Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

Ее мышцы могли болеть и после целого дня, накануне проведенного верхом. И Афанасьич в другое время непременно бы сказал что-то вроде «перетерпи, барыня» или проворчал бы, что женщине и так нелегко путешествовать, а уж верхом и подавно. Но он молчал, верно, не желая смущать ее упоминанием о болезненных ощущениях, которые появились не только от верховой езды, к которой она была гораздо привычнее, чем к…

Докки покраснела, поспешно подобрала повод и тронула кобылу, направляя ее за офицером, который верхом ждал их у выезда со двора. Солдаты тоже сели на лошадей и поехали следом. Их было человек пятьдесят.

— Вчера наша свита была гораздо малочисленнее, — заметила Докки, обращаясь к Афанасьичу и стараясь держаться как можно непринужденнее. Но, едва договорив, сообразила, что вчера еще все было по-другому. Мысль, что Палевский выделил для ее сопровождения столько солдат только потому, что она теперь перешла для него в другой статус — статус любовницы, неприятно ее задела.

— То мы с армией шли, — ответил Афанасьич. — Сегодня войско поутру снялось, а мужики окрестные безвластие почуяли, шастают по округе и покинутые дома грабят. Тут управляющий один приезжал, помощи просил. Сказывал, мужики в семи верстах отсюдова усадьбу барина своего уехавшего громят. Ну, армейцам-то теперь не до мужиков, порядок некогда наводить. Наш генерал ему так и сказал: не до тебя, французы на подходе. А сам для нас тут же отряд снарядил: мол, барыню в целости и сохранности чтоб доставили на ту сторону, где порядок.

Слова «наш генерал» были сказаны не случайно — обмолвки были не в привычках Афанасьича. Он будто говорил, что принял Палевского, и это приятно согрело сердце Докки. Слуга всегда настороже относился к ее кавалерам, и признание им генерала многого стоило, особенно после этой ночи. Он определенно знал — Докки была в том уверена, — что она провела ночь с Палевским, и давал ей понять, что не осуждает ее поступок.

Конечно, она была вольна поступать по-своему, но Афанасьич слишком много для нее значил, и Докки всегда прислушивалась к его мнению, а его поддержка всегда была необходима ей, как воздух. Особенно сейчас, когда она уезжала от Палевского и не знала, свидятся ли они вновь и когда это может произойти. Ее снедала горечь при осознании, что она не смогла увидеть его перед отъездом, хотя после некоторого раздумья Докки пришла к выводу, что так даже лучше: невозможно было представить, как бы они расставались на глазах у всех. Ей легче уехать отсюда в его отсутствие, чем изображать обычную знакомую, сухо желающую счастливого пути. Верно, когда он целовал ее перед уходом на рассвете, то тем и прощался с ней. Она же была такая сонная, что не осознавала того, и теперь отчаянно жалела, что Палевский ее не разбудил и не дал как следует насладиться их последними минутами.

«Впрочем, мне и этого было бы мало, — призналась Докки самой себе. — Я бы не смогла полностью насытиться им, чтобы потом расстаться без сожаления. Мне всегда будет не хватать его».

Она вспомнила, как ночью он назвал ее по имени.

— Дотти, — сказал он тогда, и это имя удивительно ласково прозвучало в его устах.

— Докки, — поправила она, расстроившись, что он не запомнил, как ее зовут. — Меня зовут Евдокия — Докки.

— Докки зовут Ледяную Баронессу, — ответил Палевский. — Холодную и неприступную. Женщина в моих объятиях — теплая и отзывчивая. И имя у вас должно быть такое же теплое. Для меня вы — Авдотьюшка, Дотти, и только для меня.

— А как мне называть вас? — она была растрогана его словами.

— Поль, Павел, — он пожал плечами.

Докки очень нравилось его имя — Поль, но так, верно, называла его юная Надин и прочие женщины в его жизни. «Ах, глупости какие!» — подумала она.

— Поль, — сказала она вслух и поцеловала его. — Павел…

Докки встряхнула головой, отгоняя воспоминания, оглянулась на чужой дом, где провела лучшие, самые счастливые часы своей жизни, и поскакала по дороге, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди.

Через четыре дня на постоялом дворе на пути к Пскову они встретились со слугами, оставленными за рекой во время сражения.

