— У некоторых людей долгая память, — уклончиво констатировал князь избитую истину с видом ее первооткрывателя. — Но почему непременно Париж?

— Дело в том, ваше сиятельство, что я не могу вернуться в Англию…

Француз удивленно приподнял бровь.

— В самом деле? Вас выслали?

— Да, ваше сиятельство.

— Причина?

— Дуэль, ваше сиятельство.

Князь вытянул губы трубочкой.

— Где вы остановились в Вене?

— В Хофбурге. Я гость его императорского величества царя России.

— Так-так… — Талейран пожевал губами, прищурился. Ричард стоял перед ним, опустив руки вдоль тела, не шевелясь. — Значит… Значит, вы человек из его лагеря? — подытожил Талейран свои непродолжительные и, надо сказать, незамысловатые раздумья.

— Царь проявил ко мне доброжелательность, — натянуто признал Ричард неоспоримый факт. — Что же касается конгресса и политических интриг на нем… лично меня это все не интересует. Я просто частное лицо и должен решить свои житейские проблемы. Потому я к вам и обратился. Этим я никак не наношу урона ни своей стране, ни той, в которой желал бы жить.

— Но если царь покровительствует вам здесь, почему бы ему не предложить вам должность в Санкт-Петербурге? — усмехнулся Талейран и любовно погладил рукой колено, обтянутое полотенцем.

— Я предпочел бы Париж, ваше сиятельство.

— Хм… Париж — город не для всех, — холодно и с явным подтекстом отвечал Талейран, не снимая широкой ладони с колена. — Просто так его не возьмешь… — Эти слова он произносил словно бы для себя, в ответ на какие-то свои мысли. — Боюсь, ничем не могу быть вам полезен… — Он посмотрел на Ричарда без всякого выражения, сквозь него, будто перед ним стояла раскрашенная картонка, изображающая человеческую фигуру.

Скрипнув зубами, Ричард сдержанно поклонился. Что он еще мог сделать в ответ на отказ? Ничего другого он и не ожидал с той самой секунды, как только увидел перед собой лицо этого властелина над слабыми, простодушными и ущербными. Абсурдно было надеяться, что этот человек, предававший всех, кому когда-либо он служил, вдруг совершит добрый поступок, из которого не сможет извлечь для себя сиюминутной выгоды.

Подавив желание сказать Талейрану что-нибудь едкое, Ричард молча пошел к двери. Отец часто рассказывал ему о том, как, будучи послом в Париже, он помогал Талейрану в самые критические моменты его карьеры деньгами. Пожалуй, француз подтвердил сейчас, что на самом деле у большинства людей память короткая.

В приемной, когда Ричард вернулся туда ни с чем, аудиенции ожидала целая толпа посетителей. С утомленными лицами, они держались подчеркнуто безразлично, как держался и Ричард, дожидаясь своей очереди. Один из сидевших, когда Ричард проходил мимо, поднялся и пошел вместе с ним — вероятно, поняв, что сегодня до него очередь не дойдет.

— Удачно? — спросил он, когда они начали спускаться по широкой мраморной лестнице с позолоченными перилами.

Мужчина был средних лет, с лицом обветренным и суровым — должно быть, решил Ричард, старый вояка, побывавший в трудных походах.

— Куда там… — с горечью отвечал он. Что ему было скрывать?

— Ничего удивительного, — вздохнул его нечаянный спутник. — Талейран скорее удавится, чем поможет. Я был как-то свидетелем, как император Наполеон при всем дворе обозвал его куском дерьма в шелковой обертке… Прав был император, прав… Князь с тех пор ничуть не изменился.

Ричард рассмеялся. Однако оценка Наполеона хоть и была справедливой и хлесткой, утешением была слишком слабым. Безумием было надеяться, что Талейран проявит широту души и в связи с тем, что когда-то Мелтон-старший помог ему, предложит его сыну-изгнаннику какую-нибудь должность в Париже. Пусть незначительную, но должность — и неважно, с какими деньгами. Без должности и легализации своего положения Ричард не смел просить Ванду принять его руку и сердце. Разве может он сделать ей предложение, не имея никаких перспектив, не зная даже, куда он поедет из Вены, когда конгресс закончит работу — когда-то ведь это все же произойдет? — и покровительствующий ему Александр отбудет в Россию, засыпанную по маковки церквей снегами…

После той ночи во дворце Разумовского Ричард перебрался из Хофбурга в дом баронессы, где жила Ванда, и теперь каждый вечер они втроем предавались негромкой уютной беседе, строили планы, судили-рядили, как мысленно называл это Ричард, вспоминая еще одно бабушкино выражение, но всегда приходили к общему мнению: люди не могут жить без крыши над головой.

