Филип глядел на Анну. Чистое дитя, не сознающее своего греха, не помышляющее о последствиях. Все это придет потом, когда она вернется к действительности, когда поймет, что она уже не та, что прежде, и осознает тяжесть кары, которая может постигнуть ее. И его тоже ждет расплата – иная. Еще не так давно на побережье, среди дюн, когда Анна устыдилась своего безумного порыва на корабле, между ними было нечто подобное. Словно ледяная стена разделила их, и он помнил этот ненавидящий взгляд, эту горделивую сухость и вельможное высокомерие. Но тогда он не чувствовал за собой вины. О зачем, зачем он вернулся вчера, зачем целовал эти податливые губы?!

В открытое окно лился прохладный предрассветный воздух. Филип осторожно прикрыл обнаженное плечо девушки. Ее волосы пахли сухими травами и морским ветром. Опасаясь разбудить ее, он легко коснулся их губами и вдруг, вопреки всему, подумал – это было прекрасно! Эта их ночь в сиянии луны, среди трелей соловьев и горячего, сбивчивого дыхания… Анна то испуганно сдерживала его, то вдруг страстно льнула сама, и он терял голову от нежности, неистовой страсти и чудесной красоты этой девушки. Любовь была для нее совершенно новой стихией, которая сначала напугала, но потом приняла ее, как птицу небо. Она упивалась лаской, и он видел, как безумно и моляще блестят ее глаза, как все бессильнее запрокидывается голова, как трепещет, покоряясь мужчине, отливающее серебром тело…

Пропел петух. Филип заметил, что проспал не более часа. Слишком упоительна и долгожданна была для них эта ночь, но смутное беспокойство не давало ему покоя. Миг краткого забытья – и он очнулся с ясной головой.

Петухи голосили со всех концов города. Разбуженные звонари ударили в колокола. Медный гул ширился и рос, и Филип невольно прижал к себе девушку, опасаясь, что вся эта кутерьма разбудит ее и счастье кончится, а на смену ему придут слезы и раскаяние. Ясно и так – вскоре пути их разойдутся. Уорвик просватает Анну за ровню, и тогда немало лиц будут желать удостовериться в пятнах крови на ее брачной простыне. И когда все откроется, она будет опозорена, наказана и проклята! Как же должна она будет возненавидеть его, Майсгрейва, свою слабость и эту южную ночь!

Он с осторожностью высвободил занемевшую руку и бесшумно встал.

Анна даже не пошевелилась. Торопливо одевшись, Филип вышел из комнаты. В зале было еще пусто, лишь хозяин с хозяйкой хлопотали у очага. На огне булькали какие-то горшки, и хозяйка помешивала деревянной ложкой в одном из них.

– Ранняя же вы пташка, сударь, – приветствовал его хозяин. – После вчерашнего веселья все спят как убитые.

Затягивая ремни, Филип спустился по лестнице.

– Велите седлать. Завтрак подайте в комнату.

Он вышел на улицу. Утро выдалось прекрасным. Небо сияло, и колокольный звон, казалось, несся из самой его глубины. Горожане распахивали окна, потягиваясь и зевая, выбирались на улицу. Слышалось мычание коров, щелканье пастушеского бича. Где-то истошно ревел осел.

Когда Филип вернулся, хозяйка с завтраком уже поднималась наверх. Спохватившись, он догнал ее и отнял поднос.

– Прошу простить, сударыня. С этим я справлюсь сам.

На подносе дымилась плошка с бульоном, горкой лежали крутые яйца, салат и стоял кувшинчик с сидром. Осторожно приоткрыв дверь, рыцарь вошел в комнату.

Анна сидела на кровати, потягиваясь, как котенок. Филип замер. Она показалась ему чудом. Гладкая кожа цвета сливок, маленькая грудь, нежная и белая, словно чаша, вылепленная гончаром, линии тела казались гладкими, как фарфор, длинные ноги соблазнительны. Поднос задрожал у Филипа у руках. Анна глядела на Филипа с улыбкой. Где же слезы и упреки? Она была прекрасна и чиста в своей любви, и лишь легкие тени у глаз и припухшие губы напоминали о безумной, нескончаемой ночи.

Филип поставил поднос на ларь у окна, подошел к Анне и укутал ее одеялом. Девушка положила руки ему на плечи.

– Фил, ты меня любишь?

Он смотрел на нее. Господь всемогущий, до чего же она беспечна! Неужели она не понимает, что над ними обоими тяготеет страшный грех? В то же время чувство облегчения и радости переполняло его.

– Я хочу пить, – промолвила Анна.

Он подал ей сидр и, пока она пила, обхватив кувшин, сказал:

– Того, что произошло между нами, не должно было случиться…

Анна, оторвавшись от кувшина, зажала ему ладошкой рот.

– Святой отец всегда начинает утро с проповеди?

Он замолчал. Анна сердито взглянула на него, но, заметив его растерянность, улыбнулась. Филип готов был расплакаться, и этого чувства в себе он не понимал.

– Скажите, сэр Майсгрейв, зачем это вам понадобилось истязать себя и меня? Разве не сама судьба, послав столько испытаний, сохранила нас друг для друга? Разве наши души не соединились еще до того, как соединились тела?

Филип глядел на нее с восхищением. Он мог бы привести множество доводов рассудка, но не этого он хотел, не к этому стремился. Он коснулся ее руки, а затем притянул ее к себе.

– Я люблю тебя, Анна. Бог видит, как я люблю тебя!

Через несколько часов они наконец спустились вниз, и лица их были полны блаженства. Они сели в дальнем конце стола, с жадностью ели и улыбались друг другу, словно находясь в полном одиночестве.

Потом они отправились куда глаза глядят. Об отъезде и речи не было – Филип велел расседлать заждавшегося Кумира.

Они бродили по залитым горячим солнцем улицам и площадям Бордо. Город гудел, полный криков водоносов, уличных зазывал, точильщиков ножей. Улочки кишели народом, отовсюду неслось позвякиванье бубенцов осликов и вьючных мулов. Из трактиров, попадавшихся на каждом шагу, плыли запахи горелого оливкового масла, специй, жареной рыбы и прокисшего вина. Через белокаменные ограды садов на улицу свешивались цветущие ветви миндаля и сирени. Стройные девушки с золотистой кожей сходились с кувшинами к фонтанам. Вода струилась из пастей каменных львов. Порой та или иная оглядывалась, призывно улыбаясь, и тогда какой-нибудь смуглый кудрявый южанин, как завороженный, отправлялся следом за красоткой, заговаривал с ней, брал из ее рук кувшин. Любовь не казалась запретным плодом в этом городе солнца. Юноши и девушки расхаживали по улицам, взявшись за руки, собирались на каменных ступенях домов, плясали под звуки бубнов и кастаньет. Многочисленные монахи здешних монастырей, казалось, смотрели на это сквозь пальцы, а порой можно было увидеть и молоденького аббата в надушенной шелковой рясе, неспешно прогуливающегося об руку с красавицей в высоком эннане. И если нарядная дама, облокотясь о перила балкона, с улыбкой выслушивала серенаду своего поклонника, бросив в награду к его ногам цветок, или рыцарь в бархатном камзоле и шляпе с длинным пером сажал к себе в седло хорошенькую девицу, никто не усматривал в этом ничего предосудительного. Дух альбигойцев[80] был здесь еще силен, а с ним и свобода нравов, и любовная романтика. Да и ветер Возрождения уже коснулся этого города.

Филип покупал девушке ломтики сушеной дыни, печенье с сыром, рогалики с изюмом, и она с аппетитом жевала, улыбаясь, а он сгорал от желания ее обнять.

Когда зазвонили к обедне, лицо Анны вдруг стало серьезным.

– Я давно не была в церкви. Мне нужно исповедоваться.

У Филипа дрогнуло сердце. Вот оно, пробил час…

Они вошли в церковь Святого Реми, легкую и ажурную, с устремленной ввысь пятигранной колокольней. Ослепительное сияние полудня в церкви сменилось прохладой и полумраком. Плавали тонкие завитки дыма ладана, величественно гудел орган. Анна напряглась, разом сделавшись меньше ростом, и, оставив Филипа, пробралась почти к самому алтарю. Рыцарь видел ее издали. Это пение, эта ангельская музыка, вся эта атмосфера заставят Анну очнуться, опомниться, раскаяться. Он поднял глаза к церковному своду.

«Господи, не забирай ее у меня! Пусть этот волшебный сон не прервется. Смилуйся, Господи, над грешным рабом твоим!»

Он не мог молиться, но и идти к исповеди не хотел. Его грех был слишком дорог ему. Он вышел на улицу и прождал здесь Анну до самого окончания службы. Прихожане выходили один за другим, но Анна все не появлялась. Наконец вышла и она. Лицо ее было серьезно, глаза опущены. Филип шагнул к девушке, но она молча миновала его. Какое-то время он следовал за ней, пока она, вздохнув, не оглянулась. Заметив его, Анна смущенно улыбнулась.

– Священник слишком легко отпустил мне этот грех. По-моему, в здешних краях подобные прегрешения и в грош не ставят. Тогда я мысленно попросила Пречистую послать мне какой-нибудь знак, если я прогневила ее. Я долго ждала, но знака не было. Наоборот, на душе стало совсем легко.

