Она опять промолчала, Афанасьич же добавил:

— Из-за баб и злых языков реветь — тож занятие пустое, а что касаемо генерала этого, так он и вовсе вашей слезинки не стоит.

— Мне сон дурной приснился, — поспешно сказала Докки, зная, что теперь слуга от нее не отстанет, пока не выведает причину слез.

Она редко плакала. Сама по себе не была плаксивой, да и покойный муж слез ее не переносил. Когда в начале семейной жизни Докки порой украдкой плакала, если барон это замечал, то бил ее по щекам, приговаривая, что не потерпит истерик в своем доме, и она приучилась молча переносить переживания, внешне их никак не проявляя.

— Дурной сон просто не объявляется, — проворчал Афанасьич. — Знать, мысли вас беспокоят или тому еще причина какая есть…

Он вышел, но вскоре вернулся и поставил перед ней миску с травяным отваром.

— Тряпицу вымочить да на глазки наложить, чтоб краснота прошла. А я пока прикажу лошадей оседлать. Нечего дома сидеть — лучше покататься, проветриться, — сказал он, зная, как барыня любит верховую езду. — На скаку все дурные мысли из головы выветрятся.

Через час Докки ехала на Дольке в сопровождении Афанасьича в противоположную сторону от тех мест под Вильной, где обычно прогуливались их знакомые. Благодаря чудодейственному отвару глаза ее приняли нормальный вид, а свежий воздух и быстрый галоп вернули краски на лицо и подняли настроение.

— Там впереди деревня какая-то, — Докки придержала кобылу, увидев вдали крыши домов и показавшийся из-за поворота дороги военный обоз. — Давай свернем сюда, — она кивнула на небольшую рощицу с правой стороны, кудрявым островком стоявшую посреди долины.

— Как бы на болото не попасть, — Афанасьич окинул взглядом изумрудный луг, раскинувшийся между рощей и дорогой. — Кочки эти мне не по душе. Чересчур зеленые.

Военные фуры тем временем приблизились, и в одном из верховых, сопровождающих обоз, Докки признала Швайгена. Он с улыбкой подъехал к ней, и они встали рядом на обочине, пропуская мимо телеги.

Барон поинтересовался, как прошел бал. Накануне по делам службы он покинул его посреди вечера и теперь жаждал узнать, что было после его отъезда. Докки очень бегло описала ему остаток празднества и ужин в саду, благоразумно не упоминая имени Палевского.

— Я крайне сожалел, что был вынужден вас покинуть, — сказал Швайген. — Остается надеяться, что в следующий раз мне повезет больше: чем дольше я нахожусь в вашем обществе, тем более считаю себя счастливейшим человеком на земле, — галантно добавил он.

Докки рассмеялась. Ей было очень приятно общаться с бароном, который всегда был приветлив и общителен. «Не то что некоторые, которые вечно норовят сказать мне какую-нибудь колкость», — подумала она.

А Швайген заговорил о новом эскадроне, приписанном к его полку, из-за прибытия которого ему и пришлось выехать ночью из Вильны.

— Вечные проблемы с лошадьми, амуницией, оружием, — жаловался он. — Не хватает продовольствия, хотя в округе много магазинов. Вот, — Швайген показал на тянущиеся мимо телеги, — переправляем фураж в третий эскадрон.

Он усмехнулся и весело пожаловался:

— Сегодня утром бригадный командир чуть не посадил меня под арест.

— За что?! — ахнула Докки.

— Ротмистр одного из моих эскадронов был одет не по форме. Хорошо, появился Палевский и остановил бурю, которая на меня надвигалась.

Едва Швайген упомянул генерала, Докки поспешила удивиться:

— Неужели за некоторую небрежность в одежде могут арестовать?

— Еще как могут! — поморщился он. — Так мудрят с уставом и муштрой, что диву только даешься. К счастью, наш Че-Пе по пустякам не придирается. Но послезавтра очередные маневры, которые будут наблюдаться государем, так корпусной мотается теперь целыми днями между полками и бригадами, проверяет нашу готовность. Морока одна с этими парадами да маневрами, — доверительно добавил он. — Французы под носом, а мы маршируем.

«Утром Палевский уже был в одной из своих бригад… Интересно, когда ж он спал? Верно, ему пришлось выехать из Вильны сразу после бала», — с сочувствием подумала она и быстро, боясь, как бы разговор не перекинулся на генерала, спросила:

— А что война? Что слышно?