Тогда-то Ричарду и пришла в голову шальная мысль явиться в приемную к Талейрану и бухнуть ему с порога: возьмите меня в Париж! Приблизительно так он и сделал, поделившись перед тем с баронессой и Вандой этим намерением. И вот он исполнил его — и теперь оказался на том же месте, что и в самую первую ночь, когда он привез к баронессе спасенную из огня Ванду и рассказал им всю правду о том, кто он такой.

— Но мы любим друг друга! — выдвигала Ванда единственный аргумент во всех их разговорах.

— Одной любовью сыт не будешь, — возражала ей баронесса. — Любовь не разожжешь в камине, чтобы согреться, и на нее не купишь мужу новый костюм, когда старый истреплется.

— Так что же нам делать? — подпирала кулачками щеки Ванда, и на ее глаза наворачивались слезы.

Отчаяние, дрожащие мягкие губы, затаившийся в голубых глазах страх — все это заставляло Ричарда держаться увереннее, чем он на самом деле себя ощущал.

— Я что-нибудь придумаю, — обещал он, стараясь придать голосу твердость. — Верь мне, я клянусь, что не подведу тебя.

Так легко возвращались после этих слов краска на ее щеки, радость в ее глаза, но, оставшись один, Ричард ломал голову, размышляя: что же делать, что делать, как оправдать надежды его маленькой доверчивой девочки?.. Что же делать? Что делать? Что?

Беспечно крутясь среди прожигателей жизни, трудно поверить, что есть нищета, грязь и голод, и они могут поджидать каждого за любым углом, любым поворотом событий. Сам он подошел к этой черте так близко, что свою бездомность почти чувствовал кожей. И такой он не один на конгрессе.

Ричард слышал, что многие знатные дамы стремились попасть на это многолюдное сборище потому, что это последняя возможность для них оказаться в свете, блеснуть на банкетах и приемах взятыми напрокат у наследников фамильными бриллиантами, чтобы затем отправиться спать по своим чердакам и голодать до следующего «блистательного» выхода в общество.

Теперь, думая о собственном положении, Ричард легко мог поверить этому, как и многому другому. Он до сих пор не говорил Ванде или баронессе, почему у него нет возможности обратиться к русскому царю, который, казалось, мог стать наиболее вероятным его покровителем, но полагал, что обе они считают главной преградой для этого Екатерину.

Ее он видел издали на балу, где был с баронессой и Вандой, — княгиня улыбалась ему издали, но Ричард не мог подойти к ней, чтобы поговорить с глазу на глаз. Теперь, когда конфликт остался в не слишком отдаленном, но прошлом, он начал о нем забывать. Он надеялся, что и Ванда успела стереть из памяти ужасные воспоминания о происшедшем с нею во дворце Разумовского. Счастье, какое она испытывала теперь, обретя любовь и любимого, пересиливало все иные невзгоды, и она, ведомая интуитивной женской мудростью, отодвигала от себя омрачающие это счастье события — он это чувствовал. Поверить, что они с Ричардом могут разлучиться, она не могла. Но баронесса… Своими речами — вполне справедливыми — она добавляла ему страданий.

— Я полагаю, вы должны знать, что лишили Ванду перспектив на выгодное замужество, — с упреком сказала ему однажды баронесса. — Было как минимум двое подходящих молодых людей, которые очень интересовались Вандой, но теперь она просто не замечает их и холодно им отказывает, когда те пытаются пригласить ее на танец.

— Рад это слышать. Вы меня проклинаете? — с вежливой улыбкой спросил Ричард. Но он понял тревогу старой женщины, доживающей свой век в одиночестве. Да и Ванда стала ей почти как родная дочь.

Баронесса посмотрела на него и тоже ему улыбнулась.

— Я уже говорила вам и повторяю теперь: любовь — это своего рода безумие, но, боже, как мне хотелось бы снова стать молодой и лишенной разума… Пока не обжегся — ты свободен, ты веришь только в светлые силы, тебе незнакомы страхи о будущем… Как же это прекрасно…

Ричард искренне испытывал все большую привязанность к старой даме. Как и Ванда, он понял, что язвительный ум и острый язычок баронессы — это всего лишь оружие, помогающее ей забыть о том, что ее красота давно увяла, а те мужчины, что любили ее когда-то, либо умерли, либо сами состарились.