Майсгрейв, скорбно глядя на девушку, проговорил:

– Я думаю, нам следует сейчас же отправиться в путь. Чем скорее мы преодолеем искушение остаться, тем будет лучше для нас обоих. И отныне между нами всегда будет меч.

– Ах значит, меч?

Анна смертельно побледнела от ярости.

– Поздно вы, сэр, спохватились! О моем целомудрии надо было побеспокоиться прежде, чем оно было утрачено!

– Анна, замолчи!

Он никогда не видел ее в подобном бешенстве.

В пылу они перешли на английский, но в Бордо многие еще слишком хорошо помнили эту речь, и прохожие поглядывали на них с любопытством. Филип хотел отвести Анну в сторону, но она вырвала у него руку. Тогда, убедившись, что сейчас все слова бесполезны, он повернулся и направился прочь. Она следовала за ним, неотступно твердя:

– Я никуда не поеду отсюда, клянусь памятью моих предков! И ты останешься тоже. В конце концов, я приказываю тебе! Мы потеряли так много времени, что задержка в Бордо ничего не изменит. Я хочу быть с тобой и только с тобой… Да ты слушаешь ли меня, Филип Майсгрейв?!

Филип внезапно получил крепкий тумак между лопаток и изумленно оглянулся. Анна сама испугалась того, что сделала. Она попятилась, глядя на него и умоляюще сложив руки. Однако казалось, что в любой момент она готова расхохотаться.

– Ах ты!.. – Филип бросился за ней.

Анна убегала с пронзительным визгом. Юркая, как ящерица, она мелькала меж прохожими, оглядываясь и корча рожицы. Она видела, что он не сердится, и все происходящее только игра.

На углу Майсгрейв зацепил и опрокинул тележку зеленщицы, обрушившей на него поток трескучей гасконской брани. Ему пришлось задержаться, чтобы помочь старухе собрать пучки петрушки и капустные кочаны, раскатившиеся по мостовой.

Анна хохотала как сумасшедшая, пока он наконец не настиг ее в тупике, куда она ненароком свернула. Оба еще тяжело дышали, но уже улыбались друг другу. Он увлек ее в глубокую дверную нишу и стал целовать.

– Ты на меня не сердишься? – прошептала она между поцелуями. – Так забавно было видеть сурового воина Майсгрейва, грозу Чевиотских гор, бегающего как мальчишка по славному городу Бордо…

А через минуту она умоляюще добавила:

– Пожалуйста, давай немного повременим с отъездом. Этот город, и мы с тобой… Останемся ненадолго…

– Останемся.

Филип сжал Анну в объятиях, и тут, как на грех, дверь отворилась и из дому вышел священник. Анна вспыхнула, спряталась за Майсгрейва.

– Стыд и срам! – святой отец даже плюнул от негодования. – Средь бела дня!.. И добро бы с женщиной!

Филип отвел взгляд.

– Пожалуй, стоит вернуться в гостиницу, – предложил он.

Город был пустынен – солнце разогнало пеструю толпу и раскалило мостовые. Все окна были закрыты ставнями. Наступило время сиесты.

Остаток дня они провели у себя в комнате. Когда же вечером спустились перекусить, обнаружили, что хозяин и его жена подозрительно косятся на них и куда менее любезны, чем прежде. Филип оскорбился…

– Завтра же придется съехать отсюда.

Анна же только посмеялась, но добавила:

– И еще купить женскую одежду. Тогда никто не скажет худого слова, если я, одетая горожанкой, захочу поцеловать тебя прямо на улице.

На другой день хозяин «Белого оленя» сам предложил им покинуть гостиницу, указав место, где их примут с радостью, если они пожелают. Как добрый христианин, он не мог одобрить странностей заезжего рыцаря. Не мигая, с жадным любопытством и презрением, он разглядывал этого паренька, вцепившегося в руку воина, словно пытающегося сдержать готовую прорваться ярость. Хозяин невольно попятился и снова покосился на пажа. Сейчас, с откинутыми со лба волосами, он походил на девушку. Припухший, словно запекшийся от поцелуев рот, тени у глаз… А сами глаза зеленые, как луга в окрестностях Бордо, затененные пушистыми ресницами… Не может быть!.. Несомненно, перед ним женщина. Слова застыли у хозяина на языке, а с души словно камень свалился. Это меняет дело. Рыцаря можно понять.

– Впрочем, сударь, я не настаиваю. Можете и оставаться, если угодно. Гостиница принадлежит всем.

Но Филип лишь грубо толкнул его в грудь.

Тот не отставал:

– Я не желаю вам зла, Господь с вами! А если чем и прогневал, могу предложить неплохое жилище неподалеку, рядом с церковью Сен-Элали. Моя тетка Клодина славная женщина, да и домик у нее прехорошенький.