Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

— Душечка, я уезжаю и вам не советую здесь оставаться, — заявила Марья Игнатьевна, заехав как-то к Докки. — Жалко, конечно, добро оставлять, но самое ценное я упаковала и завтра с утра к дочери отправляюсь. Может, сюда французы и не дойдут, но лучше я об этом узнаю в Москве, чем обнаружу их в своем доме. В моем возрасте стоит избегать всех этих треволнений. Скажу одно: ежели мне, кроме потрясения и грабежа дома, больше ничего не грозит, то вам, душечка, придется гораздо хуже, потому как вы сами должны догадываться, что завоеватели с женщинами обходятся по законам военного времени. Ежели хотите, можете поехать со мной.

Но для Докки Москва была совсем не по пути. Поблагодарив Марью Игнатьевну за любезное приглашение, она пожелала ей счастливого пути, пообещав, что уедет из Залужного как можно скорее.

— Поспешите, душечка. Не ровен час, французы здесь появятся, — соседка попрощалась с Докки, расцеловав ее по русскому обычаю, и уехала.

— Надобно убираться отсюда, — заявил Афанасьич, едва услышал последние новости о французах и отъезде соседки в Москву. — Завтра поутру тоже тронемся. А дворовым да крестьянам оставим наказ: ежели кто хочет, пущай в Ненастное перебирается, там все разместятся.

Он приказал слугам паковать вещи и, вызвав старосту деревни и дворню, объявил о решении барыни.

— Разве ж их сдвинешь с места? — докладывал он Докки. — От своего добра не уйдут, конечно, но в случае чего будут знать, где можно схорониться от французской напасти.

На следующее утро Докки оставила Залужное и направилась в Петербург, а не в Ненастное, где ранее планировала провести лето. В военное время лучше было находиться в большом городе, где быстро становятся известны все новости, чем питаться слухами и изнывать от неведения и тревоги в уединении отдаленного поместья.

Перед выездом Афанасьич с кучером разузнали о короткой дороге в Петербург. Местные жители утверждали, что нет смысла ехать через Полоцк, который находился восточнее, — иначе пришлось бы сделать приличный крюк на своем пути. Все советовали отправляться через Друю — городок на севере губернии, до которого было примерно столько же верст, сколько до Полоцка, но в сторону Пскова, что значительно сокращало время в пути.

Потому они поехали прямиком на север, оставив Полоцк справа, и в первый день преодолели большую часть расстояния до Друи, несмотря на то и дело моросящий дождь. Дорога была свободной в отличие от восточного направления, куда — в экипажах, повозках, телегах, пешком — тянулись вереницы беженцев из западных земель. На ночь остановились на постоялом дворе, откуда собирались выехать на рассвете, наслушавшись разговоров о приближении французов, — тревожные вести заставляли спешить, чтобы выбраться в безопасные места.

Утром, когда запрягали лошадей, Афанасьич с сомнением сказал:

— Может, зря мы не поехали через Полоцк — как-то мне не по себе. Не нравятся все эти разговоры. Вот, думаю, не поворотить ли нам тоже на восток, барыня?

— Может, и зря, — согласилась с ним Докки. — Но до Друи нам осталось ехать всего ничего, до Полоцка же теперь — вдвое дольше.

Окрест было тихо, а стотысячная русская армия не могла пройти незаметно, о ее появлении мгновенно бы распространились слухи по всей округе. Докки поделилась этими мыслями со слугой, добавив, что, вероятно, войска еще где-то в районе Свенцян, а если сюда и двинутся, то вряд ли смогут быстро пройти сто с лишним верст. Французы же идут следом, а не впереди русских.

— Тогда скоренько едем, — сказал Афанасьич, препровождая барыню к карете. — Перекусим по пути, чтобы не задерживаться и поскорее оказаться за Двиной.

Вскоре они были в дороге. Лошади, отдохнувшие за ночь, бодро бежали, кучер весело щелкал кнутом; за ночь ветер разогнал тучи, небо было ясным, не считая нескольких кучерявых облачков, висевших на горизонте, а солнце, поднимающееся с востока, обещало теплый, погожий день.

Докки смотрела в окно экипажа, пытаясь сосредоточиться на предстоящей дороге, на возвращении в Петербург, отбрасывая прочь ненужные мысли.

