Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

— Вы считаете, что та наша встреча… — она не смогла выговорить слово «связь». Оно казалось ей холодным и непристойным, принижающим значение необыкновенных ощущений, которые, как она надеялась, возникли между ними в ту незабываемую ночь.

— Наша встреча, — повторила она, — состоялась случайно… Я и не подозревала, что вы расцените ее как… как связь.

— Вы можете назвать то, что между нами произошло, как-то иначе? — он окинул ее таким выразительным взглядом, что она покраснела.

— Я не знаю, как это можно назвать, — пробормотала она, хотя считала, что это называется любовью. По крайней мере с ее стороны. — Мы встретились, и так получилось, — она еще пуще залилась румянцем, — что мы провели вместе ночь… Но я не думала, что… что будет продолжение.

«И последствия», — про себя добавила Докки.

Тогда она не думала об опасности забеременеть, поскольку была уверена, что бесплодна. Да и тогда ей вообще было не до того, хотя он старался уберечь — и не только ее, но и себя — от нежелательных последствий. Нежелательных для него, поскольку наверняка ему не нужен ребенок, появившийся в результате случайной связи. От женщины, с которой он не собирался связывать свою судьбу.

Ей стало нестерпимо горько, и было ужасно неприятно слышать это нарочито им произнесенное слово «связь», словно он заранее хотел оговорить ее место в своей жизни и показать, что ей не следует рассчитывать ни на что другое.

— Так вы не писали мне, потому что мы не успели обсудить наши отношения? — уточнил он, по-видимому, не догадываясь, как мучителен для нее этот разговор. Она не любила выяснять отношения и знала по опыту, что это никогда не приводит ни к чему хорошему. Во всяком случае для нее. Все попытки объясниться — с родителями ли, с братом, с Мари — заканчивались еще большим непониманием, обидами и ссорами.

Она вздохнула и откинулась на спинку дивана, в то время как он продолжал:

— Я считал, что между нами все ясно и без слов. И, признаться, ждал ваших писем. Вы же предпочли проводить время со Швайгеном, не думая о том, что я могу беспокоиться по поводу вашего молчания, волноваться, благополучно ли вы добрались до дома, перенесли дорогу, вспоминаете ли меня, ждете ли нашей новой встречи.

Палевский встал и опять заходил по комнате, прижимая рукой рану. Докки с состраданием посмотрела на его бок, не понимая, чего он добивается этим разговором. Очередное упоминание о Швайгене показалось ей чрезмерным, разве что его слова о том, как он волновался за нее, приятно обрадовали.

— Я не проводила время со Швайгеном, — сказала она. — И не знаю, с чего вы это взяли. Что касается волнений — я тоже переживала за вас. Ведь вы находились на войне. А потом это известие о вашем ранении…

— Вы так беспокоились, что не в силах были ответить мне? — как-то невесело усмехнулся он.

— Ответить? — недоуменно переспросила Докки.

— Я думал, может быть, вас испугала моя пылкость, — продолжал он, — или на что-то обиделись. Я и приехал-то в Петербург, чтобы увидеться с вами и прояснить все эти недоразумения, — он посмотрел на нее, и его блестящий взгляд так взволновал Докки, что она встрепенулась, начиная верить… надеяться на чудо.

«Он беспокоился, он переживал, он приехал меня увидеть! Когда я думала, что он забыл меня, он думал обо мне, мечтал о встрече, тосковал… Неужели?»

Она боялась даже про себя произнести те слова, которые стали оживать в ней, хотя его взгляды, его разговор, даже его ревность к Швайгену — все говорило о том, что он неравнодушен к ней. И он сказал, что приехал сюда из-за нее…

— Я решил было, что не нужен вам, — сказал Палевский. — Но проявленная сейчас вами… хм… пылкость показала, что я все же не оставляю вас совсем равнодушной. Судя по вашим словам, нам следует разумно обговорить наши отношения — как взрослым людям, отдающим себе отчет в собственных стремлениях и желаниях, — на то время, что мы будем вместе.

И он заговорил о взаимных обязательствах, об удобствах временной — он всячески подчеркивал это, во всяком случае, как показалось Докки, связи, о верности, которую они должны хранить друг другу в этот период их жизни, а она то краснела, то бледнела, слушая его невозможные и унизительные для нее рассуждения. Ее надежды вмиг лопнули, как мыльный пузырь, и в груди стало тесно и больно.

«На время, на время, — стучало у нее в висках. — Боже мой! Какая я наивная и глупая! Ведь знала, знала, что могу быть только его любовницей, но все равно надеялась — вопреки всему здравому смыслу. Ему не приходит в голову, что верность хранится, когда людей связывают чувства, а не обязательства, никто другой тогда им просто не нужен. И мы стали близки не потому, что так нам было удобно, а потому, что желание захлестнуло нас. Теперь он решил, что на какое-то время я могу стать для него приятным разнообразием. Но, чтобы я не строила в его отношении никаких планов и не рассчитывала на что-то большее, он высказывает мне все эти свои соображения, планируя нашу связь по принципу военной операции, с присущими ей стратегическими и тактическими задачами. Интересно, так он объяснялся со всеми своими пассиями или только со мной?»

Она отчаянно пожалела теперь, что не устояла — не тогда, на Двине, а сегодня, — перед его и собственной страстью, и отдалась ему со всей пылкостью своей любви, в то время как ему просто нужна была женщина, любая, как тем офицерам в гостинице Ковно, выстроившимся в очередь к служанке. Как многим другим мужчинам, стремящимся лишь удовлетворить свои потребности. Да, конечно, она ему нравится, нравится настолько, что он хочет вступить с ней в связь, но не настолько, чтобы не диктовать ей своих условий. И сразу пресечь ее надежды на что-то более серьезное.

«Будь я другой, — с ожесточением подумала Докки, — более светской, более раскованной, наверное, меня бы устроило такое положение вещей. Я была бы счастлива хоть какое-то время побыть с любимым… Нет, меня бы это устроило, если бы я его не любила и отнеслась к этой связи как должно относиться опытной, но равнодушной женщине, стремящейся получить удовольствие не от одного, так от другого мужчины. Но я не вынесу этого, любя его и зная, что в любой момент он может уйти от меня. Зная, что он не любит меня и что во мне зреет его ребенок, который ему не нужен так же, как не буду нужна и я сама через какое-то время…»

— Я никогда ранее не вступала в связи и не представляла, что они строятся на каких-то условиях, — тихо сказала она, когда он замолчал. — Мне казалось — и теперь я понимаю, как заблуждалась, — что мужчину и женщину связывает друг с другом чувство, а не расчетливое и удобное для обоих времяпрепровождение. Вероятно, вам трудно понять мои мотивы, но тем не менее я отказываюсь от столь любезного предложения вступить с вами в связь.

Он так сильно побледнел, что на его скуле отчетливо проступила ниточка старого шрама.

— Что вас не устраивает? — резко спросил он. — Что я обещал хранить вам верность? Или что призвал вас быть только моей, в то время как вам хотелось бы завести одновременно еще пару ухажеров?

Докки закусила губу, еле сдерживаясь, чтобы не закричать или не заплакать. Палевский же криво усмехнулся и взглянул на нее потемневшими глазами.

— Или вы предполагали, что прежде я на вас женюсь?

Она содрогнулась. Это оскорбительное заявление должно было уничтожить ее, но, как ни странно, придало ей сил.

— О, нет, — она встала, остро чувствуя, что на ней нет нижнего белья — и это разозлило ее еще больше. — Я прекрасно понимаю, что мне могут предложить руку только в двух случаях: в первом — видимо, самом невероятном, — если кто-то меня полюбит. Во втором, более реальном, — если кому-то понадобится мое состояние. Вы меня не любите, вам не нужны мои деньги, так что речи о браке и быть не может. Вдовы годятся лишь в качестве любовниц для кратковременной связи. В жены же вы выберете юную и невинную барышню, которая только и может быть достойна вашего имени и вашего кольца.

Она замолчала, но спустя мгновение тихо добавила:

— Прощайте!

Он постоял, пристально глядя на нее, затем небрежно поклонился и вышел вон.

Докки рухнула на диван, не в силах поверить, что своими же руками выставила его из дома.

