Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

«Он наверняка считает, что я в Петербурге, — встрепенулась она, а я сижу здесь, мечтаю, извожусь от тоски и переживаний, что ничего не знаю о нем, хотя в Петербурге, возможно, находится письмо от него…»

Она чуть не застонала, поражаясь собственной недогадливости, и поспешно набросала записку дворецкому городского особняка, в которой просила переслать в Ненастное всю накопившуюся за время ее отсутствия почту, и так же поступать с новой корреспонденцией. Но в следующую минуту перед ее глазами вдруг возникла почти явственная картина, как из почтовой кареты по вине какого-нибудь нерадивого почтаря на ходу вываливается и падает в лужу на дороге пакет с пришедшими ей письмами, а лошади и экипажи вминают рассыпавшиеся письма в грязь…

«Поеду в Петербург, — решила Докки, но едва собралась отдать распоряжение об отъезде, как вспомнила, что в Ненастном должен состояться прием, и приглашения на него уже разосланы. — Несколько дней потерплю, а потом сразу уеду…»

Она разорвала в мелкие клочья записку к дворецкому, прочие письма запечатала и велела отвезти на почтовую станцию.

Оставшиеся до приема дни Докки занималась исключительно вычислениями, за какое время письма из армии могут дойти до Петербурга. По округе тем временем стали ходить весьма тревожные слухи о наступлении французов на север.

— Занят Полоцк, и они идут к Себежу, — сообщил как-то Докки вездесущий Афанасьич.

— Себеж далеко от нас, — Докки подошла к карте Витебской губернии, разложенной на столе.

— Вильна тоже была далеко от Залужного, а потом чуть не попали к нехристям в лапы, — заметил слуга. — Воля ваша, барыня, но думаю, пора нам отсюда в Петербург перебираться подобру-поздорову.

— Поедем после приема, — ответила она, сама находясь в нетерпеливом желании уехать в город, где в прихожей ее дома на круглом ореховом столике лежит серебряный поднос, куда швейцар складывает полученную почту.

— Все лучше с людьми, — тем временем размышлял Афанасьич. — Что тут, в глуши? В глуши хорошо, ежели спокойно. А когда не ровен час французы? Одно беспокойство, скажу я вам. Надобно велеть слугам паковать ценные вещи и готовиться к отъезду.

Докки склонна была с ним согласиться. Ведь не выберись они тогда из Залужного, задержись — даже не на день, на несколько часов, — все могло сложиться по-другому. Тот край уж под французами, и неизвестно было, когда его освободят, потому что русская армия продолжала отступать в глубь страны. Но теперь ее не столько заботило разорение поместья, сколько письма на ореховом столике в Петербурге, как и желание увидеть в столице знакомых, которые всегда были в курсе самых последних известий и от которых она в любой момент могла узнать новости с полей сражений.

На прием в Ненастном собралось человек тридцать. За обедом и после в гостиной мужчины, как водится, говорили о политике и войне. Дамы, а также стайка барышень, среди которых затесались два молодых человека, красовавшихся в военной форме и на днях отбывающих в армию, также были озабочены войной и наступлением французов.

— Дела совсем плохи, — сразу по приезде сообщил один из соседей — полковник в отставке, некогда прошедший австрийскую кампанию и имевший много приятелей в действующей армии, с которыми состоял в переписке. — Мне пишут, Первая Западная оставила Витебск и отступает к Смоленску. По одним слухам, туда же с юга пробивается Багратион, по другим — он окружен и разбит. К северу от Полоцка на корпус Витгенштейна наступают полчища французов, и неизвестно, что там станет. Ежели неприятель одолеет Витгенштейна, путь на Петербург будет свободен и через неделю французы могут оказаться в Новгороде. Государь еще в Полоцке покинул армию и уехал в Москву… Говорят о царском манифесте, но в этой глуши разве узнаешь в срок, какие новости? Хорошо, друзья меня не забывают, сообщают известия.

Докки помнила, что государь не намеревался покидать армию. Если он все же оставил войска, значит дела обстоят совсем плохо.

— На днях увожу семью в Вологду, — тем временем продолжал сосед. Его жена тревожно поглядывала на своих двух юных дочерей, примостившихся у клавикордов.

— Мы тоже начали паковаться, — сказал другой сосед. — Дойдут сюда французы — все пустые дома обнаружат. Мы их хлебом-солью, как в Европе, встречать не будем. А не придут, так в родные места всегда вернемся.

