный, сами знаете, Ниночка Владимировна… Она-то уж как-нибудь выкрутится, тут я не сомневаюсь. Вот Женя…

— Да что ты затвердила «Женя» да «Женечка»?! — генеральша сердито уставилась на свою подругу. — Да он уже давным-давно взрослый. Господь с тобой!.. У него фирма, руководит столькими людьми, денег заработал больше, чем все мы вместе взятые, а ты кудахчешь над ним, как над беспомощным крохой…

— Я не кудахчу! — Нюся обиженно поджала губы. — И фирма его тут ни при чем! Как будто мужчина, который сумел заработать деньги, становится от этого бесчувственным… Вот, я помню, сериал показывали…

— Нюся! Нам всем только твоих сериалов не хватает! Это жизнь, а не сентиментальное кино, у нас тут свои сериалы!

Генеральша посмотрела на Нюсю, обиженно поджавшую губы, и вдруг ощутила неимоверную усталость.

— Ладно, — вздохнула Нина Владимировна, — прости меня… Хочешь, иди к Жене… Если только он тебе откроет и не прогонит прямо с порога, как меня… Господи, что творится в этом доме?!

Но Нюся хозяйку уже не слушала. Моментально выпорхнув из кресла, она побежала к любимцу Жене.

Сколько Нина Владимировна помнила, Нюся всегда баловала Женю больше Володи. Она буквально обожала его и в детстве, и даже сейчас, женатого, взрослого человека.

Генеральша вздохнула и усмехнулась: впервые за много лет Нюся позабыла дать ей лекарство…

Нина Владимировна прислушалась к тишине, воцарившейся в особняке, и поняла, что как это ни странно, но Нюсе все-таки удалось проникнуть в Женину комнату, в которой он наглухо заперся после отъезда Маши. Вздохнув, она поднялась и нехотя потащилась на кухню выпить лекарство.

17

В последний раз Анна Алексеевна Калинкина плакала в далеком детстве, когда ее мать запила и она осталась вдвоем с полусумасшедшим отчимом. Даже такое простое дело, как слезы, требует, видимо, опыта и тренировки. Потому что за много лет, прошедших с похорон матери, с Аней много чего случалось. Но худшего, чем потеря мужа, все-таки не было. Плакать она все равно не могла.

Отчего-то Калинкина не просто чувствовала — знала, что на этот раз Сергей действительно ушел насовсем. И дело было даже не в том, что она не рожала — о своем бесплодии Аня честно предупредила будущего супруга. И не в ее работе, которую Сергей ненавидел, он прекрасно понимал, что с профессией его жена не расстанется никогда. На этот раз он ушел из дома за ее спиной, не в пылу ссоры, как случалось раньше, а именно дождавшись момента, когда Ани не будет дома, оставив после себя эту пошлую записку и забрав почти все свои вещи… Так уходят не в пустоту и одиночество или с целью проучить строптивую супругу… Так уходят к кому-то, кто очень ждет…

Пустая квартира встретила Аню тихой темнотой. К этому, как и к массе других мелочей, ей надо было теперь привыкать… Смириться… Вот чего она не умела точно — так это смиряться. Возможно, именно благодаря этому и сделала столь стремительную карьеру. В каждый самый малозаметный след, в самую слабенькую ниточку она вцеплялась с бульдожьей хваткой. И почти не знала неудач.

Дело, связанное с преступлением на Беличьей Горе, было странным. Во всяком случае, Аня не помнила, чтобы за всю ее уже немалую практику ей доставалось расследование убийства с такой уймой подозреваемых, у каждого из которых был серьезный мотив угробить жертву и… непробиваемое алиби! Даже у этой крашеной кошки, которую Калинкина уже считала почти преступницей, и то оно оказалось. А после того, как все участники вечеринки были просеяны сквозь сито подозрений, в наличии у следователя Калинкиной осталась самая невероятная кандидатура — сама генеральша…

Аня не заметила, когда и как мысли ее переключились на работу. Автоматически пройдя на кухню, она включила чайник, достала из холодильника колбасу и, сделав бутерброд, устало опустилась возле кухонного стола на жесткую табуретку.

А почему бы собственно и нет? Ведь только со слов Нины Владимировны известно о том, что пистолет пропал… Якобы пропал?.. К сторожке она двинулась последней и, единственная из всех, в полном одиночестве. Конечно, не хватало главного — мотива. Но если учесть их обилие у остальных членов этой «веселой» компании, ничего невероятного, что и у старухи Паниной он тоже был… Конечно, вряд ли эта самовлюбленная и холодная, как рыба, аристократка стала защищать своих невесток. А Эльвира нуждалась в защите. Калинкина связалась со следователем, ведущим когда-то то дело, в котором фигурировал Любомир. Дело было за малым: доказать, что взятка имела место и что Эльвира Панина в этом замешана… «Действительно пустячки!» — горько усмехнулась Аня, прекрасно понимавшая, что уж тут-то точно ничего не докажешь, тем более после смерти Любомира. Конечно, генеральша вряд ли в курсе дел своей старшей невестки, но кто знает?.. А вдруг они с ней все-таки дружат? У них так много общего.

Чайник забрякал крышкой, и Аня наконец вспомнила о чае. Сделав еще один бутерброд и налив кипяток прямо во вчерашнюю заварку, она вновь вернулась к Нине Владимировне. Да нет, вряд ли бы старуха стала рисковать собственной головой ради невестки. Вот ради сына… Но у обоих сыновей было двойное алиби. Кроме того, и Катя, эта несчастная дуреха, подтверждала, что на площадку перед сторожкой они оба влетели перепуганные почти сразу после выстрела. Причем совсем с другой стороны, если учесть, что убийца выстрелил жертве в затылок. Следственный эксперимент также подтвердил, что пристрелить Любомира, затем обежать вокруг площадки, не сломав ни единого кустика, братья были не в состоянии физически…

Ане вдруг пришла в голову новая мысль, и, немного поколебавшись — стрелки часов уже уверенно двигались к полуночи, — она набрала домашний телефон Реброва.

— Ты вообще-то когда-нибудь спишь? — мрачно спросил Ребров, скорее всего уже успевший направиться в объятия Морфея. — К твоему сведению…

— Паша, не злись, — вопреки обыкновению, заискивающе произнесла Аня. — Знаю, сколько времени, и знаю, что я свинья… Но дело не терпит отлагательств, Павличек… Нужно, чтобы ты прямо с утра отправился к тому самому следователю, — ну который вел дело об убийстве девицы по вызову.

— Ты ж с ним уже говорила, — недовольно буркнул Павел.

— Мне нужно, чтобы ты выяснил другое… Он многое может порассказать про шефа Эльвиры Паниной, Лоскина Владимира Павловича, у которого она тогда работала секретарем…

— Я тебе тоже могу про него много чего порассказать, — фыркнул Ребров. — Например, про то, что он — сука и взяточник, правда, к великому нашему с тобой сожалению, сука умная. Никому и никогда его не удалось пока что поймать за лапу. Думаю, вряд ли и удастся…

— Паш, погоди… Поймать я хочу не его, а нашу драгоценную Эльвиру Сергеевну, понимаешь? Пусть этот следак тебе припомнит все детали, все странности того дела… Я хочу, чтобы Панина дала показания против своего шефа.

— Ты что, Калинкина, — совсем «ку-ку»?! — Ребров, кажется, окончательно проснулся. — По-моему, она на самоубийцу не смахивает! А зная Лоскина, дать против него хоть какие-то показания может только самоубийца! Э-э-э… постой-ка… Ты что — думаешь, что Любомира все-таки убил кто-то не из этих… гостей?..

— Я просто представила себе такой вариант, вот послушай: допустим, Эльвира Сергеевна обнаруживает, кого именно ей Бог послал в соседи по даче, и, как ты понимаешь, происходит это неожиданно, и соответственно впадает в шок… Разумеется, если взятка в свое время действительно была — а она была! Что она делает, как ты думаешь, прежде всего?

— Что делает или сделала она — не знаю, а я бы первым делом оповестил своего шефа… Хотя…

— Что «хотя»? Если они работают в связке, то без всяких там «хотя».

— Беда в том, что она, если помнишь, все время торчала на Беличьей Горе, а по телефону такие дела не решают!

— Она — да, торчала. А вот кто-нибудь другой, хотя бы ее супруг… Вполне можно было передать с ним письмецо в конвертике… Хотя нет, письменно такие проблемы не решают. Но если муж в курсе… А ты знаешь, она ведь могла запаниковать и все рассказать ему!..

— Слушай, Анька, я понимаю, что у тебя фантазия по жизни богатая, но будить человека посреди ночи…

— Во-первых, еще нет двенадцати, нечего ложиться дрыхнуть в такую рань! Во-вторых, согласна, пока это лишь — домыслы. Но согласись — вполне реальные и обоснованные. Короче, если ей удалось оповестить своего шефа о появлении Любомира, тот не стал бы ждать обострения ситуации… Так что — прямо с утра дашь распоряжение Соколову: проверить, чем был занят уважаемый Владимир Павлович в интересующий нас вечер.

— Ань, не думаешь же ты, что такой тип собственноручно станет мараться, рискуя всем сразу? Судья все-таки… Это уж ты точно загнула… И вообще, тебе не кажется, что это… Как бы поточнее сказать?.. Не совсем наша сфера деятельности?

— А для чего, по-твоему, существует система прокурорского надзора вообще? Лично меня учили в вузе, что как раз для этого самого надзора, причем прежде всего — за исполнительными органами…

Ребров тяжело вздохнул, но возражать не стал: знал, что бесполезно. Сам он в успех ее новой версии не верил, но начальству следовало подчиняться.

— Ну ладно, — Павел снова вздохнул. — Есть, товарищ капитан… Разрешите поспать?

— Давай, — усмехнулась Аня, — и нечего вздыхать, словно больной слон. Да, и пусть опера еще раз поспрошают соседей, не видел ли кто в тот вечер поблизости от особняков не известную никому машину… Все-все, спокойной ночи, приятных снов!

Аня положила трубку, не дожидаясь реакции Павла, и поймала себя на том, что, вопреки всему, что случилось с ней лично, она чему-то улыбается… Впрочем, улыбка как-то сама собой быстро погасла, едва она обвела взглядом пустую кухню. Грязные тарелки в раковине, несколько скомканных ненужных бумажек, забытых на столе, переполненное мусорное ведро…


Евгений Панин смотрел на мать красными, уставшими глазами. Сердце Нины Владимировны болезненно сжалось при виде вошедшего в комнату младшего сына. Генеральша не могла вспомнить, чтобы веселый, всегда доброжелательный Женя когда-нибудь выглядел подобным образом. Он подошел к кровати, на которой лежала мать, и, согнувшись чуть ли; не вдвое, присел на крохотный пуфик, стоявший в ее ногах. Нина Владимировна протянула руку и нежно коснулась взъерошенной головы сына.

— Ну что уж ты так-то, Женя? Даю тебе честное слово, что понятия не имею, о каком документе шла речь… Я стучалась к тебе в комнату, а ты мне не ответил… Я хотела сказать, что звонила Маша, ее отпустили. Понимаешь? Отпустили! Просто она решила переночевать в городе, скорее всего, просто устала от… всего этого.

— Нюся сказала мне, что она звонила, — вяло кивнул Евгений. — Она больше ничего не говорила?

— Нет. Конкретно тебе передать ничего не просила, только для Эли…

— Эля меня не волнует! — Женя прервал мать, махнув рукой. — А в то, что Машка убийца, не верю. Зато теперь точно знаю, что ее этот подонок шантажировал… О Боже, мама, ты же должна понимать, что шантажировать женщину можно только чем-то… чем-то очень грязным!

— Подожди, Женя, ну почему сразу — «грязным»? — Нина Владимировна села на постели и заглянула сыну в глаза.

— Ты и сама знаешь почему! — он отвел взгляд и сжал губы. — А это значит только одно: Мария меня обманула.

И, сказав самое страшное, Евгений зажмурился.

— Знаешь, — мягко заговорила Нина Владимировна, — не сказать что-то даже очень близкому человеку — еще не значит обмануть его…

— Значит! — возразил он. — Особенно когда речь идет о состоятельных мужиках… Мне вообще не следовало жениться! Я женщин отродясь не понимал, а ты… Ты всегда была идеальной женой и матерью, разве мог я, глядя на тебя, хоть в чем-то усомниться?!

Нина Владимировна внимательно посмотрела на сына и еле заметно покачала головой:

— Мог, Женя…

— Что ты хочешь сказать? — все его лицо выражало недоумение.

— Только то, что наш брак с твоим отцом был… Был поначалу сделкой. Настоящей сделкой…

Только она сама знала, чего стоило ей произнести эти слова — впервые с того дня, когда она увидела своего будущего мужа. Никогда и ни с кем, кроме своей, теперь уже покойной подруги, она об этом не говорила, и последнее, что могла предположить еще каких-то несколько дней назад, что заговорит о том дне. Да не с кем-нибудь, а со своим сыном. Младшим, любимым, не слишком хорошо помнившим, но всю жизнь глубоко уважавшим своего отца, память о нем.