Симона Вилар - Обрученная с розой

– Майсгрейв победил, – спокойно констатировала она. – Видите, государь, я была права в своем выборе.

В это время к королю с поклоном приблизился один из герольдов и доложил, что барон Шенли не удовлетворен исходом поединка и просит высочайшего разрешения вызвать на бой победителя.

Эдуард воспрянул духом:

– Да, да! Разумеется! Мы обязаны дать возможность помериться силами всем участникам рыцарских состязаний.

И вновь прозвучал сигнал. Сэр Мармадьюк высился как неподвижная статуя с нацеленным на противника копьем. На груди рыцаря закрепили щит с гербом – на алом поле черная голова тура и девиз, состоящий всего из двух слов: «Я иду». Филип Майсгрейв, едва успевший прийти в себя после боя с графом Кревкером, сменил коня и принял из рук оруженосца новые копье и щит. Конь под ним плясал и горячился, так что рыцарю с трудом удавалось сдерживать его. Но вот смолкли трубы, и соперники стали сближаться. И тут произошла неожиданность.

Новый конь Майсгрейва, чего-то испугавшись, буквально за секунду до столкновения заржал и, не слушаясь узды, круто отвернул в сторону. Барон Шенли без промедления воспользовался этим и с силой ударил противника копьем. Каким-то чудом Майсгрейв сумел парировать жестокий удар, но зашатался в седле.

Разминувшиеся рыцари, достигнув края поля, не слышали даже топота конских копыт из-за шума, поднявшегося со всех сторон. Доносились вопли:

– Святой Георгий, слыханное ли дело, чтобы рыцарь так поступал!

– Повторить поединок!

– Это бесчестье!

– Шенли действует, как паршивая свинья!

– Повторить поединок!

Маршалы не знали, на что решиться. По правилам, верх одержал барон из Нортгемптоншира, однако толпа была на стороне Филипа Майсгрейва. Да и сами судьи полагали, что хотя и позволительно использовать промахи соперника, однако сэр Мармадьюк повел себя в высшей степени неблагородно.

Крики на трибунах перешли в слитный вой. Зрители топали ногами, богохульствовали, вскакивали с мест, свистели. Наконец король нехотя подал знак повторить поединок.

Запели трубы, и зрители, поняв, что поединок будет повторен, приветствовали решение Эдуарда радостными криками. Но со вторым сигналом воцарилась мертвая тишина.

Барон Шенли сидел неподвижно, и лишь те, кто находился неподалеку, слышали, как он злобно сквернословит под забралом. Майсгрейв же пребывал в молчании, и трудно было понять, как он оценивает случившееся.

Одинокий звук трубы – и рыцари рванулись навстречу друг другу. Топот коней, комья земли из-под копыт… Удар! И хотя Филип Майсгрейв снова пошатнулся в седле под напором Шенли, он, в свою очередь, нанес такой удар по забралу противника, что застежки лопнули, шлем раскололся, а сам барон потерял равновесие и мешком скатился с коня.

В ту же минуту герольды объявили Майсгрейва победителем и восславили его имя.

Ричард Глостер развел руками:

– Ну что ж, рыцарь славно бился и по праву заслужил почести. К тому же доспехи и кони побежденных также достанутся ему. Впрочем, довольно об этом. Поговорим, государь, о предстоящем пире et sic de coeteris.[2]

Однако Эдуард лишь досадливо отмахнулся. Он обводил взглядом ликующие трибуны, прекрасных дам, посылавших Майсгрейву воздушные поцелуи, и не решался даже взглянуть на Элизабет. В глубине сердца Эдуард проклинал победу Майсгрейва.

Победитель, приветствуя зрителей, по обычаю, объезжал ристалище. Описав последний круг, он придержал коня у королевской ложи. Спешившись и передав повод подбежавшему пажу, он сделал несколько шагов вперед. Теперь он стоял у подножия лестницы, ведущей на королевский помост.

Эдуард поднял руку, и публика постепенно смолкла. Король начал приветственную речь, слова лились легко и непринужденно, нисколько не выдавая его чувств.

Затем пришел черед Элизабет. Величественно выпрямившись, она приняла из рук архиепископа Йоркского тонкой работы ковчежец на золотой цепи и сошла по ступеням. Стоявший внизу рыцарь преклонил колено. Грянула музыка, и королева остановилась. Ветер развевал покрывало на ее высоком головном уборе, ласкал щеки.

Рыцаря окружили дамы из свиты королевы и сняли с него шлем, обнажив голову с прилипшими мокрыми прядями. С утомленного сухощавого лица на Элизабет смотрели печальные синие глаза.

