Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему-то стояла там, в самом центре, среди кавалеристов, размахивающих саблями. Ей казалось, это русские солдаты, но то были французы, и они окружали ее, молча сжимая круг, и она уже могла разглядеть их лица, почему-то заросшие бородами, и лохматые казачьи шапки на головах. Они приближались, надвигались на нее, и когда, кажется, не было никакой возможности спастись, их круг разорвал Палевский. Он выскочил перед ней верхом на гнедом, с обнаженной саблей в руке, в мундире с разрубленным эполетом, и грудь его была перевязана ослепительно-белым бинтом, на котором расплывались огромные кровавые пятна…

Докки проснулась. Она лежала, прислушиваясь к тишине и частому биению сердца, гулким стуком отдающегося в груди, медленно приходя в себя от страшного сновидения. Взгляд ее скользнул по потолку, стенам, обстановке, еле различимой в темноте комнаты, а в памяти калейдоскопом картинок сменялись события прошедшего дня. Вот солдаты скачут на лошадях, над рощей у реки поднимается дымок от пушечных выстрелов, из-за перелеска показывается отряд французов, на переправе — затор из телег, по лесной дороге движется обоз с ранеными, среди берез на поляне допрашивают гражданского. И Палевский — то стоит со своей свитой на лугу и руководит боем, отдавая приказания охрипшим от крика голосом, то мчится навстречу врагам с оголенной саблей в руке, то насмешливо кривит губы, увидев ее с бароном…

Докки вздыхала, ворочалась с боку на бок, не в силах найти удобную позу, и сон не шел к ней, а воображение услужливо вызывало в памяти все детали их встречи, езду по обочине дороги, разговоры, его неожиданное появление у сожженного моста, ужин, струнный перелив гитары…

Думая о нем, она тонула в тех же ощущениях, что испытывала в его присутствии, когда теряла голову под его пронзительными взглядами, купалась в звуках его голоса — бархатного, проникновенного, остро чувствуя его близость, почти осязаемо, так, что кожу начинало покалывать, а внутри все плавилось и загоралось огнем. И ей не давала покоя мысль, что он сейчас где-то в этом доме, может быть, в одной из соседних комнат, и тоже думает о ней.

«Интересно, испытывает ли он то же волнение и этот жар, который снедает меня?» — гадала Докки, опять ворочалась, и когда наконец поняла, что не сможет заснуть, встала, завернулась в большую шаль и вышла на балкон. Снаружи было темно, свежо и тихо, только изредка фыркали невидимые лошади, привязанные где-то у коновязи, вдали разносился приглушенный лай собаки, да на горизонте виднелись крошечные огни бивачных костров вставшего на отдых корпуса.

Докки поплотнее закуталась в шаль и облокотилась о балюстраду, вглядываясь в ночное небо и редкие бледные точки звезд, мерцавшие в просветах меж облаками.

«Что будет завтра? — думала она. — Конечно, мы расстанемся. Он пойдет дальше с армией и будет воевать, а я… я уеду в Петербург, чтобы жить воспоминаниями об этом дне, проведенном с ним, бояться за него, переживать, со страхом ждать вестей о сражениях и надеяться на новую встречу».

Сердце ее болезненно сжалось при мысли, что эта встреча может быть последней, вспомнился только что виденный сон, в котором Палевский появился в окровавленных бинтах…

«Нет! — ужаснулась она и онемевшими пальцами ухватилась за перила. — Только не это! Я не переживу, если с ним что-то случится, не переживу… О, как жаль, что у нас не было возможности побыть хотя бы несколько минут наедине, поцеловаться на прощание! Как он пел: „позволь напиться мукой сладкой…“ — а мы не успели и глотнуть…»

Позади раздался шорох; Докки в тревоге оглянулась и увидела, как на темной стене дома ожило и качнулось белое расплывчатое пятно, поднялось, отделилось и направилось к ней. Она не успела испугаться, потому что через мгновение поняла, что пятно это — белая сорочка, в которую был облачен высокий мужчина. Он приближался, и Докки, еще не разглядев его лица, уже знала, что это Палевский. Сердце ее перевернулось, застучало быстро-быстро, внутри волной поднялась ликующая радость. Он не спал, а был здесь — на этом балконе, рядом, влекомый желанием быть с ней. Она с жадностью смотрела на него, впитывая в себя все черточки его усталого лица, на прядь вьющихся волос, упавшую на лоб, сорочку, выпущенную поверх панталон и расстегнутую на груди, отчего его плечи выглядели еще более мощными и крепкими. Он подошел и встал перед ней. Глаза его напряженно смотрели на нее. У Докки ослабели ноги и не нашлось ни сил, ни желания протестовать, когда он все так же молча шагнул к ней и прижал к своей груди.

Все получилось быстро. Вот только они стояли на балконе, а через миг он на руках внес ее в комнату, положил на кровать, не переставая покрывать ее лицо и шею ненасытными поцелуями.

— Я ждал вас, — жарко шептал он, развязывая ее чепчик, распуская волосы и погружая в них свою ладонь, меж пальцев пропуская пряди ее волос. — Так ждал…

Палевский нашел ее губы и раскрыл их своими; она жадно впитывала его тепло, влагу и дыхание, потрясенная новым для нее ощущением, упоительным и сладострастным. Его прикосновения околдовывали, туманили ее сознание, вызывая в душе и теле ответный порыв, и она льнула к нему со всей накопившейся в ней страстью и нежностью. Его руки сжимали ее тело, ласкали, порой слишком смело, приводя в замешательство, но, добровольно войдя в долгожданные объятия, Докки теперь не могла и не хотела их останавливать. Он же прижимался к ней все настойчивее, и ей нравилась и не страшила тяжесть и сила его разгоряченного тела. Она не заметила, как он сбросил сорочку, но с радостью обнаружила, что дотрагивается и гладит его обнаженные плечи и спину, под шелковистой кожей которых перекатывались крепкие мышцы, и ей казалось, что не может быть ничего более прекрасного, чем эти мгновения их близости.

А Палевский уже не только целовал и обнимал ее, он пытался войти в нее. Докки, плавясь от собственного желания, думала, что готова к этому испытанию, но вдруг, помимо воли, в памяти ее ожили воспоминания о ночах с мужем, и все в ней, как некогда, восстало против ожидаемого надругательства. Пыл ее угас, она замерла, чувствуя, как все внутри сжимается и немеет.

— Пустите меня, пустите, — говорил он, обжигая своим дыханием. — Прошу вас… я знаю, вы тоже хотите меня… — и вновь пытался протолкнуться через ее оцепеневшие мышцы.

На удивление, это не причиняло ей боли, и он не был груб или резок, хотя и упорен в своем стремлении овладеть ею. Она ощущала его — живого, горячего, страстного, и ей будто передались страдания, которые он испытывал от невозможности удовлетворить страсть. Он покрылся испариной, дыхание стало хриплым и прерывистым, а она отчаянно хотела подарить ему то, чего он так жаждал.

«Мне не нужно удовольствие, — думала Докки. — Пусть мне будет плохо, пусть тяжело и неприятно — я вытерплю, вынесу это. Я не хочу мучить его и сделаю все, только бы ему было хорошо…»

Она в паническом усилии попыталась расслабиться, но так и не смогла ничего поделать со своим телом, которое не пускало его в себя. Он же вздохнул, что-то пробормотал ей в шею, содрогнулся и со стоном откинулся в сторону, переводя дыхание.

Докки помертвела. Когда ее муж освобождался от своего желания, немилосердно наваливаясь на нее всей тяжестью, потом, из-за того, что не мог проникнуть в нее, говорил ужасные вещи, отвешивал пощечины и уходил, хлопая дверью. Она всегда со страхом и надеждой ждала этого момента, чтобы остаться в долгожданном одиночестве. Но теперь она до боли сожалела, что в этот единственный раз не смогла дать Палевскому то, что ему было нужно, и доставить ему радость и наслаждение. Докки лежала неподвижно, так и не опустив поднятую до талии ночную кофту, напряженно ожидая, что он сейчас уйдет, и тогда она сможет привести себя в порядок, свернуться клубочком и постараться забыть все, что произошло в эту злосчастную ночь. Докки жаждала остаться одна, хотя предстоящее одиночество теперь представлялось невыносимым.

«Конечно, он уйдет, уйдет навсегда, и если и вспомнит меня когда, то с отвращением и досадой, — обреченно думала она. — Ах, зачем, зачем мы встретились, зачем я полюбила его, зачем пробудила в нем желание и вошла в его объятия? Ведь знала — знала же! — что не смогу дать ему ничего, кроме разочарования? На что надеялась, зачем играла с огнем, зачем дала ему возможность убедиться в моей несостоятельности?.. Все, теперь все кончено, и больше никогда, никогда он не посмотрит на меня…»

Палевский зашевелился и встал с кровати. Докки проводила взглядом его темный силуэт, душа ее тревожно и больно сжалась, на глаза навернулись слезы, и тут с ней случилось то, чего она никогда не могла позволить себе при муже: она заплакала. Заплакала беззвучно, горько, мучительно. Слезы накапливались в уголках ее глаз, переполняли их и бежали, катились соленым потоком по вискам, волосам — вниз, на подушку. Она закусила губу, чтобы ее страдание случайно не вырвалось наружу, закрыла глаза, чтобы не видеть, как он уходит, и только молила про себя, как когда-то: «Не терзай меня, оставь одну, чтобы я могла свободно выплакать свою боль…» Но одновременно — в самом потайном уголке своей души — она умоляла его остаться, не покидать ее и знала, что этим чаяниям не суждено сбыться.

Она слышала, как он ходит по комнате, и представляла: вот он собирает свои вещи, одевается… Но вместо ожидаемого шороха одежды, раздался плеск воды в чане, а потом он подошел к ней и влажным полотенцем стал обтирать ее тело — там, где было липко и стыдно. Ей оставалось только надеяться, что в темноте он не заметит ее слез, и хотя ей было бесконечно неловко и даже неприятно выносить эти его прикосновения, она покорно терпела их, не вырываясь и не понимая, зачем Палевский это делает и почему он еще здесь.

«Неужели он хочет унизить меня еще больше, чем я уже унижена?» — пыталась понять она. И когда он вновь отошел, Докки решила, что он все же уйдет, и вновь начала мысленно заклинать его об этом.

Но он не ушел. Он вернулся к ней и лег рядом, а его руки обхватили ее и прижали к своей груди. От неожиданности она вздрогнула, а Палевский губами собирал ее слезы, осушал ее лицо, целовал глаза. И она не выдержала его нежности и теплоты и самым постыдным образом — навзрыд — расплакалась в его объятиях. Слезы душили ее, выплескивались наружу, она содрогалась в рыданиях, будто стремилась излить из себя весь ужас своего замужества, годы одиночества и оплакать предстоящую ей пустую и беспросветную жизнь. Он же шептал ей какие-то ласковые слова, баюкал в своих руках и прижимал к своему сильному и надежному телу, пока она не выплакалась и не затихла.

Когда Докки успокоилась, ей стало невыносимо стыдно за свои слезы и за проявленную так некстати слабость. «О, Господи, — думала она, прильнув к груди Палевского и уткнувшись лицом ему в шею. — Что он теперь будет думать обо мне? Я не смогла дать ему наслаждения и к тому же устроила истерику… А он не ушел… Как мне хорошо с ним!.. Это чудо, что здесь… Но почему он не ушел? Почему остался и почему так терпелив со мной?..»

Вопросы мучили ее. И она боялась, что у него тоже есть вопросы и он начнет их задавать. Но Палевский молча касался губами ее волос, гладил ее спину и плечи под кофтой, которая задралась уже почти до самой шеи. Докки же была готова лежать, вот так прильнув к нему, хоть целую вечность.

Наконец он пошевелился и чуть отстранился. Она испуганно вцепилась было в него, но, как оказалось, он всего-навсего захотел стянуть с нее кофту — и сделал это довольно ловко, после чего перевернул и прижал Докки спиной к своей груди, вновь крепко обхватив руками.

— Так почему вы сбежали от меня из Вильны? — вдруг спросил он.

Докки растерялась.

— Э… Я не… — начала она и запнулась, не зная, что ему сказать и вообще как себя теперь с ним вести и что говорить.

— Сбежали, сбежали, — он нежно откинул спутавшиеся пряди волос с ее лица и шеи, целуя и легонько покусывая ее кожу.

— Мне нужно было поехать в имение, — пробормотала Докки. От его прикосновений мысли ее разбегались, и она не могла сосредоточиться на разговоре. Те места, до которых он дотрагивался, начинали гореть, внутри же все таяло.

— Это вы можете рассказывать другим, — Палевский чуть сдавил зубами мочку ее уха, отчего у нее перехватило дыхание. — Вы исчезли на следующий день после того, как я поцеловал вас.

«И после того, как в Вильне появилась графиня Сербина с прелестной Надин», — подумала она и вновь напряглась. Он это почувствовал и легонько сжал ее.

— Вы — маленькая глупышка, — сказал он ласково. — Вы испугались себя и меня и сбежали, чтобы я не мог достать вас.

Едва Докки подумала, что при желании он мог ее найти, Палевский, будто прочитав ее мысли, добавил: