Она поморщилась, осознавая, как неприятно звучит слово «развлечься», но что еще можно было подумать, глядя на вдову, примчавшуюся в Вильну? Никто же не знает, что она оказалась здесь из-за собственной мягкотелости. Теперь ей некого было корить, кроме себя самой, и нужно было выбросить из головы мужчину, так смутившего ее душу.

«Еще один бал — и уезжаю», — напомнила она себе, собираясь на верховую прогулку, в которой барон Швайген вызвался быть ее спутником. Докки уже пожалела, что приняла его приглашения на эту прогулку и на мазурку на предстоящем бале. Теперь ей приходилось задерживаться в Вильне, дабы сдержать данное барону слово. Она утешала себя тем, что бал состоится всего через два дня, и ей осталось потерпеть всего ничего, а затем с легким сердцем оставить и этот город, и своих родственниц, и новых знакомых, и Палевского.


«Я его быстро забуду, — думала Докки, вместе с бароном поднимаясь по едва приметной извилистой тропке на Бекешину гору — цель их прогулки. — В Залужном мне будет не до воспоминаний, поскольку придется заниматься хозяйством, а когда я доберусь до Ненастного, то и Вильна, и все, что с ней связано, останется далеко позади. Наверное, потом будет забавно вспоминать эту поездку с погонями за женихами, сплетнями, кавалерами и мимолетным увлечением знаменитым сердцеедом…»

— Бекешина гора расположена напротив Замковой, где вы побывали ранее, — сказал Швайген. — Верно, вы видели оттуда башню, к которой мы сейчас едем.

Докки кивнула, припоминая массивное строение на вершине одного из холмов, замеченное ею во время посещения Замковой горы. Сзади послышался смех. Она оглянулась на веселую компанию барышень и офицеров, растянувшуюся за ними по тенистой тропинке, усеянной дрожащими солнечными пятнами. Утро было на редкость погожее, будто созданное для прогулок, и Докки невольно поддалась общему оживлению, ощущая себя бодрой и радостной. Она равномерно покачивалась в седле от упругого шага лошади и с наслаждением вдыхала напоенный солнцем и влажным лесным запахом воздух, поглядывая на нежно-голубые лоскутки неба, мелькающие меж листвы деревьев.

«Как хорошо!» — мысленно воскликнула она, чувствуя, что все переживания последних дней оставляют ее, а в памяти вдруг всплыли строчки:

Но ты должен постараться

Скорби уменьшать свои,

Сколь возможешь утешаться,

Меньше мучить сам себя…[15]

«И действительно, чем мучить себя, лучше радоваться жизни: вот этому прелестному дню, зелени леса, верховой прогулке…» — она похлопала Дольку по шее и улыбнулась Швайгену, рассказывающему ей что-то о маневрах, которые предстояли его дивизии на будущей неделе.

— Нужно встать в пять утра, — говорил он, — собраться, надраить амуницию, лошадей, выстроиться и разными аллюрами гонять по площадке, размахивая саблями. А государь и его сопровождение будут следить, правильно ли солдаты держатся в седлах, достаточно ли у них блестят сапоги, нет ли нарушений в обмундировании и как эскадроны разворачиваются левым или правым плечом…

— То есть такие маневры мало чем пригодятся во время настоящего боя? — спросила Докки, памятуя о вчерашних разговорах за ужином.

— В бою не до блеска амуниции, а противнику все равно, красиво развернулся правый фланг или нет, — кивнул барон. — Солдаты должны уметь хорошо ездить верхом, стрелять, фехтовать и не теряться при виде неприятеля. Этому помогают каждодневные занятия и опыт, который приобретается с началом военных действий. К счастью, наш Че-Пе это понимает и не мучает солдат пустыми маневрами, хотя и заставляет постоянно отрабатывать навыки, нужные в сражении.

«Интересно, — Докки припомнила собственные рассуждения об отсутствии недостатков у Палевского, — он не только пользуется уважением товарищей, подчиненные также ценят его… Но не может же не быть в человеке никаких изъянов или недостатков? Хотя один, по крайней мере, мне точно известен — его способность вскружить голову любой женщине, даже такой „ледяной“, как я…» Впрочем, можно ли это считать недостатком? Докки задумалась, но так и не пришла к какому-либо ответу, а полковник, внимательно за ней наблюдавший, заметил:

— Все с большим уважением относятся к генералу Палевскому.

Она чуть покраснела, будто слова похвалы относились к ней, а не к совершенно постороннему для нее человеку.

