Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

При воспоминании о прошедшей ночи лицо Докки то и дело заливалось краской. Предположения о том, что после посиделок с Афанасьичем у Палевского достанет сил лишь добраться до постели, оказались несостоятельны: ни изрядное количество выпитой им настойки, ни раны не помешали ему еще долгое время не давать ей спать. И сегодня Докки никак не могла сосредоточиться на своих ежедневных занятиях, мыслями постоянно возвращаясь к его ласкам и словам, которыми Палевский одаривал ее с необыкновенной щедростью.

«Всего две ночи, проведенные вместе, — и я уже привыкла спать в его объятиях», — думала она, уныло глядя в учетную книгу, куда следовало записать текущие расходы и где за все утро появилась лишь одна, и то недописанная строчка. В конце концов она оставила это бесполезное занятие и вновь перебрала полученную сегодня почту, среди которой, конечно, не было записки от Палевского. Докки опять не знала, когда он появится, следует ей ждать его дома или ехать на вечер, куда была приглашена и где могла встретить его с той же долей вероятности, что и накануне.

Днем, когда она уже не находила себе места, разносчик доставил в особняк огромный букет белых гвоздик, к которому была приколота карточка с именем Палевского.

«Даже слова не написал», — подумала она и обрушилась на Афанасьича, давая выход накопившемуся за это время раздражению.

— Вы с графом делаете все, чтобы наши с ним отношения стали известны всем, начиная от слуг и посыльных и заканчивая обществом.

— Это орел вам цветы дарит, я здесь ни при чем, — Афанасьич поставил вазу с букетом на стол и пожал плечами. — Напротив, я всячески скрываю…

— Ты скрываешь! — Докки сердито откинулась в кресле. — А кто, интересно, пускает его в дом в любое время и без доклада? Кто вчера пил с ним в гостевой комнате? Вот уж: рыбак рыбака…

— Чуток приняли для укрепления…

— Знаю я ваше укрепление! Все слуги, верно, уже обсуждают его визиты.

Утром Туся поглядывала на нее с откровенным любопытством и пыталась уговорить барыню надеть не обычное домашнее платье, а более нарядное, намекая на неких гостей, перед которыми стоило появиться в элегантном виде. Следовательно, присутствие генерала в доме, а возможно, и в хозяйской спальне для обитателей дома уже не являлось секретом.

— Если и обсуждают — что с того? Мало какие гости ходят. Никто не знает, что он здесь ночует, — стал уверять ее Афанасьич. — Семен только да Фома-сторож. Я им наказал молчать, они не проговорятся. Остальные лишь видят, что в доме появляется молодой генерал, вот и обсуждают. Как же без этого? Чтобы бабы да языки не распустили? А ежели вы так беспокоитесь о сплетнях, нечего было его в спальню к себе вести и там оставлять.

— Генералу было плохо, — напомнила ему Докки. — Ты же его впускаешь сюда в любое время, когда только ему заблагорассудится прийти.

— Как же не пускать?! Отца нашего младенчика?! Опять же вы по нему с ума сходите уж сколько времени. Да и попробуй его не пусти — сам войдет. Выбрали такого, теперь и терпите. И вот что я скажу, барыня: обвенчаться вам с ним надобно, пока он на войну не уехал, потому как время идет, и скоро видно будет, что вы в тягости.

Докки помрачнела.

— Он не делает мне предложение.

— Так сказать надо! Как ему догадаться, ежели вы молчите, а по вам пока незаметно?

Она только покачала головой. Афанасьич нахмурился.

— Чего бояться? — спросил он. — Я, барыня, так скажу: он человек благородный, дитя свое не оставит.

— Я не хочу, чтобы он женился на мне только по этой причине, — прошептала она.

— А ребенку откуда взяться, коль вы ему не по нраву пришлись? — отмахнулся Афанасьич. — Да и не стал бы он тут пороги обивать.

— Ну, может, ему просто удобно, — Докки не договорила, но слуга понял, что она имела в виду.

— Конечно, вам не надо было ему позволять. Сначала обвенчаться, а потом уж к себе подпускать. Мужик — он на все пойдет, когда ему кто приглянулся, а получить не может. Но теперь поздно об этом говорить, барыня. Одно знаю: он еще с Вильны за вами ходит и только на вас и смотрит. Тяга у него к вам явная.

«Тяга, может, и явная, — подумала Докки. — Но она никак не повлияет на мое будущее и будущее нашего ребенка».