— Иногда я вспоминаю, что тоже когда-нибудь стану старухой, — шепнула ему как-то Ванда, — но, когда думаю о годах, что ждут меня впереди, я знаю, что, если со мной не будет тебя или хотя бы воспоминаний о тебе, я предпочла бы умереть прямо сейчас, пока я счастлива в твоих объятиях.

Он поцеловал Ванду — нежно, горячо, словно прощаясь… Но он не мыслил о расставании. Он жил с ощущением, что их любовь — вечна, нетленна, а сами они будут вместе всегда, неразлучно.

— Я люблю тебя, Ричард, — оторвавшись от его губ, прошептала Ванда. — Я мечтаю, как буду готовить тебе обед, штопать носки и, если даст Господь, рожу тебе сыновей…

Она покраснела, произнося последнюю фразу, и уткнула лицо ему в шею. А он крепче прижал ее к себе, почувствовав в сердце холодный укол. Моментами такая вот детская непосредственность Ванды разрушает его последнюю надежду на то, что они когда-нибудь смогут соединить свои судьбы! Как может он бездумно взять на себя ответственность не только за жену, но и за всю их семью? Если бы они были в Англии, он, пожалуй, мог бы рискнуть. У него были друзья, на которых всегда можно положиться, у них с Вандой была бы, по крайней мере, крыша над головой и няня, которую он мог бы на свои деньги нанять для детей.

Но здесь, в Европе, у них не было ничего — лишь несколько покровителей, число которых стремительно уменьшалось, да преданный Гарри. Несмотря на отчаяние, Ричард улыбнулся, подумав о Гарри, когда пробирался по грязным, засыпанным мокрым снегом улицам Вены, возвращаясь от Талейрана.

Гарри, который всегда недолюбливал женщин и называл любовниц Ричарда не иначе как командирскими мочалками, неожиданно и беззаветно полюбил Ванду. Она весело смеялась, слушая Гарри, растопила его сердце тем, что охотно выслушивала его бесконечные истории и, как и Ричард, находила его чувство юмора особенным и неподражаемым.

— Он прямо-таки пригвождает каждого! — не раз говорила она, вытирая выступившие от смеха слезы, пересказывая баронессе или Ричарду очередное замечание Гарри, отпущенное им в адрес кого-нибудь из их общих знакомых.

— Совершенно не умеет держать себя в рамках приличия! — сердито отвечала на то баронесса, однако в ее глазах при этом плясали веселые огоньки. — Ох, не хотела бы я иметь такого слугу… Домашний тиран без всяких ограничителей и понимания о дозволенном и недозволенном…

— Я тоже не хотел бы иметь такого слугу, — с готовностью соглашался Ричард. — Но Гарри мне не слуга, он мой лучший друг.

В любом случае сомнений не было: если бы Ричард и Ванда смогли пожениться, Гарри охотно бы взял на себя обязанности повара, домашней прислуги и, если понадобится, няньки и выполнял их с тою же преданностью, не перестав демонстрировать острый ум и остроту языка. Только зачем тебе такой вот слуга, если у тебя нет своего дома, горестно укусил себя Ричард за больное место…

И вздохнул, продолжая месить ногами снежную кашу с завистью к тем, кто пролетал мимо в каретах или санях. А мог бы и он катить сейчас в таком экипаже, если бы остался в Хофбурге в качестве одного из почетных гостей императора.

К дому баронессы Ричард добрался ближе к обеду; Ванда уже ждала его. Она сразу же догадалась по выражению его лица, что свидание с Талейраном закончилось крахом, и не стала задавать глупых вопросов, просто подошла и обвила руками его шею.

Ричард был так расстроен, что в первую секунду даже не ответил на нежность Ванды, но потом спохватился, прижал ее к себе, поцеловал.

— Найдем еще что-нибудь. Обязательно найдем, — прошептала Ванда, хотя он так и не проронил ни слова.

— Глупо было тешить тебя пустыми надеждами, — грустно ответил Ричард.

— Не стоит терять надежду из-за одной маленькой неудачи, — ответила Ванда.

В ее голосе прозвучала такая решимость, словно она повзрослела за эти несколько дней. Любовь сделала ее более зрелой, и Ричарду на секунду стало жаль, что Ванда больше не та наивная восторженная девочка, которую он встретил тогда на маскараде. Но только на секунду. Теперь он знал, что рядом с ним женщина, о какой он мечтал, женщина, на которую он может положиться, как на самого себя, не очередная любовница, но спутница на всю жизнь.