— У меня не было возможности покинуть корпус, а потом началась война. Я надеялся только на то, что у вас хватит ума держаться подальше от военных действий.

В его голосе послышался упрек, и она поспешила ответить:

— Я объяснила вам, как оказалась на этой дороге.

— Разве? Вы больше отмалчивались. Впрочем, не вовремя затеянная поездка в Петербург привела вас ко мне, и с моей стороны было бы грешно на это жаловаться.

Его рука медленно заблуждала по ее обнаженному телу, и Докки казалось невероятным, что она все еще лежит в его объятиях и даже не чувствует себя слишком смущенной. Ее невероятно обрадовали, хотя и удивили его последние слова, свидетельствующие, что ему по-прежнему приятно ее общество, несмотря на разочарование, которое он, несомненно, должен был испытывать после неудачной попытки их близости. Но едва она расслабилась от этой мысли, как он спросил:

— Вам было больно?

Ей было неловко говорить об этом, но он имел право знать.

— Нет, — тихо сказала она. — Вы не причинили мне боли.

— А с вашим мужем?..

— Да, — ее вновь начало охватывать оцепенение.

Он что-то пробормотал и сильнее прижал ее к себе.

— Он был груб с вами?

— Он был… — она начала говорить, но замолчала, не в силах рассказать ему, какой ужас и какую боль испытала в первую брачную ночь. И почему после этого не могла переносить близость с мужем.

— Он был неприятен мне, — прошептала она.

— Он бил вас?

— Да, — чуть слышно сказала Докки — ей было стыдно признаваться в этом.

Палевский вздохнул, и она почувствовала, как затвердели его мышцы.

— Почему вы вышли за него замуж? — спросил он наконец.

— Я… Я не хотела становиться его женой, — ответила она. — Меня заставили.

— И поэтому вы все эти годы провели в одиночестве?

— Я не хотела больше выходить замуж. И не вступала ни с кем в связь. Не могла, — добавила она, вспомнив разговоры сплетниц.

— Я знаю.

Она удивленно вскинулась.

— О, господи, вы ведь даже не умели целоваться, — сказал он.

— Не умела? — растерянно переспросила Докки.

— Не умели, — подтвердил он. — Я это понял еще тогда, в роще у болота.

— И потому извинились?., — пробормотала она.

— Я был неправ, — кивнул он. — Не мог предположить, что вы так неопытны и что…

— …что у меня не было любовников за годы вдовства.

— И это тоже. Я ревновал вас к Швайгену, к этому типу, называвшему себя вашим женихом, к Рогозину, вообще ко всем мужчинам, которые крутились возле вас в Вильне и которые, как я думал, были в вашей жизни до меня.

«Если он ревновал меня, — Докки необычайно согрело его признание, — значит, я ему нравилась, очень нравилась сама по себе, а не потому, что он хотел добиться благосклонности Ледяной Баронессы».

Она знала, что мужчины могут быть собственниками и ревновать без любви, как это было с ее мужем, который любое проявленное ею внимание к знакомым — будь то обычный светский разговор или обмен приветствиями, — расценивал как измену. Но у Палевского не было причин считать ее своей, потому его ревность могла быть вызвана только чувством — пусть не любви, но и не равнодушия.

Эти мысли, как и его руки, которые делали что-то невероятное с ее телом, заставили ее почувствовать себя необыкновенно счастливой.

— И вот впервые после замужества вы оказались наедине с мужчиной, — продолжал Палевский, — который вынудил вас…

— Нет! — горячо воскликнула Докки, не желая, чтобы он думал, что заставил ее лечь с ним в постель. — Я сама этого захотела! Но я надеялась…

— Вы надеялись, что со мной будет по-другому, а я не оправдал ваших надежд?

— С вами — по-другому, — заверила она его. — Мне… мне очень хорошо с вами. Я сама виновата… — голос ее поник. И она тихо добавила:

— Мне очень жаль…

— Вы не виноваты, — сказал он. — Вы совсем не виноваты и не должны так думать. Ваш печальный опыт заставлял вас бояться и избегать близости с мужчиной. Потому мое нетерпение вызвало в вас невольный отпор. А я… когда вы оказались в моих объятиях, и я понял, что вы желаете меня, оказался не в силах контролировать себя. Но сейчас… сейчас мы попытаемся сделать все так, как надо.

Палевский нежно, но решительно повернул ее к себе и склонился над ней, и Докки опять почувствовала его пыл и желание…

На этот раз он был невероятно терпелив с нею и ласкал до тех пор, пока она не потеряла голову и не загорелась таким огнем, что забыла обо всех своих страхах и сомнениях. И она смогла дать ему наслаждение и сама получила небывалое удовольствие от новых ощущений, о существовании которых прежде не подозревала.

Изнеможенные, они заснули в объятиях друг друга. Но еще несколько раз он будил ее, и она с радостью принимала его ласки, не желая пропустить ни мгновения этой единственной ночи, когда они могли быть вместе.


— Барыня, вставайте, уезжать пора, — разбудил ее голос Афанасьича, глухо доносившийся из-за двери.

Докки с трудом разлепила веки и рукой попыталась дотронуться до Палевского, но нащупала лишь прохладные простыни. Она повернула голову в ту сторону, где лежал он. Его место было пусто. Докки мгновенно проснулась и медленно, подтянув ноги, села, озираясь, все еще в надежде, что он где-то здесь. Увы. В комнате не было ни его одежды, ни его самого.

— Встаю! — крикнула она слуге, не в силах поверить, что он ушел, ушел незаметно, пока она спала. На какой-то миг ей почудилось, что эта ночь с ним ей всего лишь приснилась, но смятая постель, впадина на подушке, где покоилась его голова, ее полное истомы тело — все говорило о том, что он был здесь, с ней, наяву.

Она медленно поднялась с лежанки (ей было больно даже пошевельнуться) и заходила по комнате, разминая мышцы, только теперь сообразив, что на ней надета ночная кофта. «Когда я оделась? Когда он ушел? — пыталась она понять. — Почему не попрощался со мной, почему не разбудил?..» Тут ей смутно привиделось — и это воспоминание стало оживать, как на рассвете — да, тогда в окно, меж раздвинутых занавесей, просачивался серый предутренний свет, — она была разбужена прикосновениями Палевского. Вернее, он уже был в ней… Докки покраснела, когда припомнила это. Как чудесно было ей, сонной, размягченной, ощущать те тягучие неторопливые движения, которыми он сопровождал свои объятия и поцелуи. Она будто парила в воздухе, пребывая в коконе неги и блаженства, созданном его теплом и силой. А потом — да, теперь она четко это видела — он, уже одетый, склонялся над ней и целовал ее, целовал долго, в губы, в шею, в грудь, и крепко сжимал в объятиях. Затем натянул на нее кофту, еще раз крепко поцеловал и вышел — не оглядываясь — на балкон, а она вновь заснула…


— Барыня, — в дверь опять застучал Афанасьич. — Я вам горячей воды принес. Тут у входа оставлю.

Он погремел ведром и ушел, а Докки, приоткрыв дверь, забрала воду и вылила ее в остывший чан.

«На моем теле нет ни одного места, которого бы он не коснулся, — думала она, поливая себя водой. — Как жаль, что мне приходится смывать следы этой ночи. Ах, как же прекрасна, оказывается, может быть близость с мужчиной! Нет, не просто с мужчиной — только с ним, с любимым…»

Она вспомнила, как стонала и трепетала в его объятиях, как изгибалось ее тело от его вездесущих губ и рук, как его чуткие и нежные пальцы ласкали ее там, где было так неловко, но так приятно их ощущать, и как — незаметно для нее — они вдруг оказались внутри, преодолев сопротивление ее к тому времени порядком расслабленных мышц. После этого он уже смог сам погрузиться в нее, и для Докки это полное слияние их тел стало подлинным чудом и откровением. Он будто растворился в ней и стал ее частью, и она обрела недостающую до сей поры долю себя.

«Ну почему, почему мы не встретились раньше?» — закручинилась она, невольно переносясь мыслями в свое прошлое, к ненавистной брачной ночи, когда было так много отвращения, боли и крови и когда ее преследовало чувство безысходности и отчаяния. Теперь она понимала, что все могло бы быть иначе, если бы…

«Неизвестно, женился бы он на мне, будь мы даже знакомы в молодости», — размышляла Докки, расчесываясь, закалывая волосы и разглядывая себя в маленьком зеркальце дорожного несессера. Под глазами появились тени — следствие усталости и почти бессонной ночи, но в них угадывалось сияние — отблеск украденного у судьбы кратковременного счастья. Губы немного припухли, будто… «…будто их всю ночь целовали», — усмехнулась она и невольно вспомнила, как после того, когда у них все получилось, и она лежала, прильнув к его груди, он сказал:

— Пока вы не можете в полной мере испытать всю полноту удовольствия от любовной близости — это приходит только со временем и с опытом. Но в какой-то момент это откроется для вас, и я буду счастлив разделить вместе с вами тот восторг, который вам предстоит пережить.