«О, что же я наделала?! — вдруг ужаснулась она, уже бесконечно сожалея о своем поступке. — Зачем отвергла его из-за глупой, ложной гордости?! Лишила себя надежды видеть его, наслаждаться его объятиями… Почему не приняла его условия? Ведь все равно он скоро уедет в армию, а я… я уеду за границу… Так и так наша связь оборвалась бы, но я могла провести с ним хотя бы несколько дней…»

Докки заколотила кулаками по диванной подушке, и казалось, что сердце сейчас разорвется. «Чего я добивалась? — стонала она. — Неужели и впрямь надеялась, что он женится на мне, а не предложит эту унизительную связь? И почему она унизительная? Я ведь люблю его. А ради того, чтобы быть с любимым, можно переступить через никому не нужную гордость. И на что мне она — эта гордость — без него?!»

Нужно было собираться на обед к княгине Думской. Докки не хотела никуда идти, у нее не было ни сил, ни желания даже жить, не то что выходить из дома и отправляться на светский прием, где должен присутствовать Палевский, которого сейчас ей менее всего хотелось видеть. Но она не могла обидеть княгиню и должна была показать ему, что их ссора для нее ничего не значит.

С помощью Туси она облачилась в бальное платье (у Думской непременно бывали танцы) — бледно-лиловое, с низким вырезом, красиво облегающим грудь и подчеркивающим мягкую линию плеч. Цвет платья придавал лиловатый оттенок ее глазам, отчего они становились загадочными и глубокими. «Буду красивой и веселой», — думала Докки, разглядывая в зеркале свое бледное, изможденное лицо, на которое ей пришлось наложить немного румян, чтобы придать коже подобие свежести. Еще немного усилий: изящная прическа с локонами, заколотыми инкрустированными перламутром черепаховыми гребнями, и кружевной лентой под цвет наряда, аквамариновое колье на шее — и она стала выглядеть беззаботной светской дамой, отправляющейся за очередной порцией развлечений.

Внизу ее ждал Афанасьич. Встревоженно он посмотрел на нее, но Докки лишь покачала головой. Он понял, насупился и спросил:

— Подавать экипаж или еще рано?

Часы в холле показывали самое начало четвертого, на обеде ей следовало быть в четыре, а княгиня жила неподалеку — на Литейном проспекте.

— Рано еще, — Докки направилась было в библиотеку, но тут взгляд ее упал на ореховый столик, где на подносе лежало несколько записок. Она взяла их, и ее словно что-то ударило.

«Он все время спрашивал, почему я ему не писала, — неожиданно спохватилась она. — И упрекнул, что я не ответила… Не ответила… На что? На его чувства? Или…»

— Вызови мне Семена, — сказала она Афанасьичу и пошла в библиотеку, полная смутных подозрений, что Палевский не случайно говорил о письмах. Он не мог ожидать, что она первая напишет ему, и из его слов у нее теперь создавалось впечатление…

Дверь отворилась, и в библиотеке появился дворецкий. Почтительно поклонившись, он встал в ожидании приказаний.

— Семен, — Докки рукой пригласила его подойти поближе. — Семен, пока меня не было, ты все письма складывал на поднос?

— Как же барыня, все, — ответил он.

— Ничего не могло затеряться?

— Никак нет, — уверенно сказал Семен. — Как обычно: получал и клал на поднос. Невозможно было чему пропасть, ваша милость.

Докки задумалась.

— А ты помнишь, что за почта была?

— Записки разные, разноцветные, квадратиками сложенные, ну и продолговатые, — начал перечислять несколько обескураженный Семен. — Письма были — от поверенного вашего, от управляющего из Ненастного — еще когда вы в Вильне были, от книгопродавцев, из-за границы что-то было.

Докки кивала, вспоминая. От Букманна, от знакомых путешественников — из Англии, из Северной Америки… От господина Лукашева из Индии…

— А какие-нибудь… непривычные… попадались? — вопрос звучал странно, и вряд ли у дворецкого будет на него ответ, но она должна была точно выяснить.

Семен хмыкнул и почесал затылок.

— Была парочка пакетов необычных… с гербовыми печатями, — сказал он наконец. — Офицеры привозили. Мы со Фомой, сторожем, помню, еще обсуждали, что, видать, высокий чин письма шлет. Серьезные такие пакеты, армейские.

— Армейские?! — Докки до боли вцепилась в подлокотники кресла. — Но я их не видела!

— Как же такое может быть, барыня? — обиделся Семен. — Все лежало вместе. Может, пропустили?

— Нет, — она покачала головой, пытаясь понять, куда могли задеваться эти пакеты. — Не пропустила — их не было среди почты, когда я ее читала… А когда офицеры приезжали?