— Это тайна для всех, — заговорщически сдвинув брови, улыбнулся барон. — Все шепчутся, шушукаются, никто ничего не знает, но французы подводят все новые и новые войска в Восточную Пруссию и Варшавское герцогство. Бонапарте в Данциге. Он-то наверняка знает, будет война или нет. Поскорее бы решилось — мочи уж нет пребывать в неизвестности и все время маршировать.

Докки встревожилась:

— Но если начнется война, не опасно ли находиться в Вильне?

— Думаю, опасно, — прямо сказал он. — Хотя здесь и стоит армия, но, ежели поблизости будет сражение… Вам лучше всего уехать отсюда, и чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Хотя мне вас будет очень не хватать, Евдокия Васильевна, — Швайген склонился к ней и дотронулся до ее руки. — Все время нашего знакомства вы не расположены были выслушать меня, и я молчал. Но теперь, раз уж нам суждено расстаться, смею ли я надеяться…

Он сжал ее пальцы, держащие повод.

— О, барон, — Докки замялась, тщательно подбирая слова. — Я не могу… не могу подавать вам надежду…

Она чувствовала на себе цепкий взгляд Афанасьича, со стороны наблюдающего за ней и Швайгеном. Конечно, слуга догадывался, что происходит, да и сама ситуация была крайне неловкой и для нее, и для барона, перед скорым расставанием решившегося объясниться. Докки его было ужасно жалко, но она не знала, как смягчить свой отказ. А из его глаз исчезла всегдашняя улыбка.

— Я знаю, — он не отпускал ее руки. — Вы всегда были сдержанны и ни разу не дали мне повода думать, что испытываете ко мне большее чувство, нежели дружба. Но я хотел… Нет, не говорите! — воскликнул он, едва Докки попыталась что-то сказать. — Не вовремя и некстати затеял я этот разговор. Не стоило его начинать — ведь я заранее знал ответ. Простите меня…

Докки была растрогана. Свободной рукой она коснулась его руки, все сжимающей ее пальцы.

— Мне очень жаль, — мягко сказала она.

— Мне тоже, — Швайген хотел что-то добавить, но его перебили.

— Полковник, чем разводить амуры с дамами, не лучше ли заняться своими служебными обязанностями? — послышался резкий начальственный оклик.

Докки и барон, застигнутые врасплох, разом обернулись. Перед ними на дороге стояла группа верховых офицеров, среди которых находился генерал Палевский собственной персоной, чей возглас прервал столь деликатный разговор. Непринужденно развалившись в седле, он легко удерживал на месте своего нервно перебирающего ногами коня и смотрел искрящимися льдом глазами на смущенную от неожиданности парочку.

Швайген отпустил руку Докки, выпрямился и отдал честь Палевскому.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — сухо сказал он, бросил сумрачный взгляд на Докки, поклонился ей и поскакал по дороге, догоняя обоз.

Докки, возмущенная вмешательством Палевского, вспыхнула, бросила гневный взгляд на генерала и толкнула Дольку, направляя ее на еле различимую тропинку, ведущую через луг к рощице. Через несколько шагов она подняла кобылу в галоп и помчалась вперед, слыша сзади топот ног лошади Афанасьича, который ехал следом.

Щеки ее горели не столько от быстрой езды, сколько от злости на Палевского, который нарочно унизил Швайгена в ее присутствии, смутил ее саму и вообще вел себя крайне бесцеремонно.

Вдруг под копытами несущейся во весь опор лошади захлюпала вода. Обманчивая яркая зелень луга, как и предполагал Афанасьич, оказалась болотом. Докки растерянно посмотрела по сторонам и придержала послушную Дольку, которая тут же перешла на мелкую рысь.

— Не останавливайтесь! — скомандовал рядом до боли знакомый низкий голос.

Пока Докки оглядывалась на него, Палевский подхлестнул ее кобылу. Долька рванула во всю прыть и за несколько минут примчала свою всадницу в рощу. За ними под деревья въехал генерал и, перехватив кобылу за повод, остановил ее.

— Что вы себе позволяете?! — вспылила вконец разъяренная Докки.

Она поискала глазами Афанасьича, которого почему-то не было поблизости, и увидела его на дороге в обществе свиты Палевского.

— Я сам поехал за вами, — сказал генерал, перехватив ее недоуменный взгляд, брошенный на слугу. — Удирая от меня, вы въехали в болото.

— Я не удирала от вас! — процедила Докки. — Вы слишком много о себе возомнили!