— Успели мы экипажами через мост перебраться, — рассказывал кучер Афанасьичу. — Потом через Друю напрямик к Пскову поехали. Расспрашивали о вас по дороге. Намедни узнали, что были верховые — барыня с тремя сопровождающими. Ну, мы и припустили вас догонять.

— Молодец, Степан, — кивал Афанасьич, устраивая измученную Докки в карете. — Теперь нашей барыне передышка будет. Намаялась верхами сколько дней.

Докки с наслаждением опустилась на подушки и вытянула ноги. Слуги ее целыми и невредимыми выбрались из опасного места, сама она сидит в дорожной карете, в которой так удобно путешествовать и где наконец можно побыть одной, скрывшись от наблюдательного ока Афанасьича, расслабиться и предаться собственным раздумьям и воспоминаниям.

В тот день до самой Двины она ждала быстрого топота копыт, догоняющего ее по дороге, и знакомого силуэта всадника в сверкающих эполетах. Даже распрощавшись с провожатыми и перейдя мост, Докки надеялась, что Палевский догонит ее, но его не было, и чем дальше они уезжали, тем тяжелее было осознавать разлуку с ним. Ей нестерпимо хотелось говорить о нем, и она с трудом удерживалась, чтобы не рассказывать Афанасьичу, как любит графа, как уповает на ответное чувство, мечтает о новой с ним встрече и как переживает и боится за него. Но так и не решилась поделиться своими переживаниями со своим преданным слугой, да и Афанасьич больше отмалчивался, не вспоминал Палевского, не упоминал о прошедшем, а если и говорил, то только о предстоящей дороге, выказывал беспокойство об отставших слугах и был весьма озабочен тем, как барыня перенесет долгий путь верхом. Его попытки найти для нее экипаж оказались безуспешными: всех окрестных лошадей забрали для нужд армии, а их собственные верховые не были приучены ходить в упряжи.

Но вот она в своей карете и едет в Ненастное, а не Петербург, желая в уединении поместья обрести подобие душевного спокойствия и обдумать все, что с ней произошло.

Ненастное было куплено на средства, доставшиеся Докки от мужа. Помимо Залужного и нескольких доходных домов в Петербурге покойный барон имел немалую сумму в ценных бумагах и драгоценностях, к последним питая особую склонность. В первые же месяцы вступления в наследство, Докки продала часть облигаций и аляповатых украшений и по рекомендации Букманна приобрела это поместье. И если поверенный более отмечал высокую доходность Ненастного и относительную близость к Петербургу, то Докки скорее покорила его красота: и сам дом, и огромный старинный парк, вокруг которого простирались боры с высоченными корабельными соснами. Неподалеку были и смешанные леса, полные ягод и грибов, и прозрачные озера, изобилующие рыбой, заливные луга и просторные пашни. Ненастное продавали наследники знатного вельможи, не способные иным путем разделить доставшуюся им вотчину, еще в ХVI веке дарованную их предку за усердную службу. В прошлом веке барский дом был перестроен и ныне представлял собой изысканное двухэтажное каменное здание с террасами, балконами, высокими окнами до пола, с анфиладой украшенных лепниной и позолотой комнат и фигурным паркетом из дорогих пород дерева. По советам Букманна были увеличены имевшиеся здесь оранжереи — в них на продажу теперь разводились экзотические фрукты и орхидеи, выделены места для выращивания саженцев редких растений, расширены плантации мозеля[19], плодовых кустарников и деревьев. Была обустроена также конная ферма для развода упряжных рысаков, приобретены стада голштинских[20] черно-пестрых коров — и все это хозяйство процветало, существенно увеличивая и так весьма значительные поступления от Ненастного.

Перемены коснулись и парка. Он был расширен и большей частью переделан в английском стиле. Тенистые березовые, липовые и еловые аллеи, просторные и светлые лужайки, цветники с самыми разнообразными растениями, розарии, террасы каскадных прудов, там и сям разбросанные фонтанчики с золотыми рыбками, плетеные трельяжи, боскетные[21] залы, гроты и беседки, скамьи с изогнутыми спинками в самых уютных и красивых уголках делали парк необычайно живописным и удобным местом для отдыха.

Оставшееся время траура Докки прожила в этом поместье и с тех пор проводила в нем каждое лето, не уставая любоваться его красотой и всегда с нетерпением предвкушала приезд сюда. Но теперь, хотя она безумно устала от дороги и мечтала оказаться дома, все ее мысли занимала неожиданная и такая счастливая встреча с Палевским.

