Барбара Картленд - Очарованная вальсом

Она говорила быстро, почти лихорадочно, словно пытаясь скрыть за словами истинные чувства.

— Не отворачивайся… Губы у тебя такие мягкие и теплые, словно голубиные перья.

Она быстро взглянула на произнесшего эти слова мужчину и так же быстро отвела глаза в сторону.

— Твои волосы как осенняя листва перед тем, как ветер унесет ее прочь.

Он вновь обнял Ванду и притянул к себе, но она неожиданно вырвалась и закричала:

— Нет, нет!

— Ты боишься меня? — спросил Александр.

— Нет… да… я не знаю, что думать… Все не так, все не такое!

— Посмотри на меня, — приказал он. Ванда повиновалась, и он еще сильнее обнял ее. — Мы уже видели друг друга, ты меня, я тебя. Сегодня мы здесь одни, и я снял маску. Ты испугалась просто потому, что еще не видела меня в облике императора…

— Это не так! — ответила ему Ванда.

— Так что больше не бойся, — не слушая ее, продолжал Александр, — я ведь не только император, но еще и мужчина.

Он неожиданно подхватил Ванду на руки и понес к кушетке с горой подушек. Подойдя, он бросил на них Ванду. Она пыталась сопротивляться, и он, наклонив голову, закрыл ей рот поцелуем. Ванда пыталась закричать, вырваться, но Александр был намного сильнее. Его губы становились все требовательнее, Ванда начала задыхаться от его поцелуев, чувствовала его ладони на своих обнаженных плечах, на горле.

На секунду он оторвался от ее губ, и тогда, судорожно вдохнув, Ванда крикнула:

— Дайте мне уйти!.. Прошу вас, отпустите меня!

— Почему? Я люблю вас, а вы любите меня…

— Это не так… неправда, — почти прорыдала Ванда, — прошу вас, позвольте мне уйти! Пустите!

— Но я не хочу, чтобы вы уходили…

Он посмотрел на Ванду, которую держал словно пленницу, не давая ей вырваться, и она со страхом подумала, что сейчас он, кажется, наслаждается этой ее беспомощностью. Все происходящее казалось Ванде кошмаром, который никак не кончался.

— Пожалуйста, позвольте мне встать!

Она готова была умолять его дальше, но лицо Александра не меняло своего выражения. Его глаза наблюдали за Вандой с холодным спокойствием, которое пугало гораздо больше, чем самое бурное проявление страсти. Улыбка царя казалась чувственной, но вместе с тем какой-то жестокой. Это было просто невероятно.

— Позвольте… позвольте же мне уйти… Я настаиваю! — снова крикнула Ванда.

— Каким же образом вы собираетесь это сделать? — с безразличием спросил царь и очень тихо, так, что Ванда не услышала, добавил: — Шпионка.

Александр наклонился вперед и вновь впился губами в ее шею. Его губы твердели, и Ванда чувствовала, как каждая клеточка ее тела сопротивляется их прикосновению. Девушка не понимала, что с нею творится, но она будто совсем не знала этого человека! Ей неприятно было прикосновение его рук, прежде вызывавшее в ней дрожь. Она и сейчас дрожала, но от отвращения, отвращения к человеку, которого она, как ей казалось, любила.

— Отпустите меня! Отпустите меня! Немедленно!

Ванда яростно извивалась, хотя и понимала, что это бессмысленно и она в руках этого мужчины так же беспомощна, как попавшая в силки птица.

— Я буду кричать, — прошипела она, пытаясь оттолкнуть его голову. — Сбегутся люди! Найдут вас здесь…

— Как вы собираетесь кричать, когда я закрою вам рот?.. — мягко спросил Александр. — Вот так…

Ванда пыталась вырваться. Но он прижал свои губы к ее губам, а ее прижал к кушетке руками. Она не могла ни дышать, ни пошевелиться и чувствовала себя так, словно погружается в глубокую воду — сломленная, раздавленная, погубленная — и ничего не может с этим поделать, не имея ни сил для спасения, ни надежды на чью-либо помощь…

Она чувствовала, как шарят по ее телу его руки, и из последних сил пыталась их оттолкнуть… И в следующую секунду услышала голоса.

То были крики — тревожные, нарастающие. Государь насторожился и поднял голову, все еще не выпуская жертву из плена.

— Кто-то идет! — выдохнула Ванда и взбрыкнула ногами, желая ударить мужчину как можно больнее, но удар пришелся по воздуху. — Вот видите, сейчас вас обнаружат!

Александр проворно соскочил с кушетки.

— Пожар! Пожар! — кричали за дверью.

Голоса приближались, шум усиливался.

— Пожар!

Преодолевая себя, Ванда попыталась сесть и в ту же минуту услышала за спиной звук закрывающейся стенной панели. Щелчок замка — и она осталась одна. Ванда провела рукой по губам, попыталась привести в порядок платье, подняться с кушетки, но тут же рухнула, обхватив руками голову.

Комната медленно плыла вокруг, ее мутило от пережитого, слабость не давала возможности что-то сделать, дать о себе знать…

Царь скрылся — это все, что она могла вспомнить в эту минуту, но страх и страдание, посеянные им в ее сердце, не исчезли с его уходом.

И она почувствовала, что теряет сознание. Она не сделала никакой попытки ухватиться за что-то или опереться и повалилась вперед, вниз лицом… вниз… в кромешную темноту.

Весь день Ричард не находил себе места. Его смутное беспокойство не было связано с гневом или ревностью Екатерины, но было связано с какими-то иными тревожащими его предчувствиями. Он никак не мог определить своего отношения к Ванде, и это выбивало его из колеи, не давало возможности думать о чем-то другом.

Он думал только о ней — каждый час, каждую минуту, секунду. Его преследовал ее милый облик, ее лицо, пристальный взгляд голубых глаз, вспоминались ее слова, их разговоры… Жемчужиной назвал он ее, когда она рассказала ему легенду о маргаритке. И сейчас он готов был назвать ее так же — жемчужиной. Но ее не было рядом, и он не понимал, хочет ли он быть с нею — с нею, выполняющей ту работу, о которой сказала Екатерина.

Но он постоянно высматривал Ванду повсюду, куда бы ни шел или ехал, где бы ни оказался, искал ее в любой толпе — на балах среди танцующих, среди прогуливающихся верхом всадниц, в потоке людей на Пратере. Мягкий блеск рыжих волос, жесты маленьких изящных рук — он почти осязал ее! Все в ней было так живо, так близко, что казалось, стоит лишь протянуть руку — и он коснется ее.

Да, его губы готовы были прошептать Ванде: «Я люблю тебя», однако этому противилась холодная логика его разума. За свою жизнь он имел успех у многих красивых женщин, но очень скоро они его разочаровывали. А ту, которая была так не похожа на всех остальных и так глубоко вошла в его жизнь, не так-то легко забыть и выбросить из души.

Ванда… Жемчужина… Так трудно тебя любить! Ты настолько на всех не похожа!

Но все его существо начинало трепетать при одной только мысли о ней.

В ночь после бала Ричард не мог заснуть и, пролежав не один час без сна, поднялся, оделся и вышел в сад, окружавший дворец Хофбург. Сыпал мелкий снежок, и в свете восходящей луны заснеженный мир казался божественно чистым, и при виде этой картины мысли его возвратились к Ванде.

Возможно, по счастью, но она была далека от того мира, в котором жил он, а потому сохранила свою чистоту и нетронутость.

Ему представлялось, что жизнь Ванды в ее затерявшемся в горах доме была почти отшельнической и потому богатой духовно — жемчужина в раковине, она захлопывала свои створки, едва к ней приближалось что-то угрожающее ее первозданности, исключительности, нежному блеску…

Да, она казалась Ричарду существом не из этого мира, однако ее губы были живыми, горячими, тело трепетало от страсти, когда он сжимал его в объятиях.

Отличалась ли Ванда от тех женщин, с которыми он целовался до нее, и если да, то чем? Он вспомнил, как вскружила ему голову встреча с Изабель Менверс, когда он впервые приехал в Лондон. Она была душой вечеров в Сент-Джеймсе, лондонские денди называли ее несравненной, и вот однажды, в саду Девоншир-хаус, она позволила ему поцеловать себя. Ричард до сих пор помнил восторг, охвативший его в тот момент, когда ее губы прильнули к его губам. Аромат ее волос, бурно вздымающаяся грудь под платьем из серебристого газа… этот поцелуй превратил Ричарда из зеленого юнца в настоящего мужчину.

— Я схожу с ума от твоей красоты! — Он помнил, каким хриплым, чужим показался ему тогда его собственный голос.

— Завтра я еду в Гилфорд к лорду Саттону, — прошептала ему Изабель. — Приезжай тоже!

