Ольга Дашкова - Обрыв

— Как тебя зовут, говори!

Сильный удар ладони по мраморной столешнице. Голос вибрацией проносится по моему телу, вздрагиваю. Интересно, он сможет меня ударить? Если он чуть не задушил Снежану лишь за то, что она назвала меня подстилкой, то что он сделает со мной за ту правду, которую он хочет знать?

— Бессонова Вероника Геннадьевна, так меня зовут.

Отворачивается от меня, смотрит в окно, на залитую слепящим солнцем улицу.

— Кем приходится тебе Бессонов Анатолий?

Не хочу отвечать, вообще ничего не хочу. Не хочу, не могу больше находиться здесь, я задыхаюсь от той ненависти и злобы, что исходит от мужчины. Так же, но совсем по другой причине я задыхалась под ним вчера, получая удовольствие. А сейчас начнется не разговор, а допрос. Что? Где? Когда? Зачем? Будет выворачивать меня наизнанку, вскрывать старые раны и выдавливать гной той моей жизни, которую я так пытаюсь забыть и бегу, не оборачиваясь. Сука!

— Он приходится мне мужем.

Буду говорить максимальную правду, пусть подавится. Глебушка уже постарался, рассказал в лицах, кому и кем я прихожусь. Наверняка сделал меня боевой подругой, помогающей перевозить дрянь и подавать патроны.

— Что ты делала в моем доме?

— Работала экономкой.

— И только?

— Да.

Видно, он не хочет верить тому, что ему сказали, а зря. Пусть верит, так легче. Так было бы проще, задавай он другие вопросы. Рассказала, встала, ушла, забыли друг друга. А в нем идет сопротивление и борьба. Нет хуже борьбы с самим собой.

— Как ты попала в мой дом?

— Я приехала в этот город за несколько дней до того, как пришла в твой дом. Мне нужна была работа. В кафе торгового центра услышала разговор двух женщин, видимо, одна, представитель агентства, предлагала работу другой. На столе был оставлен буклет с написанным от руки телефоном Тамары Степановны. Я позвонила и через два дня приехала в особняк.

— Как у тебя все складно. Ты думаешь, я поверю в твои сказки? Вся такая правильная и гордая, строила из себя снежную королеву, а на деле…

— А на деле оказалась подстилкой, — резко перебиваю. — Ты это хотел сказать? Словами Снежаны? За те слова, что ты ее душил. Еще не поздно попросить прощения, она простит.

Поворачивается, бледный, челюсть плотно сжата, слышно, как скрипят зубы. Делает шаг навстречу, но пошатывается и отступает два назад.

— Уходи. Я хочу, чтобы ты ушла, как бы тебя не звали.

Дважды меня просить не надо. Вытираю вспотевшие руки о края футболки, иду мимо, удерживаю себя, чтобы не бежать. К горлу подкатывает предательский ком обиды и слез. Прикусываю внутреннюю сторону щеки, отвлекая себя физической болью, когда так безумно больно на душе. Я уговаривала себя не любить, не привыкать, не давать себе слабину. Но меня так накрыли эти чувства, о которых я никогда не знала. Ну вот, теперь рыдай, идиотка.

Ищу свои вещи, белье, черное платье, черное пальто, все печально-черное как моя жизнь. Слезы текут сами, я не в силах их остановить, вытираю рукавом, чтобы Егор их не видел. Жалкое зрелище. Вообще, я никогда не думала, что мои слезы должны кого-то тронуть, они — это моя личная трагедия, эмоции, гормоны, назовите это, как хотите.

Никто не подходил и не спрашивал, что со мной? Почему я плачу? Толя считал, что это моя блажь, ну, мол, иди поплачь, может станет легче. Его они не трогали, как и мою мать, но при ней я старалась не плакать и ничего не просить. Как можно просить заботу, ласку, любовь?

Надеваю сапоги, щека искусана в кровь, чувствую ее мерзкий стальной вкус во рту. Ищу сумку, там паспорт, хоть и не мой, и деньги, без них никуда. Тянусь рукой за шарфом Егора, но одергиваю, я не имею право на его вещи, на его жизнь, на его самого. С третьего раза получается открыть замки на входной двери, каблуки громко стучат по каменному полу. Лифт. Консьерж. Все в точности до наоборот, как было вчера, но я одна со своими не нужными никому слезами и вагоном обид на эту гребаную жизнь.

На улице солнце слепит глаза, мороз, жуткий мороз. Чувствую, как леденеют щеки и руки. Не знаю, где нахожусь, куда идти, надо было вызвать такси и поехать на вокзал. Но как дура поперлась на улицу, лишь бы уйти, лишь бы не видеть разочарование с примесью презрения в глазах Егора.