Докки не понимала, что он имел в виду. Ей казалось, что нет и не может быть большего блаженства, чем то, какое она ощущала в его объятиях. Но его намек на будущее обрадовал ее тогда — ведь сама она не смела ни о чем загадывать. Теперь она попыталась уразуметь, каким образом они смогут быть вместе, если идет война, а им предстоит расставание.

«Он все устроит, — наконец, как ей показалось, поняла она, одеваясь, собирая свои вещи и скручивая смятые простыни — свидетели ее грехопадения. — Неужели он предложит мне следовать с ним — с обозом, как это делают жены военных, сопровождая своих мужей в походах?»

Искушение было велико, едва Докки представила, как они вместе проводят если не дни, то ночи. Но это было невозможно — на глазах у всей армии ехать с Палевским, будто она его жена. Одно дело — случайная встреча и единственная, даже пусть не единственная — две, несколько ночей. И совсем по-другому будет выглядеть превращение в его постоянную спутницу, официальную любовницу.

«Нет, он не унизит меня таким предложением, — решила она. — А если вдруг выяснится, что он рассчитывает на это… Это было бы хуже и больней, чем неизбежная разлука».

Докки окинула взглядом прибранную комнату, застегнутый саквояж и решительно распахнула дверь, готовясь к встрече с Палевским, и при одной мысли, что они сейчас встретятся, у нее начинали дрожать руки. Она понятия не имела, как себя вести и как держаться с мужчиной, с которым провела страстную ночь любви.


— Вы готовы? — Афанасьич топтался у лестницы. Он глянул в ее сторону, отвел глаза и, уставившись куда-то мимо, сказал:

— Сейчас принесу, что перекусить, и двинемся. Армейцы уходят, нам тоже пора.

Докки недоуменно свела брови. Она думала, что к завтраку спустится в столовую, в которой они вчера ужинали, но Афанасьич, будто догадавшись, пробурчал:

— Орел уж ускакал. Вызвали куда, али что — не знаю. Идите в комнату, я мигом.

Докки вернулась к себе и в растерянности опустилась на стул.

«Уехал! Он уехал! — она уставилась на свои руки, сложенные на коленях. — Когда он вернется? И вернется ли? Или это — все?..».

Вскоре Афанасьич принес ей чашку чая и бутерброды. Пока она ела, он рассказал, что корпус выступил на рассвете и уходит на восток, что Палевскому привезли пакет, после чего тот «чертом на коне сломя голову умчался», выделив сопровождение, которое проводит их до моста через Двину.

— Когда уехал генерал? — только и спросила она тихим голосом, с трудом впихивая в себя хлеб с мясом. Есть не хотелось, но следовало подкрепиться перед дорогой.

— Пару часов назад, — сказал Афанасьич. — Аккурат я пошел наших лошадей смотреть, а тут он мне навстречу. Барыню, говорит, сейчас свою не буди, дай ей еще часик отдохнуть. А потом, говорит, вас проводят. Офицер нас там, внизу, дожидается.

«Вот так, — подумала Докки. — Он все устроил, как я и предполагала. Только не берет меня с собой, а выпроваживает за реку». И хотя еще несколько минут назад она боялась, что Палевский может предложить ей место в своем обозе, теперь ее накрыла волна обиды и разочарования, что он этого не сделал.

Она быстро поела, пока Афанасьич выносил саквояжи из ее комнаты, и вскоре спустилась во двор, где находились солдаты и стояли оседланные лошади.

— Баронесса, — к ней направился адъютант Матвеев. — Лошади готовы, и ежели вы желаете…

— Да, да, — в замешательстве кивнула Докки — ей казалось, все знают, с кем она провела эту ночь, и потому смотрят на нее, отчего ей захотелось как можно скорее уехать отсюда.

Афанасьич подвел Дольку к крыльцу и подсадил барыню в седло. Докки невольно охнула — ей было больно сидеть верхом — и с опаской покосилась на слугу. Он молча повернулся к своей лошади. «Он — знает, — ахнула она. — Он знает или догадывается, что я ночью была с Палевским…»