Ее преследовали тягостные события прошедшего дня: неприглядная ссора с Палевским, отвратительная сцена в доме матери, долгий, томительный обед у Думской… Докки вспомнила и торжествующий взгляд Сандры, когда та убедилась, что граф не замечает пресловутую Ледяную Баронессу. Мари также весьма напряженно следила за своей любимой кузиной и Палевским, беспокоясь, что генерал вновь обратит свое внимание на Докки, как и графиня Сербина-старшая, лицо которой при виде баронессы принимало негодующе-презрительное выражение.


«Все могут успокоиться, — думала Докки, вдыхая пронзительно-свежий аромат хризантем, смешанный с холодным, осенним запахом травы и земли. — Он свободен для новой связи, женитьбы или чего еще они от него хотят. Я на него не претендую — никогда не претендовала…»

Она бродила по саду, не замечая холода, помимо воли мыслями возвращаясь к его объятиям, в которых сегодня так неожиданно оказалась, то сожалея, что поддалась его страсти и своему желанию, то сокрушаясь, что все произошло слишком быстро, и она не успела толком прочувствовать все наслаждение от последней близости с ним, оттого чувствуя себя еще более несчастной.

Начал накрапывать мелкий противный дождь, и Докки повернула к дому. Едва она вошла с улицы в гостиную через высокое окно, как на противоположной стороне распахнулись створки внутренних дверей, и перед ней предстал мрачный Палевский — в том же мундире с орденами, что был на нем в доме Думской.


Она в изумлении уставилась на него, вскользь заметив за спиной Палевского Афанасьича, суетливо закрывающего двери за гостем. В руках слуга держал генеральскую шляпу с плюмажем и длинный, темный офицерский плащ.

Палевский молчал, глядя на нее потемневшими глазами, и поневоле вспыхнувшая в ней радость при виде его тут же угасла.

«Неужели мне опять придется выслушивать его колкости?» — встревожилась она.

Лицо его еще больше осунулось и посерело, левый локоть был плотно прижат к больному боку. Но взгляд был цепким, когда он медленно окинул им Докки с головы до ног, задержался на письмах, судорожно сжатых в ее руке, и остановился на ее помертвевшем лице.

— Порвите их, — сказал Палевский. — Они оказались вам не нужны.

Докки в замешательстве посмотрела на письма и неловко, свободной рукой скинула свой влажный плащ на ближайшее кресло.

— Они очень дороги мне, — сказала она и смело встретила его взгляд.

— Ой ли? — криво усмехнулся он. — Должен заметить, несколько странное времяпрепровождение вы предпочитаете: уехали с веселого бала, чтобы прогуляться в темноте и одиночестве под дождем, да еще и с письмами, написанными мной в приступе очевидного, но, к счастью, временного умопомешательства.

Докки вздрогнула и непроизвольно прижала драгоценные листки к груди, прикрыв их двумя руками.

— Я не получала их, — сказала она.

— Не получали? — он изогнул бровь, отчего его лицо приняло сардоническое выражение. — А я почему-то вижу их у вас.

— Только сегодня, — поспешно сказала она, боясь, что он уйдет и так и не узнает, что произошло с его письмами. — Они… они случайно попали к моим родственникам… Я не знала, что вы писали мне. И только сегодня — после нашего разговора — я поняла, что были письма и…

— Это уже неважно, вы не находите? — Глаза его загорелись мрачным светом. Он не верил ей, и Докки, стремясь объяснить это ужасное недоразумение, порывисто шагнула к нему в страстном желании разрушить стену непонимания и обид, выросшую между ними. В это мгновение он также двинулся ей навстречу, и она вдруг оказалась в его объятиях. Сильные руки сжали ее крепко, до боли, лицом он зарылся в ее волосы, шепча:

— Молчите, молчите, ничего не говорите… Дотти, Дотти, ну зачем? Зачем?..

Она с тихим вздохом прильнула к нему и уткнулась ему в шею, вбирая в себя запах и тепло его тела. Они стояли, не шевелясь, только ладони его медленно гладили ее спину и плечи, все сильнее прижимали к себе с удивительной нежностью — обезоруживающей и умиротворяющей.

Наконец она прошептала:

— Я хочу вам объяснить…

— Потом, — сказал он. — Потом… Сейчас ничего не нужно… Только ощущать вас так близко… Авдотьюшка… Все потом…

Неожиданно он пошатнулся, потяжелел, опираясь на нее, и Докки, подняв голову, увидела, что глаза его закрыты, лицо — белое-белое — исказилось в мучительной гримасе, на лбу выступила испарина. Она ужасно испугалась и попыталась подвести его к креслу, но он был таким тяжелым, что она не смогла и сдвинуть его с места.

