— Мельком, — Докки встретила его накануне на Проспекте, когда он с каким-то своим товарищем направлялся в Главный штаб. — Обещался заехать сегодня. О, вот и он, — сказала она, увидев в дверях гостиной знакомое лицо.

Швайген улыбнулся, заметив хозяйку дома, и быстрым шагом направился к ней. Он сильно похудел после ранения, был бледен лицом, но держался бодро.

— Вы лечитесь более месяца, а мне сказывали, что ранение у вас легкое, — мягко попеняла ему Докки.

— Пустяковое, — весело сказал барон. — Увы, от таких ранений порой случается лихорадка, что со мной и произошло. Но теперь полным ходом иду на поправку, так что рана моя — дело прошлое. Расскажите лучше, как вы выбрались с того места. Без осложнений?

Докки чуть не пролила чай, который в этот момент наливала для Швайгена.

— Э-э… — начала она, судорожно пытаясь сообразить, что сказать.

Барон, вернувшись в свой полк, все равно узнает, что она ехала в сопровождении Палевского: ведь ее видели многие офицеры. Ее уклончивый ответ в его глазах будет выглядеть подозрительно.

— Э-э… — она протянула чашку Швайгену и самым непринужденным тоном продолжила: — Мы поехали к Двине, но мост оказался сожжен.

— Как же? — удивился он. — Нас по той дороге довезли до целехонького моста и по нему переправили на тот берег. Верстах в пяти от того места, где мы с вами встретились.

— В пяти верстах? — переспросила озадаченная Докки. Она прекрасно помнила, как Палевский сказал ей, что до Двины тридцать верст. И вдруг поняла и внутренне возликовала: он не отправил ее к ближайшему мосту, а повез с собой, чтобы провести вместе с ней больше времени. Теперь она припомнила, что обоз с ранеными по дороге куда-то исчез, а она того не заметила.

«Он потащил меня с собой, — с упоением думала она. — Он не хотел со мной расставаться. Разве когда его вызвали к начальству, он действительно отправил меня к мосту, а мост успели сжечь. И мне ужасно повезло, что тот государев адъютант оказался таким остолопом и уничтожил переправу, благодаря чему стало невозможно перебраться на другой берег и…»

Докки почувствовала, как начали гореть ее щеки, схватила свою чашку и склонила к ней лицо.

— Верно, вы заблудились там, — тем временем говорил ничего не подозревающий Швайген.

— Chèrie baronne, позвольте обратиться, — к ним очень кстати подошел Рейнец. — Вы не помните, как называлась эта гостиница в Гарце, на вершине горы, о которой рассказывал нам как-то господин Крафтманн? Что-то связанное с Вальпургиевой ночью.

— Господин Крафтманн? — Докки обрадовалась передышке, давшей ей возможность несколько прийти в себя. — Ах, да, она называется «Hexentanzplatz»[26]. Насколько я помню, именно напротив нее — через ущелье — находится знаменитая скала с ровной площадкой наверху, где, по преданию, ведьмы собираются на шабаш.

— «Танцевальная площадь для ведьм»? — рассмеялся барон. — Хотел бы я пожить в гостинице с таким названием!

— И не испугались бы нечистой силы, которая, верно, водится там в изобилии? — развеселилась Ольга.

— В приятной компании и нечистый не страшен, — Швайген выразительно посмотрел на Докки. Она же заметила, как враз потускнела Ольга, перехватив его взгляд. И позже, когда полковник пригласил баронессу на днях на прогулку и она не могла ему в том отказать, опечаленный вид Ольги, пытавшейся скрыть свое разочарование, не оставил у Докки никаких сомнений: ее подруга увлечена Швайгеном.


«Барон предстает в виде рокового героя, — думала Докки после ухода гостей. — Из-за него я уже лишилась одной подруги, неужели потеряю и вторую?» Но если притязания Мари на Швайгена в качестве жениха ее дочери по меньшей мере были смешны, а Ирина могла прельститься лишь его титулом и чином, то Ольге он, похоже, нравится сам по себе, и нравится достаточно сильно.

«Ольга ревнует и страдает, — Докки заходила по спальне, не в силах заснуть из-за мыслей, ее одолевающих. — И что мне делать?»

Не могла же она предложить барону уделять внимание не ей, а ее подруге? Равно как и сообщить ему, что не может ответить ему взаимностью, поскольку любит другого.

Докки потерла грудь, пытаясь избавиться от боли, которая в ней поселилась, и устало опустилась в кресло у окна, рассеянно перебирая пальцами кисти наброшенной на плечи шали и сплетая их в косички.

Столь вдохновивший поначалу рассказ Швайгена о мосте, по которому раненых переправили через реку, вдруг предстал перед ней в ином свете.

«Допустим, Палевский не желал отпускать меня, — размышляла она, — и потому сказал, что до Двины нужно проехать эти тридцать верст. Но знал ли он о сожженном мосте? Он говорил об офицере, поспешившем уничтожить переправу, но что, если ему уже было известно об этом? Не потому ли он с легким сердцем отправил меня к мосту, а сам умчался в штаб, будучи уверенным, что я никуда не денусь, буду вынуждена заночевать в той усадьбе и… Нет же! Как он мог знать, если шел позади армии и все утро сражался с французами? Но…»


Докки совершенно запуталась в своих предположениях. Даже заранее все рассчитав, Палевский не мог быть уверен в том, что она придет в его объятия. Он ждал ее на балконе, но не стучался в комнату, лишь надеясь, что она почувствует его присутствие и сама захочет провести с ним ночь.

Так что же их свело вместе — удачливое стечение обстоятельств, как она думала раньше, или же его стремление и решимость сделать все, чтобы быть с ней? Конечно, она случайно оказалась на пути следования армий, но неужели остальное — дело его рук?

Вновь и вновь перебирая в памяти события того дня, Докки все более склонялась к мысли, что едва он увидел ее, как тут же наметил себе цель и составил план, как эту цель осуществить. Она восхитилась его целеустремленностью: какая женщина может похвастаться, что мужчина ради свидания разработает столь хитроумную стратегию, несмотря на войну, на сражение, на преследующего его противника и прочие заботы, связанные с командованием корпусом и ответственностью за подчиненных? И вновь поразилась его таланту все предугадать и предвидеть. На память ей пришли слова Катрин Кедриной, утверждавшей, что у Палевского не бывает случайностей: он все рассчитывает до мелочей, не полагается на судьбу, а сам ею руководит.

Итак, увидев Докки на дороге возле раненых, он отправил следом адъютанта, поручив тому ее привезти. Скрыл местоположение ближайшего моста, отправил к другому. Даже не зная, что мост сожжен, он мог предполагать, что успеет забрать ее оттуда и поселить в доме, в котором сам остановился на ночлег.

Конечно, Палевский не мог заранее быть уверен, увенчаются ли его усилия успехом, но он чувствовал ее ответное желание, иначе вряд ли повез с собой и не пришел бы на балкон. Он все рассчитал, все устроил и даже сумел справиться с теми неурядицами, которые она доставила ему той ночью.

Все случившееся вроде бы подтверждало его неравнодушие к ней. Или… Или Палевский лишь хотел добиться ее? И — добился.


Она встала и опять заходила по комнате, пытаясь понять, почему он, — если действительно испытывал к ней какие-то чувства, — не написал ей ни строчки после их расставания. Письмо не могло затеряться: все ее знакомые регулярно получали почту из армии. Была прервана связь с армией Багратиона, но и оттуда окольными путями порой доходили весточки до родных. Изматывающее отступление Первой Западной армии все же позволяло военным на привалах черкнуть пару строчек своим родственникам и знакомым, и Палевский при желании мог прислать ей записку. Прошел уже месяц со времени их встречи, он сейчас находился под Смоленском, и все указывало на то, что он не счел нужным ей написать.


Прошедшие дни Докки то уговаривала себя, что он заботится о ее репутации и не хочет, чтобы кто-нибудь узнал об их связи, то напоминала себе о его занятости, — но все это мало помогало и никак не утешало. И только теперь, в тишине ночи, она вдруг подумала, что он, верно, и не намеревался продолжать их знакомство — ему могло быть достаточно той их встречи, и она зря надеялась на нечто большее.

«Я разожгла его любопытство еще в Вильне, — лихорадочно заметалась Докки. — Пробудила его интерес в виде Ледяной Баронессы, которую он захотел покорить, теша свое самолюбие. Когда же он поцеловал меня в роще и понял, что я неопытна…» Ей казалось странным, как он это мог понять — он всего лишь коснулся ее своими губами, и этот легкий поцелуй никак не мог… или мог… ему что-то объяснить?