— Барыня, Василий Михалыч пожаловали, — в библиотеке появился озабоченный дворецкий. — Примете, али?..

Ему было строго-настрого приказано не пускать в дом мать и брата баронессы, но об отце слова не было сказано, поэтому он не знал, что делать в случае его визита.

Докки удивленно приподняла брови и кивнула:

— Проведи его сюда.

Отец бывал у нее редко, только по случаю праздников, когда в особняк баронессы прибывали все родственники в полном составе, и никогда не вмешивался ни в какие семейные дела, поэтому его появление теперь у дочери было событием необычайным.

Василий Михайлович вошел в библиотеку, присел на край предложенного кресла и нерешительно откашлялся.

— Как поживаешь? — наконец спросил он, так как Докки молча ждала объяснения причины его визита.

— Благодарю вас, — она сложила руки на коленях и посмотрела на отца — сгорбленного пожилого человека, давно живущего в каком-то своем мирке — тихом и непритязательном.

— Елена Ивановна, твоя мать, — уточнил он, будто она могла забыть об этом, — прислала меня поговорить с тобой.

Докки промолчала. Она догадывалась, о чем пойдет разговор, и ей было неприятно и неловко видеть унижение отца, отправленного исправлять ситуацию, которую уже невозможно было изменить.

— Она говорит, они не хотели тебя обидеть, — продолжал он надтреснутым голосом. — И сожалеет, что так все получилось.

В том, что мать с Мишелем сожалеют об упущенных ими возможностях, Докки не сомневалась. Елена Ивановна не могла знать, поверил ли Палевский той лжи, которую на него обрушили, или нет, но, вне зависимости от этого, им были нужны деньги, потому они теперь наверняка горько раскаивались в некоторых своих поступках и словах.

— Мне не нужны ее сожаления, — сказала Докки. — Так ей и передайте. Отныне все наши родственные связи разорваны. Я не желаю иметь ни с Еленой Ивановной, ни с Мишелем никаких дел. Естественно, я также прекращаю выплату им содержания.

Василий Михайлович подумал, пожевал нижнюю губу и встал.

— Ну, тогда я пошел, — пробормотал он и зашаркал к выходу.

Докки смотрела ему вслед. Он всегда был для нее далеким, почти чужим человеком, и она никогда не испытывала по отношению к нему никаких других чувств, кроме равнодушия, а порой и раздражения из-за его мягкотелости и отстраненности. Но в этот момент вдруг увидела в нем сломленного то ли властной эгоистичной женой, то ли собственным безразличием старика, которого в этой жизни уже ничто не радовало и, видимо, не огорчало. В ее душе шевельнулась жалость: сейчас он приедет в свой постылый дом, где его встретит по сути чужая ему жена и начнет пилить за то, что он, как всегда, ничего не смог сделать. Отец же сядет в свой угол и безучастными глазами уставится в пространство, погруженный в какие-то свои потаенные мысли.

«А о чем он думает? — неожиданно заинтересовалась Докки. — О жене, о детях, внучке? Вряд ли. Вспоминает молодость, в которой, верно, были какие-то радости и надежды на будущее? Предвидит такой же унылый и безотрадный остаток собственной жизни? Что творится у него в душе? Любил ли он кого в своей жизни, ненавидел? Знаком ли хоть с какими чувствами? Или их у него не осталось, за исключением вот этой убийственной апатии ко всему?»

— Я пришлю вам закладные на Ларионовку, — услышала она собственный голос и сама удивилась своим словам. — Теперь поместье будет без долгов. Доходов с него вам хватит…

Василий Михайлович застыл в дверях, потом медленно обернулся. Докки показалось, что его глаза на мгновение ожили.

— Его тут же опять заложат, — сказал он.

— Но имение ваше, — Докки встала, пристально глядя на отца. — Вы вольны…

— Ты же знаешь, я не могу с ними бороться, — плечи его поникли.

— Попробуйте, — она сделала шаг к нему.

— Не могу, да и не хочу, — признался он. — Давно смирился, а теперь и желания у меня нет. Бог с ними, — он помедлил и добавил: — Спасибо! И знаешь… Я всегда боялся, что характером ты в меня уродилась. Но, оказывается, ты можешь постоять за себя. И я… Я горжусь тобой!