— Ох, как страшно! Я ужасно боюсь, что здесь могут быть французы! — воскликнула одна из дам и сочувственно обратилась к Докки:

— У вас имение где-то под Полоцком?

Докки кивнула.

— К счастью, я вовремя оттуда уехала, — сказала она.

— Расскажите нам о сражении, которое вы видели! — попросили барышни. — Это так интересно!

— Ничего интересного, — покривила душой Докки, хотя на самом деле зрелище боя было захватывающим.

Она никому не рассказывала о том, как по дороге попала на место боя, но слуги поделились пережитым с дворней Ненастного, и весть об этом случае быстро распространилась в округе.

— Скорее, страшно, — сказала она.

— Это была армия Барклая-де-Толли? — поинтересовался кто-то. — Мы не слышали о том, что она вступала в бой. Говорили только об отступлении.

— Велись бои, сдерживающие наступление французов, чтобы дать время нашим войскам отойти, — Докки ощутила себя знатоком военного дела. — Мы попали на стычку нашего арьергарда с авангардом французов.

— А сколько их было? Как все происходило? Как вы там оказались? — со всех сторон посыпались вопросы, и Докки пришлось коротко описать сражение, которое ей довелось наблюдать. Ее слушали с жадностью, интересуясь всеми подробностями, а едва гости узнали, что в арьергарде был кавалерийский корпус генерала Палевского, их восторгу не стало предела.

— Генерал-лейтенант Палевский, — со знанием дела закивали мужчины. — Прекрасный командир, незаменим в арьергарде. Блестящий полководец!

— Граф Палевский! — ахнули дамы. — Герой Аустерлица!

— Поль Палевский! — застонали барышни. — Сам Поль Палевский! Вы его видели? Он и впрямь такой красивый, как о нем рассказывают?

Докки несколько растерянно восприняла шквал восхищений Палевским, одновременно переполняясь за него гордостью.

«Будто я имею какое-то отношение к его популярности, — думала она, — или к нему самому, не считая той ночи…»

Ей потребовалось немалое усилие, чтобы сохранить спокойствие и невозмутимое лицо. Странное ощущение охватило Докки, когда она осознала, насколько он популярен и как высоко стоит в глазах многих людей, в то время как она не только запросто общалась с ним, но даже находилась в объятиях столь знаменитой личности. На память ей пришел ужин после бала в саду, когда она стояла с Палевским и к нему подходили важные особы, желая его поприветствовать. Было лестно быть его спутницей, но тогда Докки еще не воспринимала Палевского как легендарного героя, видя в нем только мужчину с бездной достоинств и… недостатков.

Тем временем полковник стал рассказывать об австрийской кампании.

— Палевский был тогда совсем молод, — говорил он. — Он взял на себя командование дивизией, когда его командир был убит, и с честью справился с тяжелейшим положением, в каком находились наши войска, благодаря своим талантам, находчивости и отчаянной смелости. Граф был ранен, но остался в строю.

— Ранен?! — заохали дамы.

«Верно, после Аустерлица у него появился этот шрам на скуле, — подумала Докки. — И тот рубец на плече, который я почувствовала, когда…» Она все же смутилась и незаметно оглянулась, чтобы убедиться, что никто не заметил ее волнения, но все внимание гостей было приковано к рассказчику, который с огромным уважением отзывался о Палевском и с восхищением описывал его подвиги.

— Служил я тогда в пехотном полку, — сообщил своим слушателям полковник. — Должны мы были держать оборону, чтобы дать другим отойти, но потрепало нас изрядно, признаться. Солдаты не выдержали, побежали было назад, и командиры удержать их никак не могли. Свист пуль, грохот, взрывы… Тут — как из-под земли — Палевский. Лицо в крови, черное от сажи, на коне взмыленном, только глаза бешено сверкают. «Стойте, черти!» — ох, простите, сударыни, — поклонился он дамам. — «Стоять, кричит, стоять на месте, до команды не отходить!» Солдаты враз и остановились — власть его почуяли. У него характер, что кремень, — за версту силой своей держит.

Он закашлялся с хриплым присвистом, отпил поспешно поднесенного ему вина и сказал:

— Ранило меня там в грудь, но позже уже. А тогда мы французов все ж остановили — не дали им прорваться. И все Палевский. Порядок навел и подмогу прислал, иначе разметали бы нас тогда, ежели б не он…

После ухода гостей Докки еще долго не могла успокоиться, взбудораженная разговорами о Палевском.