«Не понимаю, — пробормотала она, присев на кресло и невидящими глазами уставившись на свечу, на которой под желтым пламенем мягкими полупрозрачными волнами стекал воск. — По утверждению Катрин, он разозлился, когда я уехала из Вильны, где он делал все, чтобы меня обольстить: был резким и нежным, дерзким и ласковым, то преследуя, то нарочито не обращая внимания. Он намеренно пробуждал во мне интерес к себе, разжигая ответное желание. И когда уже готов был праздновать победу, птичка упорхнула из подготовленных силков. Потому, встретив меня у Двины, он тотчас решил воспользоваться ситуацией и обратить ее в свою пользу. А я, влюбленная и доверчивая, покорно попалась в раскинутую им сеть. Мне ли — наивной! — было возможно распознать уловки опытного и умного мужчины? Он обманулся — обманулся, когда понял, что я не имела любовников и не смогу доставить ему то наслаждение, какое он получал от женщин, знающих, как ублажить мужчину в постели. Но не ушел от меня, плачущей, только потому, что я вновь невольно бросила ему вызов. Он, не знающий поражений, как говаривал государь, ни на поле боя, ни в дамских сердцах — читай, в будуарах, — не смог уйти от меня, не доказав себе и мне свою состоятельность, не победив и на этот раз. Только когда он удостоверился, что я полностью покорена им, он оставил меня. Кто знает, куда его вызвали? Вероятно, никто никуда его не вызывал, он просто уехал, чтобы не давать ложных обещаний при расставании. Потому и услал меня так быстро за Двину, потому и не пишет, поскольку давно, еще той ночью, поставил жирную точку в конце нашей однодневной связи…»

Докки еще долго сидела, вставала и ходила по спальне. Лишь к утру, окончательно обессилев, она смогла забыться тревожным неглубоким сном, не принесшим ей облегчения.


— Бледная какая вы, барыня, — недовольно сказал Афанасьич, прислуживая ей за завтраком. — Нельзя так себя изводить. Маетой ничего не изменишь и не поправишь, а здоровью урон. Поели б лучше.

Он с укором посмотрел на почти нетронутую еду и на осунувшееся лицо Докки.

— Я поем, — тихо ответила она и через силу стала запихивать в себя теплую булочку, которую Афанасьич успел намазать маслом. Но булочка вновь оказалась на тарелке, поскольку Докки вдруг замутило, а желудок отозвался болезненными спазмами. Она откинулась на спинку стула, пытаясь перевести дыхание и взять себя в руки.

— Позеленела что? — встревожился Афанасьич.

— Сейчас пройдет, — пробормотала Докки.

— Болит где?

— Нет, — сказала она, чувствуя, что ей стало легче. — Просто плохо спала и…

— Э, барыня, — протянул он и покачал головой. — Я уж подозревал с некоторых пор, а теперь вижу: так и есть.

— Что ты видишь? — Докки с тревогой взглянула на Афанасьича.

— То, что это пройдет через восемь месяцев. Вот что я вижу.

Она недоуменно сдвинула брови, а когда догадалась, о чем он говорит, то смутилась и испугалась, вдруг вспомнив, что у нее не было обычных недомоганий, которые должны были случиться еще во время ее пребывания в Ненастном. Из-за всех треволнений она как-то не обратила на это внимания, попросту забыла, и сейчас неожиданно поняла, что…

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Этого не может быть!

— Значит, может, — стоял на своем Афанасьич.

Докки в волнении сжала руки. Она всегда была уверена, что бесплодна. Айслихт не раз попрекал ее этим, заявляя, что она ни на что не годится — не может ни удовлетворить мужа в постели, ни понести ребенка, как подобает примерной жене.

— Дело сделано, — сказал внимательно наблюдавший за ней Афанасьич. — Что ж теперь так переживать?

— Этого не может быть, — упрямо повторила Докки. — Просто я нервничаю и…

— Что ж я, баб в тягости не видел? — возразил Афанасьич. — Еще когда моя Татьяна понесла, замечал: и глаза по-другому смотрят, и походка меняется, да и по утрам тоже бывало, как она поест чего — тут ее и вывернет.

— А что с глазами? — удивилась Докки.

— Сияют по-особенному и будто в себя заглядывают, — пояснил он. — Вот и у вас сейчас так. Я еще в Ненастном приметил, но молчал до поры. Думал, если ошибаюсь, так что вас попусту баламутить.

— Так ты думаешь? — Докки растерянно посмотрела на Афанасьича, тот утвердительно кивнул.