Королева замерла. Что-то случилось с нею в этот миг. В глазах Филипа не было укора – лишь тоска и нежность. С того часа, когда она сделала свой первый шаг к короне, они никогда не стояли так близко друг к другу. Элизабет либо избегала его, либо она беседовала с ним в присутствии многочисленных свидетелей, держась на приличествующем расстоянии.

«Пресвятая Дева Мария, что со мной?» Усилием воли она заставила себя сделать шаг и надеть на кольчугу Филипа сверкающий ковчежец.

– Ты достоин сей награды, сэр рыцарь! – громко произнесла она и, помедлив немного, добавила: – Поистине ты заслужил ее. Так пусть же святыня хранит тебя от всех напастей.

Рыцарь молча склонился и поцеловал руку королевы. Она же, не промолвив ни слова, повернулась и стала торопливо подниматься в свою ложу.

Опустившись в кресло, она весело и беззаботно улыбнулась королю. Элизабет вновь владела собой. В конце концов, ее чело венчает корона Англии, а Филип всего лишь один из ее подданных.

Вокруг кипела толпа. Когда королева заняла свое место подле Эдуарда, ее встретил испытующий взгляд. Но Элизабет держалась беспечно, пожалуй, даже чересчур беспечно.

«Если король заметил мое замешательство, он найдет способ погубить Филипа», – напряженно улыбаясь, неотступно думала она.

И весь остаток дня, пока продолжались торжества, и позднее, на пиру, когда Филип как победитель восседал за одним столом с коронованными особами, Элизабет ощущала невыносимое напряжение и все время внушала себе, что ее и Майсгрейва ничто более не связывает. Однако поздно ночью, когда король уснул, обхватив плечи жены нежным и властным жестом, она вдруг беззвучно расплакалась. Слезы лились и лились, но облегчения не было, ибо она бесконечно устала от постоянной лжи и притворства, оттого, что жизнь ее одинока, пуста и нет в ней места радости.

Весна началась скверно. Дождь, туман, потом опять дождь. Дороги совсем раскисли, и король, решивший было отправиться в Лондон, вынужден был отложить отъезд.

А дождь не переставал. Утихая к вечеру, он начинал шуметь ночью, а затем весь день моросило до новых сумерек. Узкие и кривые улочки Йорка были затоплены, по ним можно было пробраться лишь на ходулях. Утки и гуси, оживленно переговариваясь, плавали по этим новым каналам, а бездомным и нищим надолго пришлось забыть, что такое сухая постель и одежда. Над потемневшим от влаги городом, под низким свинцовым небом глухо звучали колокола церквей и соборов.

В старом замке Йорков было промозгло и неуютно. Не спасали и беспрерывно топившиеся камины. Праздники закончились, и под сумрачными сводами дворца воцарилась тоскливая тишина. Придворные скучали, собираясь небольшими группами у огня: они зевали, пересказывали сны и всем надоевшие истории. Король был озабочен дурными вестями, которые то и дело доставляли захлестанные грязью гонцы, и почти каждый вечер задерживался в совете. Элизабет большей частью была предоставлена самой себе и проводила время в молитвах.

В этот вечер она, как обычно, удалилась в свою молельню и, преклонив колени перед резным аналоем, долго молилась, опершись на него и склонив лицо на скрещенные пальцы рук. Ее высоко поднятые волосы покрывала легкая белая вуаль, и лишь у висков виднелись уложенные вдоль щек пышные золотые пряди. Платье из темного бархата закрывало шею до самого подбородка, а на указательном пальце левой руки мягко светился крупный алмаз желтоватой воды. Прекрасные темные глаза королевы были опущены, а губы беззвучно шевелились.

Наконец она легко вздохнула и обвела взглядом молельню. На выбеленных известью, пропахших сыростью стенах не было ничего, кроме большого темного распятия. Королева долго вглядывалась в тонкое скорбное лицо Спасителя, обрамленное терновым венцом.

– Господи Иисусе! – внезапно торопливо сказала она. – Дай мне силы устоять перед искушением!

Голос отдался эхом под высоким сводом. Элизабет вздрогнула и оглянулась. Потом дважды осенила себя крестным знамением – широко, всей ладонью – и вышла.

В коридоре двое пажей, дожидаясь ее, играли в кости. Но, едва зашуршало платье королевы, оба вскочили. Один набросил ей на плечи накидку из чернобурых лис – по коридорам замка гулял пронизывающий ветер, другой, выхватив из подставки в стене факел, пошел впереди, освещая путь ее величеству. Колеблемое сквозняком пламя отбрасывало на темные стены причудливые тени.

Королева пожелала видеть дочь.