— Стой! Постой! Вера…Вероника!

Слышу, меня зовут, голос Егора, а я стою как застывшая, не в силах повернуться. Позади быстрые шаги, возникает впереди меня, закрывая собой солнце.

— Постой, послушай, я не хотел, черт…как трудно, — пытается отдышаться, пальто распахнуто, от него идет пар, он всегда такой горячий.

— Что ты не хотел? — мой голос скрепит как снег под каблуками.

— Не хотел тебя оскорбить, я совсем так не считаю.

— А как ты считаешь? — срываюсь на крик, ком обиды, злости, отчаяния разрывается внутри. — Ты именно так считаешь, не надо себя обманывать, Егор! Посмотри на себя, ты весь такой идеальный и правильный, вешаешь ярлыки, делаешь выводы.

— Я далеко не идеальный и правильный.

— Ты получил информацию и сделал вывод, что я жена Толи Беса, пришла в твой дом обмануть, что я притворялась и играла. Что во мне нет ни капли правды, только ложь. Но скажи, какова моя цель? Не знаешь? Так вот я скажу, ее нет! Ты и твой Морозов ничего не знаете о моей жизни, почему и как я стала женой Бессонова, как жила, почему ушла…да не трогай меня!

Егор пытается взять меня за руки_: прижать к себе_; я в полнейшей накрывшей меня истерике, меня колотит как одержимую.

— Успокойся, Вера, прошу тебя. Пойдем, поговорим.

— Не хочу с тобой ни о чем говорить, ты выгнал меня, сказал уходить. Я ушла! Отпусти меня!

Сквозь пелену слез ничего не вижу, горло сдавливает крик и хрип. Пытаюсь убрать его руки от себя, сажусь на корточки, накрываю голову и вою от боли, от дикой скручивающей все тело боли.

— Всем лежать! Руки за голову! Сука, ты не поняла меня? Лежать, сказал!

Девушку-официантку, встретившуюся на пути человека с оружием, резким ударом кулака в голову валят на пол. Она падает как куль, наверняка больно ударяясь, поднос с посудой и едой летит на нее, красное вино на белой блузке словно кровь.

Их было трое, огромные, с озверевшими, ничем не прикрытыми лицами. Десять часов утра, зал «Олимпии», одного из дорогих и пафосных ресторанов нашего города. Золото, белый мрамор, хрусталь, французский классицизм, — Геша Штольц не любитель современного стиля, в нем нет истории, а, значит, жизни.

Трое мужчин смотрятся совершенно неуместно в этой роскоши. Высокие берцы, тренированные тела под черной одеждой, начищенные стволы оружия и короткие стрижки, а, еще, совершенно озверевшие глаза.

Первое мгновение я решила, что это розыгрыш, абсурд, не может быть здесь этих персонажей. У кого пуля застряла в голове, и он решился на такое? Все знают, это ресторан моего приемного отца, не последнего человека в городе. Уважаемого человека среди бизнесменов, чиновников и криминала. Все знают, кто его зять, и чем Толя Бес занимается. И тут такое представление.

Но от всего дальше происходящего накрывал страх. Мужчины действовали жестко, грубо, люди, что находились в зале, падали на пол. Дядя Геша, который так неожиданно пригласил меня на поздний завтрак, бормотал что-то невнятное. Я поднялась, прикрывая уже порядком увеличившийся животик руками.

Нам было уже пять месяцев. Пять месяцев пребывания в полной эйфории. Я снова придумала и создала свой собственный мир, но там нас уже было двое. Меня не волновало ничего вокруг, только мой ребенок, цветочный салон, мир полного счастья, красоты и невероятных цветочных ароматов.

Толя смотрел странно, но что-то изменилось и в нем. В глазах было больше мягкости, в прикосновениях к животу тепла и нежности. В эти моменты я замирала, но его руки не одергивала, и сама не отстранялась.

Я, то есть мы, ждали сына. Я знала, у него будет все самое лучшее, его отец, каким бы он ни был, свернет горы, а, скорее, головы всем, кто посмеет его тронуть или отобрать. Даже его матери. Поэтому я добровольно приняла свою клетку, это мой дом, другого нет и не будет, пока в нем мой сын.

Дядя Геша стал говорить о документах, хотя я решила, что он пригласил меня так неожиданно к себе в ресторан, чтобы обговорить мой предстоящий день рождения. Он будет через 2 дня, сырой и ветреный февраль — не самое радостное время года, но, как всегда, даже из этого устраивали событие.

Очередь мужчин с оружием дошла до нашего столика в дальнем углу. За это время можно было уйти по-тихому, рядом дверь в подсобку, но я не подумала о ней, не воспринимая всерьез происходящее.

