Тереза Скотт - Обрученная с мечтой

– Бреннан? – спросил он. – Это ты?

Я засмеялся про себя. Он обращался к мертвецу. Но мне понравилось играть с ним. Я встал на колени, отодвинул в сторону труп, спеша притвориться тем монахом, которого только что зарезал, и начал шептать что-то, подражая монаху, издеваясь в душе над бедолагой слепым, не понимавшим, что произошло. Но он, должно быть, заметил разницу, и я быстро протрезвел, когда он внезапно сел в постели.

– Бреннан, где ты, парнишка?

– Он мертв! – закричал я, устав забавляться. – А теперь я убью тебя!

Но старик, вытянув костлявую руку, показал на меня дрожащим пальцем.

– Я не страшусь смерти ты, мерзкий язычник! Можешь убить меня! Но трепещи от страха за свою черную душу, ибо она будет вечно гореть в аду за всю пролитую тобой невинную кровь!

– О чем ты толкуешь? – воскликнул я, вне себя от страха. – Что знаешь обо мне? Можешь приговорить меня к вечным мукам, если до сих пор не ведал о моем существовании?

Паника вынудила меня кричать все громче, а холод, сжимавший сердце, доводил до отчаяния.

– Христос видит все, – безжалостно продолжал святой старец. – И он простит меня, даже тебя, закоренелый во грехе преступник, если всего лишь попросишь его об этом!

– Не нуждаюсь я в людском прощении! – вскричал я. – Ни в твоем, ни этого Христа, ни в чьем!

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату ворвался Гаральд, мой помощник. С одного взгляда поняв, что происходит, он недоуменно воскликнул:

– Что гложет тебя, Ранульф? Убей старика – и покончим с этим делом!

Но что-то в моих глазах, должно быть, остановило Гаральда, потому что он снова посмотрел на меня.

– Говорю же, зарежь его и пойдем отсюда! Я уронил кинжал.

– Не могу. Убей его сам.

Гаральд засмеялся и подошел к кровати.

– Конечно, раз ты просишь, рад услужить, – пробормотал он, и уже поднял меч, чтобы отрубить голову старику, но тут я внезапно завопил:

– Nej! Не делай этого! Он мудрец и провидец, не смей убивать его!

Гаральд в недоумении обернулся.

– Ты обезумел, потерял разум! – закричал он и ринулся на меня с поднятым мечом, но я вовремя отбил удар, поранив при этом руку. Меч со звоном покатился по полу, но тут Гаральд заметил мой кинжал и, схватив его, рванулся вперед и вонзил клинок мне в глаз. Я упал: Гаральд навалился на меня и начал душить. Я пытался оторвать его руки, но не мог. И тут произошло нечто странное. Воцарилась внезапная тишина… Я вышел из собственного тела… не знаю, как получше это описать… и взлетел к потолку. Мое тело, лежавшее на полу, казалось таким жалким! Я видел, как Гаральд набросился с мечом на слепого, но чувствовал скорбь и жалость не к жертве, а к убийце. После нескольких ударов, Гаральд отскочил, посчитав, что монах мертв. Но я, в своем непонятном состоянии, знал, что это не так. И тут я ощутил, что меня словно тянут из комнаты, и с радостью последовал призыву, потому что узрел Свет, сияющий Свет любви, манивший меня. Я полетел к нему. Свет показал мне всю мою жизнь, совершенные преступления, убитых мною людей. И в душе моей родилась такая скорбь, что не описать никакими словами.

И тут Свет вопросил меня, что я собираюсь делать. Я ответил, что хочу вернуться и творить добро, любить людей, ибо я ощущал такую любовь, рожденную Светом в моем сердце, несмотря на все ужасающие вещи, которые совершил в жизни, что желал лишь одного: отдать частичку этой любви другим. Теперь я понимал, насколько правдивы слова слепого монаха – главное с жизни уметь прощать даже самых закоренелых грешников. Прощать и любить.

И тут я мгновенно очутился на земле, в своей телесной оболочке. Но Гаральд, поняв, что сотворил, вытащил кинжал из моего глаза и начал трясти меня.

– О старый друг, что я наделал? Что я наделал? – вскричал он. Рядом с ним на полу лежала сорванная со стены золотая статуя. От немилосердных толчков я пришел в себя и застонал:

– Ранульф! Ранульф! Очнись!

Я сел, зажимая рану рукой, окончательно сбитый с толку тем, что видел и узнал от Света. Печаль и отчаяние терзали меня, ибо я хотел вернуться к любви, сохранив рядом этот Свет.

Гаральд, не зная о том, что я пережил, схватил с постели простыню и попытался остановить кровь.

– Я отнесу тебя на корабль, Ранульф, – вскричал он. – Не знаю, что нашло на меня!

Но я отказался, и объяснил, что хочу остаться тут. Все мысли о золоте и богатствах были забыты. Гаральд попытался убедить меня пойти с ним, думая, что я просто разгневан его подлым нападением. Но я заверил его, что нисколько не сержусь. Гаральд замолчал и, пожав плечами, поднял золотую статую Христа, взвалил на плечи и ушел. Только тогда я ползком подобрался к слепому и перевязал как можно старательнее его раны, хотя сам почти ничего не видел и едва не терял сознание от ужасной боли, был исполнен решимости начать новую жизнь, помогая другим. Здесь, у постели слепого, в монастыре, выстроенном на скале, я понял, что обрету себя, исцелюсь и найду свою дорогу.

На рассвете я увидел, как мой корабль поднял паруса и исчез в тумане, из которого явился. Только тогда я уснул, а когда пришел в себя, увидел служителя и двух монахов в коричневых одеждах, ухаживающих за мной и слепым стариком. Они вовремя успели скрыться в погребе и тем самым избежали ужасной смерти.

Вот и все. Остается добавить, что я пробыл на этом скалистом острове два года, оправляясь от раны и изучая заветы Христа. Слепой старик тоже выздоровел и сделался моим наставником. Я превратился в другого человека и не искал больше золота и богатств, не хотел бездумно убивать людей, наоборот, стремился их любить и дарить доброту и сочувствие. Наконец этот уединенный монастырь стал слишком тесен для меня, и я решил уйти. И в качестве прощального дара, слепой учитель, который был воплощением доброты и понимания, спросил, не желаю ли я взять новое имя, новое имя для новой жизни. И когда я сказал, что хочу назваться Бреннаном, он кивнул и дал свое благословение идти в мир и нести людям учение Христа. Он знал, что именно я убил несчастного монаха, но никогда не упрекнул меня за это. Я сам никогда не смогу простить себе эту смерть, она камнем лежит на моей совести. И вот я здесь, перед тобой.

Тощий невзрачный коротышка пожал плечами, и Уинсом уставилась на него, потрясенная невероятной историей. Наконец, не в силах вымолвить ни слова, она коснулась его руки, медленно побрела в шатер и долго сидела там, в глубокой задумчивости.

На борту корабля, по пути в Исландию

Наступил вечер. Бренд подошел к шатру и нагнулся, чтобы заглянуть внутрь. Уинсом, по-прежнему в красном платье, свернулась клубочком на одеялах, и сердце Бренда сжалось. Он тосковал по прелестной женщине и по ее любви, тосковал по Уинсом. Испытывала ли она те же чувства?

Бренд постоял немного, пытаясь прийти в себя. Холодные капли дождя, падавшие с потемневшего неба, омывали лицо.

Олаф и Арни отправились в свой шатер. Назойливый монах, Бреннан, как он себя называл, нашел убежище под свернутым парусом.

– Бренд? – послышался мелодичный голос Уинсом, и он сделал шаг вперед. Каменная лампа, наполненная тюленьим жиром, в котором плавал фитиль, отбрасывала тусклый неверный свет на стенки шатра. Бренд с трудом помещался в маленьком шатре и сейчас неуклюже ворочался, чтобы устроиться поудобнее. Уинсом, весело хихикнув, разгладила одеяла, чтобы муж мог сесть.

Такая мелочь – приготовить постель, подумал Бренд, но как напоминает о доме!

Боль в сердце стала еще сильнее. Он мечтал о домашнем очаге, у которого мог бы сидеть по вечерам вместе с этой женщиной.

Они заговорили о пустяках, поначалу неловко и односложно. Дождь, бьющий по крыше, усиливал ощущение уединенности, помогая создать маленький замкнутый мирок, принадлежавший только им двоим, и скоро Бренду стало легче на душе. Когда поднявшийся ветер набросился на судно, грозя перевернуть шатер, Бренд, увидев расширенные от страха глаза жены, попытался успокоить ее, и Уинсом постепенно пришла в себя.

– Бренд… – смущенно начала она. Может, настало время спросить о нападении стромфьордцев. Момент подходящий. Они остались наедине, никто не помешает. И Бренд, казалось, о чем-то раздумывает. Может, он не станет ей лгать?

Бренд расслышал необычно печальные нотки в голосе жены.

– Ja?

– Бренд…

Уинсом поколебалась, но все же, набрав в грудь побольше воздуха, повернулась к мужу.

– Что ты знаешь о набеге на мою деревню? Вопрос Уинсом застал Бренда врасплох.

– Что я знаю? О набеге?

Он покачал головой, удивляясь, почему Уинсом так неподвижна. Она, казалось, едва дышала. Только на шее лихорадочно билась жилка. Что происходит? Уинсом выглядит словно дикая кошка, готовая напасть из-за угла. Что она хочет от него?

Бренд сидел, не двигаясь, ум и чувства были в смятении. То, что Уинсом считала его способным на предательство, не должно было удивлять, но – проклятие! – почему-то изумляло. Он неожиданно застыл, сообразив, что все давно понимал и знал о подозрениях Уинсом и теперь злится только из-за того, что услыхал, как она произносит это вслух. Но теперь вспоминал, что в тот самый день, когда тащил ее по тропинке к кораблю, задавался вопросом: уж не думает ли Уинсом, что он был в сговоре со стромфьордцами, однако ни о чем ее не спросил, не сделал ничего, чтобы рассеять сомнения девушки.

Бренд в расстройстве провел рукой по волосам. Что теперь делать? Как объяснить, что он не знал о гнусных замыслах Фрейды?

Он перевернулся, лег на живот, не обращая внимания на сидевшую рядом женщину, но тут же вновь повернулся к Уинсом. Он и так слишком долго игнорировал ее желания и мнения, и к чему все это привело? К ужасному недоразумению! Как теперь выпутаться?

Уинсом по-прежнему бесстрастно взирала на него. Бренд пригляделся к жене в слабом мерцающем свете масляной лампы. Она выглядела такой красивой, гордой и очень спокойной. Но Бренд заметил, как поднимается и опускается ее грудь, и по учащенному дыханию понял, что она очень волнуется. Сознание этого придало ему мужества.

– Уинсом!

– Ja?

– Скажи… могу я чем-нибудь убедить тебя… какие найти слова?

И тут Уинсом впервые за весь вечер взглянула ему прямо в глаза.

– Правду, Бренд. Только правда меня убедит. Бренд тяжело вздохнул. Поверит ли Уинсом, даже если услышит чистую правду? Он набрал в грудь воздуха, но прежде, чем успел начать, она резко спросила:

– Ты знал, что стромфьордцы замышляли напасть на мою деревню?

Бренд поколебался, поняв, что на карту поставлена вся его жизнь.

– Nej, – прошептал он наконец, – нет, я ничего не подозревал.

Темные непроницаемые глаза, устремленные на Бренда, словно впивались ему в душу, оценивая, определяя, проверяя, так ли это. Наконец, плечи ее устало сгорбились.

– Я так и не узнаю, – прошептала она, качая головой. – Я думала, что стоит только спросить тебя – и все станет ясно, но теперь вижу: этому не бывать.

Голос Уинсом дрожал:

– Истина по-прежнему так же далека от меня, как и раньше.

Бренд сел и схватил ее за руки.

– Ах, Уинсом, ты знаешь, знаешь. Подумай хорошенько, женщина. Неужели я…

Он неожиданно замолчал. В прекрасных глазах Уинсом сверкали слезы. Его Уинсом. Его жена. Невыразимая печаль охватила Бренда, и он, потянувшись к Уинсом, сжал ее в объятиях. Она зарыдала, судорожно всхлипывая:

– Все это потому, что я так одинока, а они замучены, ранены, убиты, и все из-за меня. Если бы я не пыталась вернуться домой…

– Nej, Уинсом! Ты ни в чем не виновата! Это все Фрейда и Торвальд, они убийцы!

Но Уинсом продолжала беспомощно плакать.

– Уинсом! Посмотри на меня! – Бренд подтянул ее за локти, глядя в мокрые глаза: – Ну же, посмотри на меня! Вот так-то лучше. Ты не виновна в преступлениях Фрейды или Торвальда. Это они убийцы, а не ты.

Но Уинсом упрямо качала головой.

– Это я показала им дорогу. Привела этих чудовищ к людям, которых любила…

Муж прижал ее к себе и позволил выплакаться. Что еще он мог сделать? Так вот что мучит Уинсом! Только теперь он понял все. Не то, что он предал, а то, что она оказалась виновницей гибели своего народа. Наверное, поэтому она до сих пор молчала. Обвинить его означало обвинить себя.

– Ах, Уинсом, – пробормотал Бренд, целуя ее в макушку, – ах, Уинсом, любовь моя, это не ты. И не я. Никто из нас не знал, до какой низости может дойти вероломство Фрейды и Торвальда, на что они способны.

Он нежно, как ребенка, укачивал рыдающую женщину, но та никак не могла успокоиться.

– Мы должны были это предвидеть, – приглушенно охнула она наконец и, вырвавшись из объятий Бренда, подняла к нему блестевшее от соленых капель лицо.

– Может быть, – кивнул он. – Скорее всего, ты права. Но что теперь поделать?