Маленькой принцессе были отведены самые уютные комнаты в замке. Ни смрада, ни копоти, полы устланы коврами, жарко натоплены камины, в воздухе витают ароматы восточных благовоний.

Едва Элизабет вошла, несколько придворных дам поднялись ей навстречу. Сделав им знак, чтобы они оставались на местах, королева приблизилась к ложу дочери. Это было монументальное сооружение на подиуме, куда вели пять ступеней. С потолка тяжелыми складками свисал парчовый балдахин, поддерживаемый вырезанными из черного дерева фигурами геральдических животных. Между ними, в золоченой колыбели, среди атласа и кружева виднелось крошечное, еще сморщенное личико принцессы.

Королева склонилась, отвела кисею:

– Как она сосала? Не капризничала ли?

Полногрудая кормилица всплеснула руками:

– О нет, ваше величество, как можно! У принцессы отменный аппетит.

Поправляя оборки в колыбели, королева разглядывала дочь.

«До чего же похожа на Эдуарда, – подумала она. – Где же она, сильная кровь Грэев?»

Элизабет редко бывала здесь. Соблюдение этикета, все эти торжественные приемы, аудиенции и празднества и даже сама мысль, что за девочкой прекрасный уход, удерживали ее в отдалении. И действительно, когда она заходила к ней, то буквально не знала, куда себя деть. Все эти няньки и прислужницы, хлопочущие вокруг, снующие туда-сюда со стопками белья пажи стояли ближе к принцессе, нежели ее царственная мать. Элизабет брала малютку на руки, и ей казалось, что она видит в глазах окружающих некоторый испуг и ревность. Этот ребенок принадлежал им, они отдавали ему свою энергию, и приход нарядной холодной женщины тревожил и пугал их.

Иное дело – двое ее сыновей от первого брака. Она сама нянчилась с ними: пеленала, кормила и купала их и, может, поэтому испытывала к ним куда больше материнских чувств. И сейчас тоска по мальчикам не давала ей покоя. Они хотя и жили в Йорке, но отведенный им особняк находился на другом конце города, и, если она начинала чересчур часто туда наведываться, Эдуард ясно давал ей понять, что недоволен этим.

Королева коснулась губами лба спящей принцессы. «Дитя, рожденное у трона, его будущее обеспечено. А вот о мальчиках следует позаботиться уже сейчас».

Кутаясь в меховую накидку, Элизабет вышла и без особой цели двинулась вдоль сводчатого коридора. Встречавшиеся ей по пути придворные и слуги склонялись в поклонах, дамы низко приседали.

Королева не обращала на них внимания. Она думала о том, что ее младший, Ричард, с возрастом все больше становится похож на Филипа Майсгрейва, и вскоре это ни для кого не будет тайной. Когда мальчик родился, она и сама точно не могла сказать, кто его отец, но теперь… Она увидела, что у маленького Ричарда так же, как и у Филипа, начали виться волосы, все яснее проступало сходство в разрезе глаз, линии бровей и переносицы. Она трепетала всякий раз, замечая это, и молила небо, чтобы все не открылось. Не приведи Господь, если Эдуард догадается об этом! А проклятый горбун Глостер, словно чуя что-то, уделяет ее младшему столько внимания! Недавно он сказал, что когда мальчик вырастет, то станет столь же славным воином, как и сэр Филип Майсгрейв. При этом он с улыбкой взглянул на Элизабет, и у нее оборвалось сердце. Правда, имя Майсгрейва сейчас у всех на устах. Это бесит короля и заставляет трепетать королеву. О, Филип!..

Элизабет оказалась перед бесшумно отворившейся высокой двустворчатой дверью с коваными украшениями и ступила в темноватый обширный зал, откуда двумя часами ранее удалилась для молитвы. Это было высокое помещение, разделенное на центральную и боковые части двумя рядами массивных колонн. Потолки и арки имели форму парусных сводов, и, несмотря на то, что в дальнем конце зала в гигантском, с готическими башенками камине пылала целая груда дров, в углах и в вышине зала стоял почти сплошной мрак.

Неподалеку от огня полукругом были расставлены резные кресла и скамьи, где королеву ожидало около дюжины придворных дам. В такие хмурые пустые вечера им вменялось в обязанность развлекать свою повелительницу, однако сейчас Элизабет была не склонна выслушивать их болтовню и жестом отослала всех.

Когда зал опустел, ей стало легче. В мутные ромбы оконных переплетов барабанил дождь, гудел огонь в камине. Откинув голову на спинку кресла, королева неотрывно вглядывалась в кое-где потрескавшийся узор резьбы на каминной доске. Мысли ее были далеко. Несколько минут спустя с ее уст сорвались слова: