Северский не имел никаких иллюзий, что ждет его, когда этот серый от речного тумана летний рассвет превратится в солнечный погожий день. Быть может, к полудню он уже будет мертв, как мертвы ныне его люди, чьи тела лежали в доме и во дворе. Но прежде, чем уйти он сполна насладится муками неизвестности и тревоги, что будут мучить эту польскую гниду, которой помогал сам черт, раз столько раз этот лях выбирался с того света.

Он не знал, сколько времени провел в этом погребе. Боль вытеснила все мысли из головы, оставив только пустоту да томящее чувство ожидания слепящей разум невыносимой боли, когда лях с гладко выбритой головой, что мучил его, уставал резать кожу, ломать кости, жечь каленым железом. Он старался изо всех сил держаться и не показать своей слабости своему врагу, но уже довольно скоро не смог сдержать себя и начал кричать во весь голос. Северский призывал все муки ада на голову того, кто сидел прямо напротив него, чуть поодаль, ловя каждый стон боли, срывающийся с губ русского — невозмутимый, хладнокровный. Даже бровью не повел, когда Северский называл его и весь его шляхетский род последними словами, и пальцем не шевельнул, чтобы наказать пытаемого за оскорбления. Только одну фразу повторял: «Где она?» Только ее.

Наконец боярин понял, что более нет сил в нем терпеть творимые с его телом пытки, но и говорить то, что так яростно требовал от него лях, он не желал. Хотя быть может, это настолько разозлит ляха, что он наконец-то выйдет из себя и перережет глотку Северскому, прекратит его мучения помимо своей воли.

— Я скажу тебе, ляшская гнида, — прошептал Северский, еле разомкнув слипшиеся от крови губы. Он уже не чувствовал рук, на которых висел ныне прямо под самым потолком холодной. Значит, сломаны обе. Он видел такое не раз, но никогда не думал, что придется испытать на себе, то, что некогда сам творил над другими.

Владислав быстро поднялся с лавки, на которой сидел все время экзекуции, и подался к боярину, что уже ничем не напоминал того воина, кем когда-то был. Один-единственный глаз, оставшийся после пыток (другой выжгли каленым железом, заставив Северского потерять сознание надолго) уставился на поляка с лютой ненавистью, которую ничто не могло погасить в сердце русского.

— Ты знал, лях, что она была тяжела? — изо всех сил стараясь придать своему голосу издевательские нотки и подавить стон боли, что рвался изнутри, прошептал Северский. Шляхтич отшатнулся на миг, и боярин улыбнулся, легко распознав боль в этих темных глаз напротив его лица. — Да, тяжела была она. Ждала, что ты придешь за ней. Боролась со мной, как дикая кошка, за этого пащенка. Но за мной сила и правда, лях. Я лично выдавил этого ублюдка из ее утробы.

Северский знал, на что шел, открывая поляку страшную правду. Он ждал с нетерпением того, что должно было последовать за этими словами, и не был разочарован. Шляхтич с каким-то страшным полурыком-полустоном подтянул к себе за остатки рубахи Северского и сомкнул пальцы на его шее, сдавливая с силой кадык.

— Где она? — взревел он, и Северский усмехнулся, забыв на миг о боли, что тут же возникла в сломанных руках, наслаждаясь болью своего противника.

— Там, откуда никто не возвращается! Именно там!

Северский ждал, что лях поддастся той ярости, что заплескалась в глазах, что наконец-то сомкнет руки на его шее и позволит ему уйти без особой боли из этого мира. Но лях вдруг опустил руки, снова возвращая на лицо то хладнокровие, что так тщательно лелеял последние месяцы, ничем не показывая боярину той муки, что терзала его душу ныне.

— Колесовать его, — коротко произнес Владислав, отступая от своего пленника подальше, чтобы не поддаться тому крику, которым кричало его сердце: «Убей его! Убей его немедля!» Нет, быстрой смерти он русскому не подарит! — Повесьте его живым после на воротах усадьбы, и все тут сожгите. Все! Дотла, чтоб и следа не осталось! А быдлу {5} скажите, чтоб не смели снимать его с ворот. Сам лично пущу кишки за это!

Северский поник головой, понимая, что проиграл в этой партии, что вели меж собой противники долгие месяцы и даже годы, с ужасом представляя, что ждет его. Шляхтич же развернулся и поднялся из хладной во двор, прикрывая глаза рукой от яркого солнечного света, который ударил в глаза. А потом резко повернулся и направился в женский терем, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Несколько светлиц с богато отделанными изразцами печами, с разноцветными слюдяными оконцами, с ярко-красочными коврами на полу и на стенах. Богатство и роскошь убранства так и бросались в глаза вошедшему, но он не впечатлился ими, зная, сколько слез было пролито здесь, в этих просторных и светлых комнатах.

Владислав в который раз оглядел комнаты, будто она могла где-то находиться тут, незаметная его глазу. А может, так и было. Может, Северский и вправду убил ее, имея на это полное право по закону, и теперь тут бродит ее душа, ведь она так отчаянно ждала, что он придет за ней.

Сердце так больно сжалось, что стало трудно дышать, к горлу подступил твердый комок, который он, как ни старался, не смог проглотить. Пришлось прислониться лбом к косяку двери, в которой стоял, борясь с неожиданно нахлынувшей на члены слабостью. Стал часто и тяжело дышать. Нет, он не будет плакать. Разве слезы — не бабский удел? Разве достойно мужа ронять их? Но предательская влага уже наполняла глаза, угрожая политься по щекам, и Владислав смежил плотно веки.

Теперь перед глазами вдруг встала она. Ее лицо. Ее глаза, ярко-голубые, как небо в солнечный день. Ее волосы цвета светлого меда. Ямочки на ее щеках, когда ее губы раздвигались в задорную улыбку.

Владислав запустил руку за кирасу, что надел перед нападением на усадьбу Северского, и, отогнув ворот кафтана под ней, достал полоску шелка, искусно расшитую жемчугом. Ее налобник. Ему иногда казалось, что от этого куска материи по-прежнему исходит цветочный аромат ее волос, хотя, разумеется, это было невозможно. Ведь столько времени прошло с тех пор, когда ее волос касалась эта приятная на ощупь ткань.

На его плечо опустилась широкая грубая ладонь, но Владислав даже ухом не повел. Он разобрал шаги Ежи, своего дядьки, едва тот только ступил на ступени терема — так грохали гвозди его сапог по дереву, громко скрипела лестница под его весом. Но, несмотря на то, что Ежи выглядел крупным увальнем, этаким типичным шляхтичем, ценящим хороший стол и горячительные напитки и частенько злоупотребляющим и тем, и другим, воином он был опасным для противника. В бою многие судили по внешнему виду, и быстро принимали смерть от меча этого на вид неповоротливого поляка.

— Мы ждем твоего знака, Владек, чтобы начать, — тихо сказал Ежи, прекрасно понимая, какие чувства ныне бушуют в душе его воспитанника. — Скоро будет полдень, слишком жарко для похода в эту пору. Надо торопиться.

Уже после, когда над некогда богатой усадьбой боярина Северского вовсю полыхал огонь, пожирая многочисленные постройки и нажитое добро русского (Владислав не позволил свои людям даже копейки взять из сундуков боярина), Ежи повернулся к напряженно всматривающемуся в полыхающий огонь рыцарю.

— Что мы будем нынче делать? Куда пойдем? Обратно в Белоброды?

Владислав лишь покачал головой в ответ на вопрос своего дядьки. Возвращаться домой он не желал. Не сейчас, когда в груди бушевал огонь ярости и возмущения бесчинству сделанным русским, уничтожая все хорошее, что только смогла привить шляхтичу мать-протестантка, стремясь воспитать его столь отличным от своих пасынков, алчных, жадных, бездушных, обожающих войну и многочисленные шляхетские попойки.

— На Москву пойдем, к Зборовскому {6}, - коротко ответил Владислав, по-прежнему не отрывая глаз от огня, полыхающего над деревянными постройками и воротами. Уже давно обвалился женский терем и второй этаж боярских хором. Уже давно обвалились сколоченные балки, на которых поляки повесили изувеченное тело того, кто только недавно был Матвеем Северским, хороня его в куче пепла, в которую превратится скоро его родовая вотчина. — Деревня ваша. Быдло тоже. Что хотите, то и делайте с ними. Но я хочу, чтобы и деревню сравняли с землей. Чтобы никто и никогда не узнал, что тут когда-то была вотчина.

— И церковь палить? — спросил Ежи едва слышно. Владислав даже головы не повернул в его сторону, лишь крепче сжал поводья, что костяшки пальцев побелели.

— И церковь. Ее Бог так слаб, что защитить ее не смог. Так что он сможет сделать мне за поругание своего дома? Все! Все уничтожьте, спалите дотла! Все!

