— Итак, я уверена, вы признаете ошибочность своего заявления, — Елена Ивановна смерила дочь негодующим взглядом.

— Расходы Мишеля превышают мои доходы, — сказала Докки. — Я вынуждена оградить себя от его расточительства, которому не видно конца.

— Глупости! Это какая-то ошибка! Если Мишель и позволил себе некоторые расходы…

— Сорок пять тысяч за полгода — это вы называете некоторыми расходами?

— Не может быть! — Елена Ивановна дернулась и округлившимися глазами посмотрела на дочь. — Вы что-то напутали! Вы сами, или ваш немец поверенный. Я давно говорила, что он, верно, ворует, и его следует заменить.

— Не называйте вором человека, который таковым не является, — остановила ее Докки. — Он представил мне счета из магазинов, векселя, подписанные Мишелем, по которым легко подсчитать все траты вашего сына и невестки.

— Мишель — ваш родной брат, смею заметить. И если даже он немного не рассчитал, это не повод злонамеренно ставить его в трудные условия. При вашем состоянии…

— Оно не безгранично. А усилиями моих родственников его скоро не будет вовсе. Сначала Мишель промотал ваши деньги, затем — приданое своей жены, а последние годы успешно разоряет меня. Если бы я порой не ограничивала его траты, то уже давно оказалась бы в самом бедственном положении.

— Ничего бы с вами не случилось, — отмахнулась Елена Ивановна. — В конце концов своим состоянием вы обязаны нам.

Докки напряженно вскинула голову.

— Каким это образом я вам обязана? — тихо переспросила она.

— Мы же нашли вам обеспеченного мужа, — напомнила ей мать. — Но вы вместо благодарности за все это, — она обвела рукой вокруг себя, — осмеливаетесь обвинять брата в каких-то тратах.

— Я не просила вас искать мне богатого мужа. Напротив, умоляла не отдавать меня за него, — тихо сказала Докки.

— Мы лучше понимали, что вам нужно, — фыркнула Елена Ивановна. — Только благодаря нашим стараниям вы получили титул и состояние. Вам несказанно повезло, что у вас такие заботливые родители.

— Мне несказанно повезло, что барон оставил меня вдовой, — возразила Докки. — Что касается вашей заботы, то она относилась не ко мне. Вам были нужны деньги, и вы продали меня человеку, который пообещал взамен определенную сумму, и даже сверх того. При этом вас вовсе не заботили ни мои чувства, ни то, что барон скорее годился мне в дедушки, нежели в мужья.

— Не выдумывайте и не стройте из себя невинную жертву, — скривилась мать. — Никто вас не продавал. Да, барон выделил некоторые средства на ваше приданое и на свадьбу, что было очень любезно с его стороны — не каждый жених способен на подобную щедрость.

— Еще бы: заполучить в жены девушку в три раза его моложе! За это можно и заплатить! Что же касается некоторых, как вы заметили, средств на приданое, то после гибели мужа я нашла в его бумагах копии векселей Мишеля, денежные расписки и договор между вами, скрепленный подписями. Барон был весьма педантичным человеком.

Елена Ивановна отвела в сторону глаза, затеребила перчатки, лежащие у нее на коленях, и выпалила:

— Верно, это была рядная — мы обговаривали ваше приданое и составляли списки необходимого.

— Нет, мадам, это был не брачный договор, это была купчая на меня. За то, что вы отдаете меня ему в жены, он обязывался выплатить вам до свадьбы тридцать тысяч рублей, а сразу после венчания — еще двадцать пять «на проживание и отделку дома», — процитировала Докки — она до сих пор помнила каждое слово этого документа и тот шок, который испытала, прочитав его. Если до того момента она полагала, что родители, выдавая ее замуж за ненавистного ей барона, преследовали благую цель — устроить обеспеченное будущее дочери, пусть и такой ценой, то, разобравшись в бумагах покойного мужа, увидела, что ее просто-напросто продали.

— Ваш сын тогда крупно проигрался в карты, полностью увяз в долгах, и вы, чтобы вытащить его из той ямы, куда он сам себя загнал, предложили барону сделку. Вам очень повезло, что Айслихт не только имел средства, но и жаждал заполучить в жены девушку из старинной русской дворянской семьи для упрочения своего положения в Петербурге. Вряд ли какая другая семья отдала бы за него свою дочь, учитывая его возраст и туманное происхождение, но вы с радостью уцепились за подвернувшуюся возможность, не так ли? — Докки с презрением посмотрела на растерявшуюся мать.

— Вы неправильно поняли! — воскликнула Елена Ивановна, ее щеки приняли свекольный оттенок. — Мы преследовали исключительно благие намерения!

— Для спасения сына и собственного благополучия вы без колебаний пожертвовали дочерью, — продолжала Докки. — И при этом еще смеете ожидать благодарности с моей стороны.

— Но мы вас сделали богатой!

— Не вы, а ядро, сбросившее барона с лошади, — уточнила она. — Останься он жив, вряд ли вы могли бы и далее тянуть из него деньги. Зато как удобно было заиметь неиссякаемый источник средств в моем лице. Все эти годы я только и делала, что расплачивалась с вами за — смешно сказать! — тот кошмарный брак, который вы для меня устроили. Но вам и этого было мало. Вы считали возможным вмешиваться в мою жизнь, попрекать меня при каждом удобном случае, следить за мной и выманивать у меня все больше и больше денег.

— Никто за вами не следил! — попыталась возразить Елена Ивановна.

— А кто отправил за мной в Вильну Алексу и Вольдемара, научив их распространять эти нелепые слухи о моей помолвке с Ламбургом? Они слишком глупы, чтобы додуматься до такого. Вы устроили это! Испугались: а вдруг я найду там себе мужа, который закроет вам доступ к моим деньгам?

— Я беспокоилась о вашей репутации! До нас дошли слухи…

— Не смешите меня! — Докки откинулась в кресле, не сводя глаз с заерзавшей на месте матери. — Алекса приехала туда через неделю после меня.

Елена Ивановна, видя, что разговор безнадежно ушел в нежелательную сторону, попыталась вернуть его к делам насущным.

— Все это лишь домыслы и наветы, — сказала она, придав прежнюю твердость своему голосу. — Вы одинокая женщина, и естественно, что родные беспокоятся о вашей репутации. Ваше поведение в Вильне, да и в Петербурге — та история с князем Рогозиным, — все это дало нам основания предостеречь вас от новых губительных шагов. Что касается долгов Мишеля, то я поговорю с ним, чтобы впредь он был аккуратнее с расходами, но вы же должны понимать, как дорого обходится жизнь в Петербурге, да еще с дочерью на выданье на руках. Выходы в свет, наряды — все это стоит денег. Теперь Мишель вынужден заново обставить дом, потому что к ним ходят люди, среди которых есть несколько перспективных женихов для Натали.

— О, они могут обставлять, что угодно, только не на мои средства!

— Но вы же знаете, какие сейчас цены! Мишель вынужден во всем себе отказывать, чтобы достойно содержать жену с дочерью.

— И любовницу, — добавила Докки, — для которой он снял квартиру и полностью оплачивает ее содержание.

— Вот глупости! — возмутилась Елена Ивановна. — Мишель обожает свою жену!

— Что не мешает ему пользоваться услугами певичек, кстати, на мои же деньги. Я оставляю вам и ему квартальное содержание, но сверх того не желаю более тратить ни копейки — ни на его любовниц, ни на карточные проигрыши, ни на драгоценности и наряды для Алексы и Натали, ни на новую мебель для их дома.

Докки встала, показывая, что разговор закончен.

— Вы не смеете! — воскликнула опешившая от отпора всегда покладистой дочери Елена Ивановна. — Вы не смеете бросать брата, всю вашу семью на произвол судьбы!

— Они взрослые люди и давно должны научиться жить на собственные средства, а не на чужие.

— Но это ваш брат!

— Брат, который один раз уже фактически проиграл меня в карты. Но теперь вы не сможете меня продать, как семь лет назад.

Елена Ивановна бросила испепеляющий взгляд на Докки:

— Вы пожалеете, если семья отвернется от вас!

— Вздохну с облегчением. Тогда я с чистой совестью смогу перестать выплачивать вам содержание, которое пока не отменила из чувства дочернего и сестринского долга, — усмехнулась Докки. — Выгоду от наших родственных связей имеет только одна сторона.

Ее мать, направившаяся было к дверям, не удержалась и уже от порога заявила:

— По крайней мере вы всегда могли рассчитывать на поддержку своей семьи. Мы всегда заботились о вас и о вашем добром имени, в отличие от ваших любовников, которые на всех углах смешивают ваше имя с грязью.