«Поль, — с нежностью думала она, покачиваясь на мягких рессорах удобного экипажа. — Павел… Павел и Дотти…»

Ей очень нравилось ее новое имя. С детства ее называли Докки, и она привыкла к звучанию этого имени, не замечая его холодности. И поняла это только той ночью, когда Палевский так ласково произносил: «Авдотьюшка, Дотти». И как ей казалось, равнодушный человек, ищущий лишь развлечения, не был бы так терпелив и нежен с нею, не придумывал бы для нее ласкательных имен, и это давало некоторую надежду на будущее. Поэтому настроение у нее сейчас было совсем другим: ее уже не снедало то отчаяние, какое она испытывала, уезжая из Вильны и находясь в Залужном. Хотя Докки по-прежнему ужасно беспокоилась за Палевского и скучала по нему, ее согревали воспоминания о дне, проведенном с ним, и о той волшебной ночи, которая была подарена ей судьбой, и надежды на новую встречу…

«Если… если с ним ничего не случится», — думала Докки, холодея при одной мысли, что война может не пощадить и этого молодого, красивого и сильного мужчину.

Они благополучно добрались до Ненастного, откуда Докки сразу написала Ольге и своей матери, что с ней все в порядке и она находится в новгородском поместье. Отдав необходимые визиты вежливости соседям, она коротала дни в ленивой праздности, вновь и вновь перебирая в памяти счастливые часы встречи с Палевским. Ей почти не приходилось заниматься хозяйством — на то был отличный управитель Тимофей Захарович, отставной военный, живущий с семьей в отдельном доме на территории усадьбы и отлично справляющийся со своими обязанностями.

Уединение ее порой нарушали только наезды окрестных помещиков, зазывавших баронессу к себе то на обеды, то ужины. Докки было неловко отказываться от радушных приглашений, дабы не прослыть надменной и гордой столичной дамой. Также ей приходилось устраивать ответные приемы, первый из которых она запланировала на конец будущей недели. Впрочем, соседи были людьми приятными, а Докки хотелось занять себя чем-то, кроме прогулок, чтения, игры на фортепьяно и… бесконечных дум о своем возлюбленном в утренние, дневные и прочие часы.

Как-то днем, когда она сидела на террасе в кресле-качалке и лакомилась малиной со сливками, Афанасьич, по утрам пропадающий на озере вместе с управляющим, с которым водил дружбу (оба они были страстными рыболовами), сообщил, что французами взяты Динабург и Борисов.

— Захарыч сказывает, наша армия отступила к Полоцку. Куда их несет? — проворчал он. — Ну как французы на Петербург повернут?

— Дорогу на север перекрывает какой-то корпус, — сказала Докки, памятуя о рассказе Палевского за ужином. — А Бонапарте, скорее всего, пойдет за нашей армией: он же ищет сражения.

— Ага, он ищет, а мы избегаем, — хмыкнул в ответ Афанасьич и положил перед ней на столик письма. — Почта пришла.

Докки отставила вазочку с ягодами и взяла письма — от матери, Мари и Ольги Ивлевой. Она пробежала глазами послание от Елены Ивановны, в котором сообщалось, что Алекса с Натали благополучно прибыли в Петербург и что родственники крайне недовольны поведением Докки в Вильне, как и ее отношением к невестке и племяннице.

«Вы оставили их без средств в чужом городе накануне войны, — писала Елена Ивановна, — и они чудом смогли выбраться до прихода французов. Также мы весьма удручены известием о том, что Залужное брошено на произвол судьбы, и теперь если оно не обворовано собственными же мужиками, то уж верно разграблено французами».

Весьма обрадовавшись, что с ее родственницами все в порядке, и по привычке не обращая внимания на выговоры матери, Докки отложила это письмо и распечатала следующее.

«Chèrie cousine, все были весьма заинтригованы твоим исчезновением и строили на то разные предположения, вплоть до некой роковой страсти, толкнувшей тебя на столь спонтанное действо. Конечно, мы, как могли, разубеждали в этом знакомых, сами весьма удрученные твоим отъездом, особенно я, потому как оказалась лишена общества своей любимой подруги, — писала Мари, будто не было промеж ними той последней ссоры. — Мне безумно не хватает тебя в Петербурге, как недоставало и в Вильне, когда я осталась в обществе Алексы и этой ужасной Жадовой…»