Не успели хозяева занять свои места, как в дом вошла молоденькая девушка, невысокая, темноволосая, с лиловой, как у Мятлика, бровью.

— Простите, заболталась с Керией… — начала было она, но, заметив незнакомца, залилась краской и потупилась.

— Не старайся, Яснотка! — тут же встрял мальчишка. — Тебе с твоим жалким даром муж с зеленой бровью не светит, даже полукровка!

— Еще слово, Лавруша, выйдешь из-за стола и сегодня больше не сядешь. — Вот не ожидал, что милая маленькая старушка может так чеканить! А Гвоздичка продолжала: — Я смотрю, отец с матерью совсем тебя распустили. Придется зайти к ним, поговорить, рассказать, как ты нас с дедом перед гостями позоришь.

— Не-е-е, бабуля-я, — тут же заныл пацан. — Они меня тогда к вам месяц не пустя-ят, да еще заставят сорняки вручную не только в огороде, но и в поле выпалыва-ать… Де-е-ед, я ж шутил…

— Шутить тоже надо умеючи, — проворчал Мятлик, укоризненно глянув на внука. — Садись, внучка, не стой. И не слушай своего братца, дар у тебя для отпрыска Вереска немалый, только не окончательно проснувшийся. Я ведь объяснял: выйдешь замуж, войдешь в полную силу и утрешь нос этому сопляку.

Девчонка еще больше покраснела и, усиленно стараясь не смотреть на меня, уселась рядом с братом. Я, напротив, с интересом разглядывал айров. Нет, не пялился совсем уж беззастенчиво, но и глаз не прятал.

Жители Зеленей внешне очень походили на людей, если, конечно, не считать цветной правой брови (ну и рогов у некоторых… не расчитавших силы). Хотя… Правильнее, пожалуй, будет сказать, что сходство с людьми казалось значительным лишь при беглом взгляде. Стоило зацепиться за цветную бровь, и становилось заметно, что окраска волос и глаз замечательно сочетается с ее цветом. У желтобрового Лавра волосы были нежно-рыжего золотистого оттенка, какой иногда встречается у совсем маленьких человечьих детей, и никогда — у подростков и взрослых. Глаза мальчишки были серовато-желтыми, со светло-карим ободком вокруг радужки. Черноволосая Яснотка с лиловой бровью унаследовала дедовы зеленовато-голубые глаза (у Гвоздички они были серыми). Да, я знаю, что у людей иной раз тоже встречаются удивительные по красоте сочетания, но они не оставляют ощущения полной гармонии, как это бывает, к примеру, в окраске цветка, где белый и розовый, зеленый и оранжевый, черный и красный перетекают друг в друга через немыслимые оттенки или, наоборот, врезаются, будто скалы в море, и ты глаз не можешь оторвать от этих переливов или соседства двух совершенно разных тонов.

С внешностью айров было примерно то же самое. Яснотка не отличалась правильностью черт или видимым совершенстовом фигуры, но и прелесть ее внешности постигалась не столько глазами, сколько каким-то живущим в душе чувством, наверное, тем самым, которое заставляет застывать в восхищении при виде далей, открывшихся с вершины холма или башни, любоваться изменчивым морским простором, разглядывать венчик какой-нибудь придорожной травки, причудливые изгибы раковины, оперение присевшей на ветку пестрой птицы. В Зеленях я и позже ловил себя на том, что любуюсь айрами, хотя далеко не все они были красивы по человеческим меркам. Видно, здесь сказывалась их нелюдская природа. Мне, к примеру, никогда не приходилось видеть уродливых животных или растения. Уродливыми в нашем представлении могут быть только люди, все остальное — страшным, отвратительным (боятся же некоторые змей, крыс или пауков), но не безобразным.

Что до айровой кухни, она не так уж отличалась от человеческой. Перво-наперво Гвоздичка наполнила стоящие перед нами миски грибной похлебкой, не уступавшей супу из ушек, который я расхваливал Корню, только вместо овсяной муки туда была положена какая-то крупа, разварившаяся почти в кашу, а вместо лука — жареная морковка или что-то очень похожее. Ну и, понятное дело, травки-приправы всякие, большей частью мне неизвестные, хотя укроп я определенно унюхал. После было тушеной мясо (не знаю чье, надеюсь, не каса) с какими-то незнакомыми овощами и свежими зелеными листьями. Стол украшал каравай, казалось, только что остывшего хлеба, серого, с дроблеными орехами в верхней румяной корочке. Лавр напоследок получил стакан молока с крупными черными ягодами, покрытыми сизоватым налетом, которые по виду напоминали северную голубику, но были не вытянутыми, а круглыми. Гвоздичка, заметив заинтересованный взгляд, улыбнулась и принесла мне то же самое. Отказываться я не стал, поблагодарил и уплел за обе щеки. Не знаю, что там дальше будет, а пока мне у айров нравится.

Нравиться мне продолжало и дальше, когда Мятлик пригласил пройти в одну из комнат, усадил на удобный стул с глубоким сидением и полукруглой спинкой.

— Если не возражаешь, я посмотрю, что с твоей памятью, — предложил он. — Нужно бы, не откладывая, переместить тебя в Озёрища, к Клеверу. Он — старейшина Зеленой ветви, ему и разбираться с отпрыском Остролиста… — Дедок замялся. — Знаешь, я уже стар, но никогда не слышал, чтобы можно было вот так позабыть все вплоть до собственного имени… И этот ветер, про который ты поминал… Мне было б очень любопытно взглянуть…

— Конечно, смотри, — кивнул я. — Ты не первый. Уже два людских колдуна заглядывали. Правда, оба предупреждали, чтоб никто посторонний в голове моей не ковырялся, иначе, мол, разума можно лишиться. Так что ты уж там поосторожней, лады?

— Людские колдуны? — не на шутку удивился творящий. — Они не могут проникать в сознание айров, даже полукровок, — дедок недоуменно глядел на меня. — Если только… — начал было и тут же замолчал навроде Корня, очень похоже насупившись.

Я чуть зубами не заскрипел. Да что ж это такое?! И здесь, с творящими, начинаются прежние недомолвки!

— Закрой глаза и ничего не бойся. Твой друг, наверное, говорил, что айры не причиняют друг другу зла.

— Да, было дело, — проворчал я, зажмуриваясь.

…И тут же провалился в сон, такой глубокий, что изо рта побежала ниточка слюны (это я обнаружил, когда проснулся). Какие-то отрывочные сновидения мельтешили за закрытыми веками, будто ночная мошкара вокруг горящего фонаря, но я ничего не запомнил, кроме одного странного образа. Клочок тумана, запутавшийся в колючих ветвях какого-то кустарника…

— Тимьян, очнись.

Открыл глаза, почувствовав влагу, утер уголок рта и взглянул на Мятлика.

— Я так долго спал?

— Нет, совсем недолго, — вздохнул творящий. — Крепко.

— Ну и что там? — я ткнул пальцем себе в лоб.

— Об этом тебе лучше поговорить с Клевером, — дедок выглядел смущенно-виноватым. — Извини, мальчик, но я из другой ветви, а это… чересчур личное. Мне ужасно неудобно, но… не мог бы ты не рассказывать ему, что я заглядывал…

— Я-то не скажу, а вдруг он сам поймет, когда тоже туда полезет?

— Он ничего не увидит вопреки твоему желанию, — успокоил Мятлик. — Тебе достаточно мысленно опустить это воспоминание в заросли тимьяна…

— Моей позели?

— Да, именно. И это, и любое другое из тех, что уж совсем не предназначены…

— Для постороннего?

Старикан кивнул, пряча глаза. Три болота, представляю, чего он насмотрелся. Впрочем, как бы высокодуховны айры не были, дети у них тоже имеются и появляются на свет явно не из коряг и древесных стволов.

— Ты можешь не беспокоиться, я никому не расскажу о том, что узнал, — заверил Мятлик.

— Я беспокоюсь лишь, что и вы, творящие, ничем не сможете мне помочь. Раньше я считал себя обычным человеком и неплохо уживался сам с собой. Потом узнал, что наполовину айр с прилагающимися нелюдскими способностями. Дальше выяснилось, что еще и творящий, не умеющий управлять своим даром. Не хочу больше никаких откровений, справиться бы с тем, что есть.

— Справишься, — улыбнулся Мятлик. — Ты достаточно силен, да и Клевер не бросит… — дедок оборвал фразу, будто недоговорив, но я не придал этому значения, радуясь известию о своей силе. Еще бы научиться ею пользоваться…

После я попрощался с добрыми хозяевами (Лавр и Яснотка куда-то ушли, чему я вовсе не огорчился), поблагодарил Гвоздичку за обед, и творящий отправил меня в Озёрища. Не знаю, видел ли что-то Корень во время перемещения (надо бы спросить интереса ради), а я будто летел в облаке вихрящейся травы, правда, очень недолго.

Когда зеленое мельтешение рассеялось, я обнаружил, что стою внутри очередного кольца деревьев, а прямо передо мной возвышается круглый глинобитный дом. Вроде бы все то же самое, что и в Поддуванчиках, но я ни на миг не усомнился в перемещении. Под ногами стелился густой ковер клевера, в живой изгороди нарядный остролист подмигивал яркими лаковыми ягодами, да и сам дом был солиднее, что ли. Больше в окружности, выше.

Не успел толком осмотреться, как в дверном проеме показался высокий важный старик, одетый в такой же длинный расшитый балахон, как и Мятлик. От творящего из Поддуванчиков незнакомца отличал не только рост, но и цвет брови (сочно-зеленая) да ухоженная белоснежная борода, достигавшая середины груди. Хозяин взглянул на меня, на лице отразилось удивление с некоторой толикой недоверия, тут же перетекшее в негодование, которое столь же быстро сменилось чем-то вроде брезгливости. Я с отстраненным интересом ждал очередной нелюбезной гримасы, но Клевер (на щеке уже нарисовался трилистник и ярко-розовая цветочная головка) шагнул вперед, без церемоний схватил меня за локоть и потащил в дом.

В общей комнате я успел заметить двух пожилых женщин, хлопотавших по хозяйству, одна мельком глянула на гостя, вторая даже не оторвалась от работы. Творящий втолкнул меня в ближайшую боковую комнату, захлопнул дверь, подступил едва ли не вплотную, буравя горящими глазами, желто-зелеными, как у рыси.

— Ну здравствуй, внук.

Таким тоном обычно обещают убить, а уж последнее слово Клевер и вовсе выплюнул. Три болота, Перец, и чего тебя так тянет общаться с родственниками? В замке матушки недурственно погостил, еле ноги унес, оказалось мало, решил родню отца навестить. Хозяйка Небесная (или тут действенней к Зель-творящей обращаться?), ну почему ты меня не вразумила?!

— Э-э… здравствуй, дедушка, — открыв рот, чтобы ответить на приветствие, я смотрел на недоброго старца, как на очередного чужака, которому пришелся не по нраву, заканчивая короткую фразу, уже чувствовал свою неразрывную связь со старым айром. Что бы я он нем ни думал (равно как и он обо мне), кровное родство ощущалось безошибочно и непреложно, как если б мы были двумя стеблями, растущими из одного корневища.

Клевер хмыкнул, и как будто слегка помягчал.

— Зачем ты пришел в Зеленя, Тимьян?

Помягчал, как же. Спросил, будто морозом обдал. Ну и правильно, дедуля. К чему нам родственные расшаркивания, слезы, сопли и объятия? Давай сразу выясним все скользкие вопросы.

— Я хочу побольше узнать о народе моего отца, о нем самом, да еще надеюсь, что творящие научат управлять даром, — буду я после такого «жаркого» приема с первых слов плакаться и просить посмотреть больную головку.

— Мой сын Тёрн покинул Зеленя около тридцати лет назад. Он хорошо закрылся от меня и своей матери, не позволяя ничего узнать о его жизни на чужбине. Лишь спустя двенадцать лет мы с женой одновременно почувствовали его смерть. Ты, насколько я могу судить, не совсем мальчишка, заметно старше восемнадцати, значит, застал отца в живых и сколько-то лет жил с ним. Неужели он ничего не рассказал тебе о своем народе, не научил хоть немного управлять даром?

Речь была бесстрастной, будто Клевер говорил о ком-то совершенно постороннем, да и на меня продолжал смотреть с брезгливостью. Если он пытался вывести новообретенного внука из себя, это у него получилось, и я ляпнул:

— Тебя-то, похоже, не слишком печалит гибель сына. Почему ж ты думаешь, что ему было дело до меня? — мне чудом удавалось придерживаться довольно-таки небрежного тона.

Дедуля на короткий миг растерял свою невозмутимость, перекосился, пробормотал что-то вроде «Ах ты, сорняк мелкий!», но быстро совладал с гневом.

— И чем же ты занимался, живя среди людей, сиротинушка? — поинтересовался Клевер.

Ну, старый пень!.. Будто учуял самое уязвимое место. Не зря меня, оказывается, Корешок остерегал. Старикашка так сверлил взглядом злых рысьих глаз, что язык не поворачивался солгать (айрово колдовство?). Правду, впрочем, он тоже говорить отказывался, ибо было стыдно.

— Тебе не понравится, если расскажу, — наконец выдавил я, понимая, что позорно сдаю позиции.

— Не думаю, что впечатление станет хуже, чем есть, — замогильным голосом подбодрил родной дед.

Клевер, судя по надменному выражению лица, хотел окончательно добить непутевого внука-полукровку, но достиг лишь того, что стыд смыло, будто прибрежные лачуги в половодье.

— Бродяжничал, жульничал, подворовывал, баб за деньги ублажал, — с гордостью признался я.