— Многие барышни мечтают оказаться с ним у алтаря, — добавил он. — Но граф пока не поддался ни на один взгляд прекрасных глаз.

— Наверное, он слишком разборчив, — как можно безразличнее заметила Докки, догадываясь, что Швайген не случайно заговорил на эту тему.

«Не успела я с ним познакомиться, как все меня начали предупреждать: вчера — Катрин, сегодня — полковник…» — она с досадой отвела ветку, перегородившую ей путь, и проехала вперед, желая показать барону, что разговор на эту тему ей мало интересен.


Вскоре они достигли вершины холма. На краю площадки стояла группа верховых офицеров, сверху разглядывающих окрестности Вильны и реку Вилию, протекающую по долине у подножия Бекешиной горы. В руках у одного была развернута карта, на которой он что-то показывал, обращаясь к своим спутникам. При приближении всадников военные оглянулись, и Докки увидела, что карту держит не кто иной, как генерал Палевский.

Она сухо кивнула ему и поворотилась к башне, возвышающейся среди развалин бывшей крепости, делая вид, что с любопытством ее разглядывает. Барон поехал здороваться со своим начальством, подоспели и остальные участники прогулки, в том числе коляска, в которой сидели Ламбург и Мари с Алексой. Послышались приветственные возгласы, хихиканье барышень, обративших жадное внимание не столько на город, раскинувшийся внизу, сколько на офицеров из свиты генерала и на самого Палевского.

Когда Докки решила тоже подъехать к краю площадки, граф отделился от своих спутников и направил коня в ее сторону. «Наверняка посчитал, что я нарочно остановилась поодаль, чтобы привлечь его внимание», — мрачно подумала она, судорожно соображая, как избежать неловкости при встрече с ним, а он уже приблизился, пристально глядя на нее своими лучистыми глазами.

«Как бриллианты», — опять подумала Докки и поспешила отогнать столь странное сравнение, навязчиво преследующее ее со встречи на виленской площади.

— Чудесное утро, — сказал он, поздоровавшись.

— Весьма, — пробормотала Докки, невольно замечая, как черный шелковый шейный платок красиво оттеняет загорелую кожу его лица.

— Башня, очевидно, построена много веков назад. — Палевский небрежно облокотился одной рукой на луку седла под чепраком медвежьего меха, украшенного форменными Андреевскими звездами. Другой рукой, держащей хлыст, он показал на мрачное строение, возвышающееся перед ними.

— Местные жители уверяют, что башне не более полувека, хотя она выглядит старше. Судя по этим развалинам, — он окинул взглядом останки крепостных стен, причудливо обрамляющих площадку, заросшую стелющимся кустарником и травой, — здесь была какая-то крепость, от которой осталась лишь башня. Думаю, ее подремонтировали как раз лет пятьдесят назад.

Докки посмотрела на свежую кладку стены, цветом отличающуюся от потемневшего основания, стараясь не встречаться взглядом с Палевским, чья близость крайне ее волновала.

— Местные также рассказывают, — продолжал он, — что башня была построена в честь некоего рыцаря, который низвергся отсюда вниз — в реку Вилию, дабы доставить удовольствие даме своего сердца. Бедняга утонул, а тело его было похоронено на месте, где сейчас стоит это унылое сооружение.

Докки зябко повела плечами, представив столь ужасающую картину.

— Не думаю, — сказала она, — что его возлюбленной это доставило удовольствие.

— Если красавица обладала ледяным сердцем и не любила рыцаря, то вполне могла развлечься видом его полета с горы, — предположил Палевский.

— Женщина может не любить мужчину, — вспыхнула Докки, уязвленная его очевидным намеком на «ледяную баронессу», — но это вовсе не означает, что она будет поощрять своего неудачливого поклонника кидаться с горы, а затем радоваться его смерти. И если этот рыцарь оказался так глуп, что из-за разбитого сердца лишил себя жизни, в чем же виновна дама? Не она же толкала его в реку.

— Она могла воодушевить его обещаниями, подзадорить так, что он сломя голову бросился вниз, — хмыкнул граф.

— Мужчины всегда перекладывают на женщину ответственность за собственные выходки, — сухо сказала Докки, задетая его усмешкой. — А если представить дело так, что эта дама любила рыцаря, он же вдруг решил показать ей свою молодецкую удаль? При этом и сам погиб, и ее оставил в безутешном и мучительном положении.