«Первым делом справлюсь о Мари и Алексе, — думала она, любуясь умытым дождем лесом, тянувшимся по обочине, — потом навещу Ольгу, разузнаю последние новости…»

Приглушенные раскаты грома отвлекли ее от составления планов на будущее. Она выглянула в окно, не понимая, откуда взяться грому на почти чистом небе, как и темным облачкам дыма, которые поднимались где-то вдали из-за леса и на высоте медленно растворялись в голубизне утреннего воздуха. Будто где-то там горит лес, но откуда было взяться пожару после дождей, льющих всю последнюю неделю? Тем временем деревья на левой стороне дороги сменились лугами, перемежаемыми островками рощ и длинными перелесками, доходящими почти до обочины. Грохот же усиливался, и становилось ясно, что это не гром, а что-то другое, похожее на хлопки фейерверка, что потрескивало, щелкало все ближе и ближе. Карета замедлила ход, а впереди, в низине, на огромном лугу, открывшемся за березовой рощей, сновало множество разноцветных фигурок всадников. Они врассыпную куда-то скакали, сталкивались между собой, расходились и вновь сходились. Не веря своим глазам, Докки уцепилась за поручень кареты, с ужасом осознавая, что идет сражение и что она, желая как можно дальше уехать от французов и от войны, прямиком попала на место боевых действий.

Экипаж остановился. К Докки подбежал взволнованный Афанасьич — он ехал на козлах с кучером.

— Барыня! — воскликнул он. — Впереди дорога забита, не проехать.

Докки вытащила из футляра зрительную трубу, которую в дороге держала под рукой, и спрыгнула на обочину. Перед ними, перегораживая путь, стояли телеги, фуры, брички, коляски, а вдали виднелись река и мост, въезд на который был забит такими же телегами, фурами и экипажами, с черепашьей скоростью переползающими на ту сторону.

— И не свернешь, не объедешь, — Афанасьич в сердцах сплюнул, чего никогда не позволял себе при барыне и что свидетельствовало о крайней степени его беспокойства. — И возвращаться нельзя. Я пойду, разузнаю, что да как, а вы, барыня, на дороге-то не стойте, опасно, лучше внутри, в карете.

— Иди, иди, — сказала Докки. — Я посмотрю пока. Мы ж далеко.

— Для пули шальной не далеко, — пробормотал он, хотя они стояли далеко, и никакая пуля на такое расстояние долететь не могла.

Афанасьич ушел, а Докки навела на луг трубу, так кстати некогда подаренную ей одним из гостей ее салона. Было так страшно и так увлекательно смотреть на поле боя, что захватывало дух, хотя открывшаяся перед ней картина представлялась совершенно нереальной и невозможной.

«Будто действие в театре», — подумала она, завороженно наблюдая, как белые, желтые, зеленые, серые, красные, синие всадники на темных, рыжих, серых лошадях беспорядочной гурьбой мечутся по лугу. Докки отличала французов только по непривычным шапкам с пышными «не нашими» султанами и по тому, что они нападали с левой стороны, тогда как правая должна была быть нашей. Тонко пели трубы, сообщая какие-то команды, развевались знамена, ветер доносил дальние обрывки криков и скрежета, а фигурки все двигались и бросались из стороны в сторону. Верно, в этих скачках и столкновениях был какой-то смысл, но Докки не понимала его, только осознавала, что идет настоящее сражение, вот этим хаосом, этой суетой так непохожее на строгую размеренность и четкость парада. Она вспомнила разговор генералов на ужине, когда Палевский сказал, что война — это не парад, и с ним спорил Ламбург, в жизни не побывавший ни на одном поле боя.

«Да, здесь не до вытянутого носка, правильного поворота и начищенных пуговиц на обмундировании. И когда солдаты падают, это значит, они ранены или убиты, а не просто решили передохнуть… Потому что это не учения, а битва с настоящим противником, который хочет убить и убивает…»

Вглядываясь в толпы верховых, в бегающих по лугу испуганных лошадей, потерявших своих всадников, она с горечью размышляла о том, как трудно и долго вырастить, но как легко и быстро убить человека, только потому, что кому-то захотелось повоевать, захватить чужую землю и установить на ней собственные порядки. Она думала, как несправедлива и жестока жизнь, в которой столько страданий и горя. И старалась не думать о том, что где-то вот так же сражается Палевский, может быть, на этом лугу, и так же рискует в любую минуту быть убитым.

Справа на пригорке что-то опять загрохотало, и она только теперь догадалась, что это пушки. Она перевела трубу на кромку луга, где поднимались фонтанчики дыма, и увидела что там, среди дальних перелесков, двигаются крошечные разноцветные квадраты. Их было много, до ужаса много, а они все появлялись и появлялись — впереди, из-за полосы леса, слева, из-за рощ, — заполняя все видимое пространство и надвигаясь на этот луг, где все еще суетились и скакали пестрые фигурки.