«Как получилось, что он выбрал меня?» — размышляла она, выходя в парк и неспешно прогуливаясь по освещенным луной дорожкам. Обычную женщину, не обладающую ни особой красотой, ни притягательностью и шармом, чем славились великосветские дамы вроде Сандры Качловской, Жени Луговской или французской маркизы, о которых с неожиданной ревностью вспомнила Докки. Связь с этими роскошными женщинами знаменитого красавца генерала выглядела куда естественней, чем необъяснимое увлечение им скромной и чопорной Ледяной Баронессой. Неожиданно все происшедшее в Вильне и у Двины показалось Докки чем-то нереальным, сном, приснившимся однажды, за которым последует неизбежное и горькое пробуждение.

«Но это было — было! — напомнила себе она. — И ничто теперь не сможет отнять у меня воспоминаний о нем, как и о той ночи, которая была настоящей и осязаемой…»

— Как только пойдут известия о приближении французов к этим местам, немедля перебирайтесь в Петербург, — сказала она Тимофею Захаровичу на следующее утро.

Через час дорожная карета, запряженная четверкой лошадей, уносила баронессу по направлению к Северной столице.

— Мы с Василием Михайловичем пришли в ужас, когда нам рассказали о вашем поведении в Вильне, — говорила Елена Ивановна, с осуждением глядя на дочь. — В обществе до сей поры только вас и обсуждают. Не думали мы, что вы решитесь так опозорить нас.

Докки сцепила руки на коленях и молча слушала мать, стараясь сохранять спокойствие. Она приехала в Петербург накануне вечером, а сегодня с утра к ней заявились Елена Ивановна, Мишель и Алекса. Брат — обрюзгший, с нездоровыми мешками под глазами, следствие не столько возраста, сколько непутевого образа жизни, — угрюмо кивал в такт словам матери. Алекса сидела с торжествующим видом, с трудом сдерживая победную улыбку на тонких губах.

— Мало того, что вы скомпрометировали себя бесстыжим флиртом с офицерами, так еще оставили своих родных в Вильне перед самой войной на произвол судьбы, без средств, без помощи и поддержки. Сами отсиживались в безопасном месте, в то время как Алекса и Натали чудом спаслись от французов.

«Интересно, что она бы говорила, не успей я уехать из Залужного? — подумала Докки. — Утверждала бы, что там безопасно? Или посчитала, что я заслуженно наказана Господом за все свои прегрешения?»

— Не представляю, как вы теперь сумеете оправдаться в глазах брата за подобное отношение к его жене и дочери, — продолжала госпожа Ларионова.

— Я была вынуждена заложить жемчуга — свадебный подарок Мишеля, — напомнила свекрови Алекса. — Теперь их не выкупить обратно — в Вильне французы, и кто знает, где теперь этот лавочник?

— Жемчуга?! — ахнула Елена Ивановна, будто впервые о том услышала, хотя Докки не сомневалась, что история пребывания Алексы в Вильне и ее отъезд оттуда были не раз обсуждены во всех подробностях.

Невестка принялась описывать, в каком ужасном положении оказались они с дочерью после того, как Докки уехала из Вильны. Им не хватало денег даже на еду, приходилось себе во всем отказывать, а Натали была вынуждена пойти на бал в старом платье.

— Когда пришло известие о войне, — говорила Алекса, — из-за отсутствия средств мы не смогли нанять почтовых лошадей и нам пришлось ехать с Мари Воропаевой, что было безумно утомительно.

«Лошади, на которых они добирались до Петербурга, кстати, тоже мои, — отстраненно подумала Докки. — Забери я их с собой вместе с коляской — на что имела полное право, — им не на чем было бы уехать из Вильны, а почтовых лошадей и вовсе было не сыскать днем с огнем. Но о том почему-то все успешно забывают».

— О, как подумаю, что вы могли оттуда не выбраться, — мне становится страшно! — воскликнула Елена Ивановна и вновь обратилась к дочери: — Я не ожидала, что вы так эгоистичны и способны столь жестоко отнестись к своим родным. Ваше же распутство и вовсе стало притчей во языцех. Забыв о собственном возрасте и вдовстве, о верности светлой памяти безвременно ушедшего барона фон Айслихта, вы увлекали молодых людей, которые могли составить достойную партию Натали, преследовали генерала Палевского на глазах всего общества.