— Что тебе не ясно, сука! На пол всем и тебе тоже! Всех касается, давай дед, на пол.

— Молодые люди, вы делаете огромную ошибку. Даю вам несколько минут, чтобы уйти, иначе у вас будут проблемы, — дядя Геша, как всегда, был вежлив и культурен, даже с отморозками.

— Закрой пасть, дед.

За приказом следует удар в живот, мужчина сгибается, начинает задыхаться, падает коленями на пол. Я подрываюсь к нему, чтобы помочь, но резко одергивают за руку. Боль пронзает плечо, на глазах тут же наворачиваются слезы. Его дыхание у самого лица, курево и алкоголь.

— Я сказал на пол, тварь. Что, на деньги повелась, ноги раздвинула перед стариком? Фу бля…ь, шкура.

Толкает на пол, падаю, но не больно, здоровой рукой придерживая живот. Мужик сплевывает рядом со мной, как на что-то мерзкое и низкое. Отворачивается, идет к своим. В зал загоняют персонал — повара, охрана, официанты. У кого разбиты губы, носы, у девочек порваны блузки и юбки. Это что, захват заложников? Будут просить выкуп?

Один из отморозков проходится по всем, собирая деньги, драгоценности, телефоны. Снова удары, женский плач. Начинаю искать свой телефон, он остался в сумке. Ищу ее глазами, она на стуле у нашего столика. Дядя Геша, отдышавшись, сидит очень бледный, прислонившись к стене, кожа у рта посинела, держится за сердце.

Как можно незаметно встаю на колени, ползу в сторону сумки. Лихорадочно ищу среди вороха ненужных вещей телефон. С третьего раза только получается разблокировать навороченный аппарат. Идут гудки, один второй…пятый, Толя не берет.

Продолжая набирать, ползу к дяде Геши, он еще бледнее.

— Как ты? — ищу в его карманах таблетки, а в телефоне только гудки. — Где твои таблетки?

— Они в…в кабинете, — кивает в сторону той двери, куда я могла уйти и не ушла. Рука безумно больно ноет, до слез, видимо вывих.

— Да, что ж такое. Говорила же, носи с собой.

— Прости, доченька, я так виноват.

— Да теперь-то уж что, чертов Бес не отвечает, когда он нужен.

В зале продолжается потасовка, но как только я собираюсь набрать охрану, что привезла меня сюда, телефон выбивают. Тяжелая рука обрушивается на мое лицо в пощечине. Голова запрокидывается, щека горит, словно меня протащили по асфальту. Чувствую, как лопается губа, и кровь стекает по подбородку.

— Я же сказал, тварь, чтобы ты лежала, а не ползала около своего ебаря. А ты такая сочная лялька, я и не посмотрю, что пузатая, даже интересней будет.

Сглатываю, дышу через раз. Лучше сразу пусть убьет, я сама направлю дуло его пистолета и помогу нажать на курок. Только не насилие.

Его мерзкие пальцы стальной хваткой впиваются в лицо. Снова очень близко, от запаха пота и крови начинает тошнить. Глаза совершенно пустые, лишь на самом дне толстый осадок ненависти и злобы. Нет, он не наркоман или отморозок, он точно знает, что делает.

В зале раздаются выстрелы, меня отпрукают. Стараюсь не упасть слишком больно. Но чьи-то руки сзади удерживают на месте. Дядя Геша еле стоит на ногах, но пытается задвинуть за свою спину меня.

— Какого хуя, парни, блять, я просил без стрельбы.

На ходу достает оружие, я смотрю на него словно в замедленной съемке, по телу прокатывается холодная волна. В зале сущая суета, становится больше людей, руки дрожат обхватываю живот.

От криков закладывает уши, слишком много людей в масках с автоматами. Это ОМОН, он работает быстро, мужчина, что ударил меня, вскидывает оружие, но не палит без разбора. Поворачивается в нашу сторону, стреляет точно в упор, словно именно для этого пришел.

Что было потом, помню плохо. Дуло пистолета в руках мужчины переводится на дядю Гешу, я вскидываю руку в жалкой попытке его остановить, одновременно звучит выстрел. Затем второй, более оглушительный, следом целая очередь, шквал огня.

Острая боль пронзает правый бок, прошибает, скручивает все тело. Смотрю на мужчину, он оседает на пол, вокруг бойцы группы захвата. Лежит, смотрит на меня стеклянными, ничего не видящими мертвыми глазами. Обнимаю руками живот, чувствую что-то мокрое и теплое под ладонями, поднимаю, это кровь, ей пропитано все светлое платье.