«Это французы! — ахнула Докки. — Французы, вся их армия — вот она, и идет сюда, и скоро заполонит и этот луг, и дорогу, и леса…» Она посмотрела направо, где должны были стоять русские части, и не увидела не то что войска — там не было даже отрядов, которые могли бы хоть как-то противодействовать той грозной, страшной, колоссальной силе, сюда идущей. Но еще стреляли с пригорка пушки, не видимые ей из-за деревьев, еще сражалась кавалерия на лугу, а у рощи перед рекой она с облегчением заметила несколько наших эскадронов или батальонов конницы; один отряд на рысях несся на луг в подкрепление к сражающимся. Но их было мало — ужасно мало! — по сравнению с полчищами марширующей массы французов, все вытекающей из темной дали — огромного войска, сжимающего полукольцом все открытое пространство.

Она оглянулась на тот берег реки в надежде увидеть подходящие войска, но там было пусто, не считая повозок, которые уже бодрее переезжали мост.

— Барыня, — окликнул ее кучер кареты Степан. — Садитесь, мы продвигаемся.

— Поезжай, я догоню пешком, — сказала Докки, посмотрев на дорогу. Стоящая впереди кибитка отъехала недалеко — на несколько саженей — и опять встала.

Степан щелкнул языком и встряхнул поводьями. Лошади шагом двинулись к кибитке, а Докки медленно пошла по обочине, наблюдая за тем, как отряд перешел на галоп, на скаку рассыпался веером и с размаху налетел на толпы сражающихся всадников.

«Но почему они не отходят?! — мысленно причитала она, видя, как с противоположной — французской — стороны выскочило несколько конных неприятельских отрядов. — Они не справятся с этой громадной армией! Они все погибнут!»

— Барыня! — к ней подскочил сердитый Афанасьич. — Нечего здесь разгуливать! Пошли быстро!

— Что такое? — спросила Докки, почувствовав тревогу слуги, будто что-то могло быть тревожнее того трагического зрелища, которое разворачивалось перед ними на лугу.

— Пошли, пошли, — он схватил ее за локоть и потащил за собой.

— Никогда себе не прощу! — бормотал Афанасьич. — Никогда! Эк я вас подвел, барыня, никогда себе не прощу!

— Да что такое случилось?

— А вы не видите? Привез я вас прямо под пули, к врагу в лапы… Ох-хо-хо, — прокряхтел он, подводя ее к карете. Докки увидела, что стременной седлает Дольку, а у экипажа ждет зареванная Туся.

— Быстро переодевайтесь в верховое платье, — сказал Афанасьич. — Туська, дура, прекрати реветь! Иди, барыне помогай!

— На мосту то болван какой с фурой застрянет, то телеги с ранеными пропускают. Когда еще подойдем туда, — пояснил Афанасьич, помогая Докки подняться в карету. — Поедем верхами, иначе можем не успеть перебраться. Армейцы мост порохом начиняют, взрывать будут, чтоб француза остановить. Надобно успеть перебраться — хоть по мосту, хоть вплавь — как угодно, но уйти отсель.

— Но я могу и в дорожном платье ехать верхом, — запротестовала Докки, которой совсем не хотелось сейчас впопыхах переодеваться в амазонку в тесноте кареты.

— Юбка не годится — все наружу будет, — резко сказал Афанасьич. — Нельзя, чтоб на вас всякий сброд глазел. Опять же без сапог ноги свои сотрете. Сменяйте одежу!

Он впихнул в карету горничную и захлопнул за ней дверцу.

— Не поеду я на лошади, страшно, — всхлипывала горничная, помогая Докки облачиться в амазонку и сапожки. — Барыня, скажите ему, что я не поеду!

Слуги боялись Афанасьича больше, чем хозяйку, потому порой пытались воздействовать на него, прибегая к помощи Докки.

— Как он скажет, так и сделаешь, — ответила она Тусе, понимая, что Афанасьич не просто так решил уезжать отсюда верхами. Известие, что мост будут взрывать, ее также сильно обеспокоило, но почему-то она волновалась не только за себя, но и за тех всадников, которые сейчас сражались и гибли за нее, за Тусю, за Афанасьича, Степана и всех других людей, которые стояли, шли, ехали, жили — и здесь, и поблизости, и далеко — по всей России.