Он поднял руку и издали перекрестил ее, благословляя. На глаза Докки навернулись слезы. Впервые в жизни, повинуясь сильному внутреннему порыву, она подошла к нему — не по обязанности, по собственному желанию — и поцеловала в морщинистую щеку. Он на мгновение прижался губами к ее лбу, затем ласково похлопал по плечу и ушел, а Докки еще долго вспоминала этот момент, когда в ее сердце внезапно проснулось теплое чувство к своему отцу.

Чтобы не сидеть дома в ожидании Палевского, она отправилась на какой-то прием — и очень неудачно, поскольку встретила там всю честную виленскую компанию: madame Жадову, Алексу и Мари с дочерьми, Вольдемара и князя Рогозина, который тут же подошел к ней.

— Меня отослали из армии в тыл, — сообщил он. — Уверили, что Главный штаб в Петербурге без меня никак не обойдется.

— Вероятно, так и есть? — улыбнулась она, несколько раздосадованная взглядами присутствующих, с явным любопытством на них взирающих. Жадова оживленно зашепталась со своими приятельницами, которые, вытянув шеи, следили за каждым движением баронессы.

«Мне еще не хватало разговоров, связывающих меня с Рогозиным», — недовольно подумала Докки, слушая князя. Он же пространно и уныло рассказывал ей о походной жизни, что надоела ему до бесконечности.

— На марше все усталые, пыльные, голодные, раздраженные. Постоянные дежурства: ни поспать, ни отдохнуть толком. То ли дело в Петербурге…

Докки только хмыкнула, представив поток жалоб Рогозина, доведись ему не дежурить при штабном начальстве, а идти с арьергардными боями от Вильны до Можайска.

— Видел здесь Палевского, — донеслось до нее. — Вот же везунчик…

— Везунчик? — она недоуменно приподняла бровь.

— Конечно! — воскликнул князь. — Все ему: почет, слава, орден Невского, внимание государя. Даже пустячное ранение — и то обернулось пользой. Меня пуля задела: перевязали — и в строй. Его же — на носилках с поля боя, теперь лечат лейб-медики самого императора.

— Насколько я слышала, он получил не пустячное ранение, — сказала Докки, весьма задетая словами Рогозина, не скрывавшего зависти к Палевскому.

«Сначала нужно повоевать, как он, — подумала она, невольно припомнив момент виденного ею сражения, когда Палевский с саблей наголо на скаку ворвался в гущу неприятельского отряда, — а потом уж судить, кому почести достаются за дело, а кому за дежурства…» Она покосилась на новенький орден на груди Рогозина, будучи наслышана, как штабным раздаются награды за успешный доклад или вовремя поданный рапорт.

— Все — ему, — не унимался Рогозин. — Командование только о нем и говорит, государь навещает его, барышни мечтают поймать хоть один его взгляд, да и дамы только и обсуждают этого героя, — он недовольно посмотрел на Докки.

— Ведь и вы тогда — в Вильне — танцевали с ним и приняли его приглашение на ужин.

— Я танцевала и с вами, — напомнила ему Докки, — и с множеством других знакомых.

— Теперь он здесь околачивается по гостиным, волочится за дамами, как-то подзабыв, что французы в Москве.

— Вы тоже в Петербурге, насколько я могу судить.

— Неужели вы за него заступаетесь?! — Рогозин с удивлением посмотрел на нее. — Только не говорите мне, что он смог растопить ваше сердце.

«Смог и растопил, — с удовольствием подумала Докки, и от этой мысли в груди ее разлилось тепло. — Еще как растопил!»

— Впрочем, этого можно не опасаться, — продолжал князь. — Палевский не любит долгих ухаживаний. Захватывает женщин с налета, как неприятеля. Он не способен долго добиваться расположения какой-нибудь дамы. Говорят, Палевский-де не знает отказов. Да все благодаря только тому, что он выбирает тех дам, которые сами с такой же легкостью меняют объекты своих привязанностей.

— Почему вас так беспокоит Палевский? Он что, получил причитающийся вам орден, звание или увел даму, за которой вы сами не прочь приволокнуться? — спросила уязвленная Докки, хотя должна была признать, что Палевский в отличие от Рогозина за ней действительно ухаживал недолго, и она, подобно другим женщинам, быстро сдалась, не устояв перед его пылом и натиском.

— Вовсе не беспокоит, — пробормотал Рогозин, но было заметно, что лавры знаменитого генерала лишают его сна.

Он наклонился к ней, сжав ее пальцы.