— Сейчас, — пробормотал он сквозь зубы. — Сейчас пройдет…

Но Докки, из последних сил поддерживая его, закричала:

— Афанасьич! Афанасьич!

Двери распахнулись, и в гостиную ворвался встревоженный слуга.

— Помоги! — воскликнула Докки. — Ему плохо!

— Отойдите, барыня, — Афанасьич подхватил Палевского и подозвал дворецкого, с недоумевающим видом появившегося на пороге.

— Семен, поди сюда, возьми генерала с того бока.

— Аккуратней, там у него рана! — взвизгнула Докки, увидев, как Семен пытается обхватить Палевского за талию. Дворецкий подхватил его под руку и закинул на свои плечи, Афанасьич сделал то же самое с другой стороны, и они повели было Палевского к дивану, но Докки спохватилась и остановила их:

— На диване неудобно будет, ведите его наверх…

— Как прикажете, — сказал Афанасьич и вместе с Семеном они потащили Палевского к лестнице, ведущей на второй этаж, где находились спальни.

— Лучше позовите кого, пусть гостевую приготовят, постель, — Афанасьич попробовал отогнать суетившуюся вокруг них барыню, которая пыталась помочь им, но только мешалась под ногами.

— Ох, комнату… — Докки в панике побежала было к звонку, но сообразила, что челядь давно отправилась спать, и пока кто-то встанет, оденется и начнет готовить комнату для неожиданного гостя, пройдет немало времени.

— В мою спальню ведите, — сказала она. — Там постель уж разобрана.

Афанасьич хмыкнул, Семен дернул бровями. Они переглянулись, но послушно потащили Палевского сначала по лестнице, а затем в хозяйскую спальню, где усадили его на кровать. Чуть слышно застонав, граф откинулся на подушки, свесив ноги на пол, и Докки, желая быть полезной, ухватилась за его башмак и попыталась расстегнуть пряжку, но Афанасьич решительно ее отстранил:

— Чайник лучше поставьте — кипяток понадобится, а мы тут сами… Негоже вам мужчину раздевать: и ему неловко, да и вам несподручно.

Докки бросила встревоженный взгляд на Палевского и вышла из комнаты. Она направилась на кухню, по дороге прихватила с собой сторожа. Велев ему растопить печь, налила воды в чайник и поставила на плиту.

Когда на кухне появился Афанасьич, вода как раз закипала.

— Что с ним? — бросилась к нему Докки.

— Все в порядке, — слуга достал из углового шкафчика какие-то мешочки и горшочки и стал бросать щепотки трав в большую глиняную кружку.

— Слаб орел еще — после ранения-то. Ему б лежать, долечиваться, а он все ходит. Вот и доходился. Я ему сейчас травок заварю и примочку на раны положу. Настоечку еще дам выпить — от боли, опять же для сна и общего укрепления организму…

Афанасьич залил травы кипятком и достал из шкафа бутыль с настойкой.

— Она ж на водке, — поморщилась Докки. — Не уверена, что генералу в его состоянии…

— Много вы в этом понимаете, барыня, — Афанасьич открыл бутыль, понюхал, крякнул и отлил темной жидкости в чашку. — Самое милое дело — оп, оп, холодненькую, — и враз полегчает. Нету лучшего средства от болезни.

— Думаешь? — Докки с сомнением взяла чашку в руки и фыркнула, почувствовав крепкий и горький запах водки, настоянной на каких-то растениях.

— Вот сами увидите, — Афанасьич взял кружку с заваркой и пошел из кухни. За ним засеменила Докки с настойкой в руках.

— И, барыня, вы это… того, — понизил голос слуга, пока они шли к лестнице, — орла своего собой пока не искушайте. Хоть и болен, но мужик он крепкий, молодой, может не устоять, — а ему силы для выздоровления беречь нужно…

Докки густо покраснела, надеясь, что в полутьме он не заметит ее смущения.

— Не беспокойся, — пробормотала она и ускорила шаг, стремясь быстрее дойти до спальни. Семен раскладывал на столике рядом с кроватью откуда-то взявшиеся бинты, а Палевский, раздетый и до пояса прикрытый одеялом, лежал в постели. Он был в сознании, но по-прежнему очень бледен. Докки ахнула, увидев его обнаженную грудь, почти всю обмотанную бинтами, метнулась было к нему, но Афанасьич ловко поймал ее, забрал из задрожавших рук чашку с настойкой и непочтительно выставил из спальни, заявив, что сейчас он будет менять генералу повязки и что это зрелище не для глаз нервных и бестолково причитающих женщин.


Она просидела внизу почти полчаса, когда появился Афанасьич.

— Ну, все, — сказал он. — Привели орла вашего в порядок. Заснул он.

— Что с ранами? — взволнованно приподнялась Докки.

— На груди заживает уже, а вот бок гноится малость. Эти лекари-коновалы разве могут что хорошо сделать? — нахмурился Афанасьич, с большим предубеждением относившийся к врачам. — Только кровь зазря пускать мастера — все руки ему исполосовали. А чего, спрашивается, последнюю выпускать, когда он и так небось кровищи вдоволь потерял? Я рану-то ему почистил да примочку приложил, чтоб всю гадость из нее вытянуть. Завтра еще припарочку сделаем и мазью смажем. Но он молодец — одним словом, орел, — не пикнул, пока я с ним возился… — тут Афанасьич прищурился и с подозрением посмотрел на Докки:

— А вы так и не распорядились комнату для него приготовить? Аль для себя?

— Нет, — сказала Докки и, захватив с собой письма Палевского, которые она во время недавней суматохи бросила на столик и только что перечитывала, встала и направилась к дверям, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Афанасьича.

— Ну, тогда спокойной ночи, — пробормотал он.

— Спокойной ночи — и, — она оглянулась в дверях, — спасибо тебе за него.

— С Божьей помощью поставим вашего орла на ноги, — услышала она вслед и устремилась в свою спальню.

На прикроватном столике горела одинокая свеча, отбрасывая мерцающие блики на спящего в ее кружевной, в оборках постели большого и сильного мужчину.

«Какое счастье, — думала Докки, стоя у кровати и жадно впиваясь глазами в лицо Палевского, в контур его тела под одеялом. — Какое счастье…»

Она положила письма в свою шкатулку с драгоценностями, быстро переоделась в ночную кофту, задула свечу и юркнула под свободный край одеяла на другой половине постели. Но вскоре, немного поворочавшись, она придвинулась к Палевскому, свернулась клубочком подле его здорового бока и прижалась щекой к его гладкому горячему плечу. И уже в полудреме она услышала, как он зашевелился во сне, потянул к себе ее руку и ласково прижал большой тяжелой ладонью.


Докки спала чутко, часто просыпаясь и прислушиваясь к его дыханию. Под утро она почувствовала, что он не спит, открыла глаза и встретила его взгляд — острый и лучистый.

— Доброе утро, madame la baronne, — сказал он. По его губам пробежала легкая улыбка. — Как спалось?

Она смутилась. Вчера было так естественно уложить его в свою постель и самой лечь рядом — ведь он плохо себя чувствовал, и ей хотелось быть с ним. Но сейчас, при тусклом пасмурном свете раннего утра, пробивающемся из-за неплотно задернутых занавесей на окнах, ей стало крайне неловко.

— Благодарю, — пробормотала она и попыталась отодвинуться, но он не пустил ее, ухватив за талию рукой и притягивая к себе.

— Не уходите, Дотти, — сказал он. — Я ждал, когда вы проснетесь…

Он зашептал ей какие-то невозможно ласковые слова, покрывая поцелуями ее шею, волосы, лицо, губы, жарко уверяя, как отчаянно, как безумно ее хочет, и Докки было совершенно невозможно устоять перед его страстным напором.

— У вас же рана, — слабо протестовала она. — Вчера вам было так плохо…

— Сейчас мне несравнимо лучше, — уверял он. — Я хорошо отдохнул.

— Но вам будет больно.

— Гораздо большую боль мне доставляет желание и невозможность обладать вами, когда вы так близко.

— Но ваша рана…

— Мы постараемся ее не тревожить, — тихо рассмеялся он, подсаживая ее на себя, как однажды уже делал когда-то, в ту волшебную ночь…


Потом, когда они, утомленные и расслабленные, лежали в объятиях друг друга, она вдруг вспомнила:

— Афанасьич говорит, что вам пока лучше воздержаться…

Она смешалась и спрятала свое лицо в изгибе его шеи.

— Афанасьич — это ваш смешной усатый слуга? — спросил Палевский. — Тот, который был с вами в дороге, а вчера занимался моей раной?