— Моих любовников? — Докки удивленно посмотрела на мать.

— Да, да, ваших! Как мило: наедине называть свою любовницу Дотти, а потом похваляться своей победой и выигрывать заключенные пари.

С этими словами Елена Ивановна повернулась и ушла, а Докки застыла посреди комнаты, не в силах поверить услышанному.


В этот же день к ней приехала Алекса. Невестка жаловалась на жизнь, на мужа, который спускал все деньги, что попадали в его руки, и оставил собственную дочь без приданого, а жену — без средств. После нее заявился сам Мишель, пытавшийся то угрозами, то просьбами смягчить сестру и заставить ее пересмотреть принятое ею решение.

— Только подумай, как общество отнесется к известию, что ты и пальцем не хочешь пошевелить, чтобы помочь родному брату и его семье, — говорил он. — Всего-то делов: погасить векселя и заплатить по счетам.

— Все эти годы я помогала вам, — напомнила Докки. — Но и дойные коровы рано или поздно перестают давать молоко.

— При чем здесь коровы?! — возмутился Мишель.

— При том, что я более не в состоянии вас содержать, — ответила Докки. — Твои непомерные расходы разоряют меня.

— Вот глупости! — воскликнул брат. — У тебя доходное поместье, да и ценных бумаг предостаточно. Ты можешь часть их продать.

— Не собираюсь этого делать. Дай тебе волю, ты оставишь меня нищей.

— С твоим-то поместьем и этим особняком, — он с нескрываемой завистью обвел глазами гостиную. — Если ты их заложишь, у тебя будет куча денег. И ты еще смеешь попрекать мать своим таким удачным замужеством!

Докки промолчала и вскоре с трудом выпроводила Мишеля из дома, после чего предупредила дворецкого, что ее нет дома ни для кого из родственников в ближайшие и последующие дни.


Она готовилась к отъезду за границу, но проволочки с денежными переводами и паспортами задерживали ее в Петербурге.

— Мы поедем сначала в Швецию, — говорила она Афанасьичу. — Я бы предпочла жить в Англии, но туда слишком далеко и опасно добираться. Поселимся где-нибудь поблизости от Стокгольма — в достаточно уединенном месте, чтобы не встретить знакомых, но где при необходимости можно будет быстро связаться с поверенными или вызвать хорошего врача.

Афанасьич был согласен и на Англию, и на Швецию, и на любую другую страну, с беспокойством наблюдая, как его барыня тает на глазах.

— Опять ничего не покушали, — ворчал он и подсовывал ей настойки из трав — для сна и аппетита, которые только и помогали Докки хоть как-то себя поддерживать. Ее снедали мысли о нарочито брошенном матерью «Дотти», и она не находила покоя, пытаясь понять, каким образом это имя стало известно ее родственникам. Она не могла поверить, что Палевский заключал на нее пари и обсуждал ночь, с ней проведенную, со своими приятелями.

«Этого не может быть, — думала Докки. — Все, что я слышала о нем, говорило о его благородстве. Даже когда он расставался со своими любовницами, то не делал эти истории достоянием света. Мужчины, которые бесчестно поступали с женщинами, известны, и их имена у всех на слуху. Но среди них никогда не упоминался Палевский. Катрин Кедрина и княгиня Думская с большим уважением отзывались о нем, и я склонна доверять их мнению. Но откуда матери может быть известно, что он называл меня Дотти?!»

Бывая в обществе, она пыталась понять, что знают знакомые о ее связи с Палевским, но не замечала ни насмешливых или осуждающих взглядов, не слышала перешептываний или пересудов. Создавалось впечатление, что о «Дотти» знает только ее мать и… Кто еще? Ни Ольга, ни ее бабушка не упоминали об этих слухах, хотя уж кто-кто, а княгиня Думская всегда в курсе всех сплетен, гулявших в свете. Катрин Кедрина, чей муж был приятелем Палевского и должен бы знать об этих разговорах, также ни разу не намекнула, что та ночь у Двины стала достоянием гласности.


Тем временем русские войска оставили Смоленск и отступили на московскую дорогу, так и не дав генерального сражения. В героях ходил генерал Витгенштейн, остановивший неприятеля к северу от Полоцка, а также князь Багратион, который, по слухам, рвался бить врага, но был сдержан осторожным Барклаем-де-Толли — его ныне все называли изменником и трусом.