Владислав дернул поводья и пустил коня к самому огню, едва удерживая того на месте, столь близком к пламени. Он размахнулся и кинул в огненные языки полоску шелка, что сжимал в ладони, чувствуя легкую боль от маленьких жемчужных камешков. Огонь тут же принялся за новую жертву, мигом уничтожив небесно-голубой шелк.

Небесно-голубой. Как ее глаза.

Мать была права, когда наставляла его: «Никого и никогда не пускай в свое сердце. Коли сумеешь сделать это, никто и никогда не разобьет его тебе!» А отец не ошибался, когда говорил, что русские не имеют совести и души, что вера их неистинна, а сами они лживы и подлы, как гиены. Он забыл об этих истинах, что слышал с самого детства, и вот каков результат.

Позади Владислава раздались дикие крики ужаса и боли, вытаскиваемых из своих укрытий и схрон крестьян, что надеялись спастись там от острых мечей поляков, громкое гиканье налетевшей на деревню польской хоругви {7}, будто спущенной с цепи, но он не повернулся взглянуть на творимое его войском действо.

— Милости! Милости! — кричали за его спиной женщины, но Владислав остался глух к их мольбам. В его сердце нет более милосердия ни к кому, даже к невинному младенцу. Ведь то дитя, что она носила перед тем, как уйти в мир иной, погибло вместе с ней. Значит, нет милосердия на этой земле, и он не будет вспоминать о нем.

Он утопит Московию в крови за ее смерть. Только кровь будет способна погасить то пламя ярости, что разгорается в его груди все больше и больше. Много, много крови. Ибо не осталось милосердия и сострадания в его душе. Только ярость. Страшная, пожирающая изнутри ярость, требующая отмщения!

1. Дружина (старорусск.)

2. привидение, призрак, галлюцинация. Блазень (от "блазить, блазнить, блазниться" — чудиться, мерещиться) — видение, привидение, которое по форме появления и проявления ближе всего к покойникам, домовому

3. обедневший шляхтич, чьё вооружение и конь принадлежат богатому шляхтичу, в чьей родовой хоругви он состоит

4. Застенок, холодная (польск.)

5. Имеется в виду крестьяне

6. Александр Зборовский (? — 1621) служил Лжедимитрию, потом Тушинскому самозванцу. В 1610 он собрал остатки тушинского войска, привёл их к гетману Жолкевскому и способствовал поражению русских при Царёво-Займище и Клушине

7. Тут: польское войско

Глава 1

начало лета, год 1609

Московия,

Ксения в который раз отодвинула в сторону занавесь, чтобы пустить хоть немного свежего воздуха в душный возок. Он был обит бархатом, искусно расшитым золотистой нитью — аксамитом. Конечно, возок ослеплял богатством и красотой убранства, но из-за этой плотной ткани внутри в солнечный день, как этот, было совершенно невозможно сидеть долгое время — воздух становился спертым и жарким, а от бархата то и дело при каждом броске возка на бревнах гати {1} поднималась дорожная пыль, въевшаяся в ткань за долгое время путешествия.

Возок опять тряхануло, и Марфута, сидевшая напротив Ксении, в очередной раз вздохнула:

— Ох ты, Господи, когда ж доберемся-то? Уж упрела вся, и кости все растряслись.

— Ничего, скоро солнце к краю пойдет. Жара и убудет, — утешила ее Ксения, слегка выглядывая из оконца возка на ратников, что сопровождали их в пути.

Их было более десятка: четыре воина из личной вотчины мужа Ксении, которых удалось с превеликим трудом уговорить их на эту авантюру, и десяток ратников из личной сотни Михаила, ее брата-погодки.

В это время было довольно опасно путешествовать без охраны. Сотни и тысячи польских намеников-авантюристов, казаков, а то и таких же русских, как сама Ксения, буквально наводнили Московию, нападая на деревни, поместья, крепости и города. Многие из них не причисляли себя ни каким ратям и ставили целью не возведение на трон московский очередного претендента, а лишь наживу, обогащение через грабеж и насилие. Богатый возок Ксении мог привлечь к себе неугодное внимание лихих людей, оттого так и кричал на нее Михаил, едва она предстала перед его глазами в шатре на войсковом стойбище.

— Ты совсем ума лишилась, Никитична! Какого рожна поехала сюда, по дорогам полных лихих людей да злыдней папских? Живота не жалеешь своего? Род запозорить хочешь — на стойбище войсковое явилась? — горячился ее молодой брат. А она только смотрела на него и дивилась, какие перемены произошли с ним за то время, что они были в разлуке. Он раздался в плечах, голос стал намного ниже, а на лице уже наметились, хоть и редковатые, но усы и борода.