— Еще как удирали, — заявил он. — После того, как я застал вас флиртующей со Швайгеном…

— Я с ним не флиртовала! — возмутилась она. — Мы просто разговаривали, когда появились вы и самым отвратительным образом вмешались в нашу беседу.

— Вы держались с ним за руки и улыбались ему так нежно, что, право…

— Это мое дело! — огрызнулась Докки, про себя вынужденная признать, что со стороны ее приватный разговор с бароном действительно мог выглядеть как нежное свидание. Но никто, и в первую очередь Палевский, не имел права ее за это осуждать.

— Вас совершенно не касается, с кем и как я общаюсь, — раздосадованно продолжила она.

— Очень даже касается, если это один из моих офицеров, — ответил он. Холод из его глаз не исчезал. Чувствовалось, что он не на шутку разозлился; хотя выражение его лица и голос были очень спокойны, но от этого его слова звучали еще зловеще. — Я не могу позволить своим командирам вместо несения службы волочиться за дамами.

— Он не волочился, — обиделась Докки. — Он всего лишь поздоровался со мной, проезжая мимо. Или офицеры во время исполнения своих обязанностей не имеют права приветствовать знакомых?

— Держа за руку и склоняясь так близко к вам? И что же — он сделал вам предложение руки и сердца или всего лишь клялся в вечной любви? — с язвительной ухмылкой поинтересовался Палевский.

— Вам этого никогда не узнать!

— Отчего же? — его насмешливый тон выводил Докки из себя. — Ежели в ближайшее время от него не последует рапорт с прошением о женитьбе, то речь шла о любви, которую мой полковник обещал вам… Навсегда?.. Или до начала боевых действий?..

— Вы не смеете так говорить! Барон Швайген — благородный человек!

— А это скоро выяснится. Только учтите, — Палевский наклонился к ней так близко, что Докки — как вчера в саду — почувствовала на себе его дыхание, — Швайген должен получить мое разрешение на женитьбу, но перед этим я должен буду рассмотреть не только материальное обеспечение этого брака, но и его пристойность. Что означает проверку доброй нравственности и благовоспитанности предполагаемой жены.

Она задохнулась от гнева. Ее рука вскинулась, намереваясь влепить ему пощечину за оскорбление, но он успел перехватить ее запястье. Глаза его сверкнули в кружевной тени деревьев, когда он в то же мгновение привлек утратившую самообладание Докки к себе и прижался губами к ее губам.

Она не успела опомниться, как вдруг оказалась в его объятиях. Палевский так крепко сжал ее в своих руках, что она не могла шевельнуться. И хотя он с силой прижимал ее к себе, он не причинял ей боли, и его объятие нельзя было назвать грубым. Она было испугалась и растерялась, но он не дал ей возможности прийти в себя, неумолимо и настойчиво припав к ней губами, что Докки, в полном замешательстве и от его внезапного поступка, и от собственных ощущений, совершенно запуталась в захлестнувших ее чувствах. Только что испытываемое негодование переплелось с влечением, страх растворился в наслаждении, голова закружилась, тело ослабло в его руках, а губы дрогнули, пытаясь ответить на его поцелуй — пылкий, требовательный и упоительно сладостный.

Но это же ее и отрезвило и заставило резко отвернуть голову. Она уперлась руками в его грудь, желая оттолкнуть его и высвободиться из его объятий.

Он сразу отпустил ее. Чуть прищурившись, он молча наблюдал, как она, отведя свою лошадь на несколько шагов в сторону, стала поправлять шляпку, сбившуюся набок. Ее руки дрожали и с трудом справлялись с лентами.

«Уезжай, — мысленно попросила она его. — Уезжай, дай мне возможность побыть одной и успокоиться!»

Но он не двигался. Еще какое-то время он молчал, а потом сказал ровным голосом:

— Вот, значит, как…

И задумчиво добавил:

— Впрочем, я должен был догадаться.

Докки, которая никак не осмеливалась на него посмотреть — ей было стыдно и неловко, вспомнила, как он оскорбил ее перед этим злосчастным поцелуем, и вновь разозлилась. Она вскинула голову и наткнулась на его взгляд. Гнев и насмешка в его глазах растаяли вместе со льдом. Теперь они напоминали прозрачное озеро, мерцающее на глубине еле уловимыми бликами. Докки прерывисто вздохнула, чувствуя, как этот спокойный, проникновенный взор переворачивает ее душу.