Он приехал, смущенный и благодарный за приглашение, и, только добравшись до огромного загородного дома графа Саттона, все понял. Это было нечистое приглашение. Беспутная, вульгарная вечеринка с участием старых распутников, молодых повес и женщин, которых его отец называл податливыми телочками, наверное, не слишком шокировала бы его, если бы Изабель не чувствовала себя здесь как рыба в воде.

Тот факт, что он приглашен сюда в качестве партнера Изабель, не имел особенного значения до тех пор, пока он не обнаружил, что его спальня соединяется дверью с ее спальней и Изабель уже ожидает его в ночной сорочке и простерев к нему руки.

Он получил большое удовольствие от визита, однако его юные мечты развеялись как дым. Рисовавшийся ему идеал женщины отныне был сброшен с пьедестала и втоптан в грязь. Все ли женщины таковы, как Изабель, если им представляется удобный случай? Ричард начал верить, что да, поскольку все они одинаково легко таяли в его объятиях, и пыл его поубавился. Он чувствовал себя обманутым.

«Целуй их и бросай», — так наставлял Ричарда его дед, всю жизнь следовавший этому правилу, пока не получил инсульт, погнавшись по лестнице за одной хорошенькой восемнадцатилетней танцовщицей из Оперы после плотного обеда, за которым было выпито немало вина.

А от Ванды, казалось, исходило сияние чистоты, шел из ее души волшебный свет. Ричард готов был поставить на кон свою жизнь, что был первым мужчиной, поцеловавшим ее. В Ванде чувствовалась очаровательная, не пробудившаяся еще до конца юность, хрупкая, ускользающая, как освещенная солнцем капля росы на первом весеннем цветке…

Ричард бродил по снегу до самой зари, а вернувшись к себе, проспал почти до полудня без сновидений.

Проснувшись поздно, он потерял возможность увидеть Ванду во время утренней прогулки. Подумав, он решил, что напишет ей перед ленчем и расскажет в письме всю правду о себе и своем положении. Пришло время, решил он, выйти из затеянной императором Александром игры в прятки и переодевания.

Он не был и никогда не сможет стать ни шпионом, ни интриганом. Это целиком и полностью противно его натуре, его воспитанию. Его понятие о джентльменстве было при нем, в какие бы условия и обстоятельства он ни попадал по воле фортуны. И когда в детстве и отрочестве, а потом в ранней юности ему в разное время доводилось бывать в России у русских родственников своей бабки по материнской линии, он и представить себе не мог, что когда-нибудь русские люди оплетут его такими сетями, в каких он оказался запутавшимся сейчас — на русской земле его всегда встречали сердечно, радушно, тепло: как это называют русские — хлебосольно…

Но теперь Ричард знал, что никогда больше не позволит себе быть втянутым в чьи бы то ни было интриги, а особенно в тайные замыслы царя Александра против Клеменса Меттерниха, австрийского министра, а проще говоря — политического монстра Европы: он подчинял своему обаянию и обескураживал, приближал к себе нужную ему фигуру, затем отдалял ее, обдавал лютым холодом и согревал, воодушевляя, лишал надежды и вознаграждал…

Ричард нагляделся на все это и твердо решил, что, даже рискуя потерять положение царского гостя, он должен сказать всему этому «нет». О своем решении он обязательно доложит Александру, но первой о нем должна узнать Ванда. Ведь именно ее столько времени он обманывал, так что он был перед нею в долгу, если не сказать больше.

К тому времени как Ричард оделся и был готов к выходу, ему передали, что его ожидает царь. Скрепя сердце он вынужден был сопровождать Александра, вознамерившегося нанести визиты другим государям, дабы обменяться с ними впечатлениями и комментариями по поводу вчерашнего дня, а попросту посудачить на высшем уровне, перемыть косточки видным фигурам, как знатным, так и просто знаменитым.

Ричард должен был участвовать и в назначенной на сегодня санной прогулке. Выпавший ночью снег сменился довольно крепким морозцем, но толпа на Йозефплац собралась немалая — это было еще одно прелюбопытное зрелище: ярко раскрашенные сани, покрытые позолотой, с бархатными зелеными подушками, аристократы в мехах и драгоценностях, украшенные серебряными колокольчиками лошади. Язычки колокольчиков были в виде герба австрийского императорского дома.

Едва все расселись, взыграли трубы, и процессия тронулась. Впереди следовал кавалерийский эскорт и запряженные шестеркой лошадей большие сани с трубачами и барабанщиками. Медленно проследовав по главным, запруженным зеваками улицам Вены, санный поезд выехал за город и веселым галопом понесся по дороге, ведущей к Шенбруннскому дворцу.