— Вы меня убедили, — вдруг легко согласился он, когда она уже приготовилась парировать его возражения. — Беру назад свои слова насчет ледяного сердца. Лед растаял под воздействием страстного чувства.

— Сердце могло быть вовсе не ледяным, — запротестовала Докки. — Если женщина не отвечает взаимностью всем, кто обращает на нее внимание, это скорее означает, что она не настолько влюбчива и легкомысленна, как ожидается. И вовсе не говорит о том, что она не способна на глубокое чувство к тому единственному мужчине, кто по-настоящему затронет ее сердце.

Тут она сообразила, что их разговор как-то незаметно перешел на нечто более личное, и Палевский, похоже, умышленно спровоцировал ее на подобные откровения. Впрочем, Докки не сожалела о своих словах. «Пусть задумается о том, что сплетни, которые обо мне распространяются, могут быть далекими от правды», — решила она, наблюдая, как он рассеянно почесал хлыстом шею своего гнедого. И только теперь заметила, что в пряжку уздечки его коня вдета голубая ленточка — та, что он поймал в воздухе на площади. «Как это мило с его стороны, — растроганно подумала Докки. — Так внимательно отнестись к подарку незнакомой девочки…»

Гнедой потряс головой, фыркнул и запрядал ушами, Палевский выпрямился в седле, перебрал поводья и вскинул на Докки свои пронзительные глаза.

— Баронесса фон Айслихт, — протянул он. — Ледяной свет. Ведь так переводится с немецкого ваша фамилия?

— Фамилия моего мужа, — машинально поправила его Докки. Она не терпела, когда ее увязывали с покойным супругом, хотя носила его имя и пользовалась унаследованным от него состоянием.

— Тем не менее эта фамилия вам подходит, — насмешливо сказал Палевский. — От вас таки исходит ледяное сияние, которым вы, как я догадываюсь, охлаждаете пылкие сердца слишком горячих поклонников. Интересно, эти льдины, торосы и айсберги, которыми вы окружены, когда-нибудь таяли или хотя бы давали трещину?

Докки пораженно уставилась на него, не веря своим ушам. Она только что растаяла при виде голубой ленточки, не говоря уже о том, как распиналась перед ним о чувствах, которые, как выяснилось за последние дни, способна испытывать, а он смеет говорить о ледяном сиянии и айсбергах, да еще с убийственной усмешкой на губах!

— Вы забываетесь! — процедила она тем холодным тоном, каким за последние годы научилась осаживать особо ретивых ухажеров. — Вас не касается ни моя жизнь, ни мои поклонники. Мое «ледяное сияние», как вы изволили выразиться, по крайней мере ограждает от заправских повес, не упускающих случая приволокнуться за каждой юбкой. Упомянутые же вами торосы, айсберги и прочие нагромождения льда, к счастью, помогают мне не поддаваться на лживые заверения в чувствах, которые якобы испытывают эти страдальцы, причем одновременно ко многим женщинам.

Испепелив Палевского взглядом, Докки тронула лошадь, отчаянно желая как можно скорее и как можно дальше оказаться от этого самонадеянного беззастенчивого типа, но граф успел перегородить ей дорогу своим конем.

— Великолепная речь, способная воспламенить любого мало-мальски уважающего себя мужчину, — лицо его было нестерпимо невозмутимым, но глаза… Глаза его откровенно смеялись.

— Вот еще! — возмущенно фыркнула Докки. — Мне это совершенно не нужно. А если вы решили, что таким образом я хочу привлечь к себе ваше внимание, то вы удивительно самоуверенны.

Он окинул ее взглядом и слегка поклонился:

— Жаль, а я-то надеялся, — насмешка в его глазах выводила ее из себя.

— Конечно, вы привыкли к всеобщему женскому преклонению, — съязвила она, неимоверным усилием воли сохраняя внешнюю спокойную отстраненность, выработанную годами вращения в свете. — Увы, вынуждена вас разочаровать: вы мне не нравитесь.

Докки лгала самым бессовестным образом, но не могла же Докки — да еще после его возмутительных слов — признаться, что не осталась равнодушной к его чарам. Впрочем, он ей уже не нравился. О, Господи! Она видела его лишь пару раз, как он мог успеть ей понравиться — самодовольный, невыносимый, ужасный человек, настоящее бедствие для окружающих его дам — этот хваленый генерал и завзятый повеса! Конечно, он интересный мужчина, который умеет привлечь к себе внимание женщин, так почему она должна была стать исключением?