— Понимаю, сир, но неужели вы полагаете, что этим мы обманем кого-нибудь?

— Почему нет? Вы забыли, что мы с вами родственники?

— Очень дальние, сир. Моя прабабка действительно была из семьи Багратион, но мне всегда казалось, что я выгляжу как стопроцентный англичанин.

Царь ухватил Ричарда за руку и повел его к большому каминному зеркалу в позолоченной раме. Александру помешала стоявшая у зеркала ваза севрского фарфора, и он нетерпеливо оттолкнул ее в сторону. Ричард успел подхватить вазу и поставить на полку.

— Смотрите! — приказал царь.

Ричард посмотрел в зеркало и должен был признать: они с Александром действительно похожи. Оба стройные, приблизительно одного роста и сложения, только плечи у Ричарда шире. У обоих одинаково твердый подбородок, красиво очерченные губы, тонкий прямой нос. Выражение глаз, правда, разное. У Александра взгляд проницательный, властный, у Ричарда более задумчивый и ленивый.

— Теперь понимаете? — спросил Александр. — Вы причешете волосы, как у меня. Я пришлю к вам Бутинского, моего личного парикмахера, и он все сделает. Наденете маску, и никто не поймет, что это вы, а не я. У меня кожа светлее — это можно поправить с помощью грима. Когда вы войдете в зал со шведским орденом на груди, никто не догадается, что он не ваш!

— А вы, сир? — с улыбкой спросил Ричард.

— А я сегодня буду танцевать и разговаривать с кем захочу и надеюсь услышать, что думают простые мужчины и женщины в Вене о моем плане с Польшей и о том, какую роль я сыграл в освобождении Европы от Наполеона.

— Предвижу, что это может доставить вам немало огорчений, сир, — сухо заметил Ричард, — но если вам так хочется, извольте, я поддержу вашу игру.

— Я знал, что вы меня не подведете, — сказал император, — и буду с нетерпением ожидать сегодняшнего вечера. У меня был трудный день. Меттерних был еще неуступчивее, чем обычно. Ужасно сознавать, что среди всех собравшихся здесь людей лишь я один отстаиваю идеалы и принципы христианского либерализма.

Александр говорил так искренне, что Ричарду стало понятно: император действительно верит своим словам. Однако, зная, что такое российское самодержавие, вряд ли он убедит кого-нибудь из участников конгресса в том, что подходит для роли поборника свободы и справедливости.

— Императрица знает о вашем плане? — спросил Ричард, желая увести разговор в сторону от уже навязшего у него в зубах польского вопроса.

— Конечно, нет, — нахмурился царь. — Никто об этом не знает, даже Екатерина.

— Сомневаюсь, что мне удастся хотя бы наполовину сыграть мою роль с таким же блеском, с каким вы сыграете свою, — сказал Ричард, — но я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Царь с улыбкой посмотрел на него.

— Придется нам с вами сегодня припудриться, — сказал он. — Знаю, что в Англии пудра среди мужчин больше не в моде, но здесь все еще в ходу. Не забудьте припудрить лицо и руки. Как вы считаете, я буду лучше выглядеть, если стану слегка загорелым?

— Венские дамы уверяли меня, что вашу внешность невозможно улучшить, сир, — ответил Ричард.

Царь вновь улыбнулся:

— Ах, женщины! Всегда они льстят! Но скажите мне честно, Ричард, вам когда-нибудь доводилось видеть столько хорошеньких женщин, собранных в одном месте?

— Никогда, сир, — честно ответил Ричард.

— «Стан твой как пальма, а груди — как виноградные гроздья», — процитировал Александр «Песнь песней» из Библии. — Вот как царь Соломон обращался к своей Суламифи.

Ричард знал, что царь любит пересыпать свою речь библейскими изречениями, но сейчас он не был уверен, насколько уместно прозвучала данная фраза. Но на всякий случай ответил в тон:

— Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…

— В этом отношении конгресс уникален, — продолжал Александр, не заметив, что его высказывание вкупе с предшествовавшей ему репликой Ричарда являют собой некий в определенном смысле каламбур, — и сегодня я увидел ту, что затмевает красотой всех, кого я когда-либо встречал.

— Кто же она? — живо поинтересовался Ричард и мысленно посмеялся своему наблюдению над их диалогом.

— В мыслях я называю ее Прекрасной Селестой. А настоящее ее имя — графиня Юлия Жичи. Я должен вновь увидеть ее. Да, я уверен, что встречусь с нею опять. Напомните мне спросить у Волконского, чтобы он рассказал мне о ней. Он должен знать, нет ничего, что было бы ему неизвестно.

— Посмотрим, как скоро он разузнает о том, что случится сегодняшним вечером, — многозначительно отвечал Александру Ричард.

— Это мысль, Ричард! — хлопнул в ладоши царь. — Проверим его. Итак, когда закончится банкет, я поднимусь наверх. Вы последуете за мной. Наденете мой мундир, маску и домино, а потом выйдете так, словно вы — это я, и присоединитесь к императрице, которая будет ожидать вас внизу.

— И она распознает подмену, как только я заговорю, — предположил Ричард.

— Вам нет необходимости разговаривать с ней, — спокойно ответил царь. — Молча проведете ее в бальный зал. Вы слегка запоздаете, все уже будут сгорать от нетерпения поскорее начать танцы — а может быть, танцы к тому времени уже и начнутся. Войдете в бальный зал, оставите императрицу и смешаетесь с толпой.

— Я вижу, вы все продумали, — заметил Ричард.

— Когда готовишься к войне, важно предусмотреть каждую мелочь, — с достоинством отвечал царь.

— К войне, сир? — переспросил Ричард.

— И к миру тоже, — быстро добавил Александр. — Сегодня я даю бой скрытности и уединению, которые окружают всех, кто носит корону. Сегодня, как говорили древние пророки, я отправляюсь на поиски истины.

— А я, сир, отправляюсь с вашего благословения искать приключений, — рассмеялся Ричард.

Глава третья

К тому моменту, как Ванда прибыла в дом баронессы Валузен, приподнятое настроение и восторг, так чудесно охвативший ее при разговоре с князем Меттернихом, заметно сгладились, потускнели.

Пришел и отгорел закат, и над Веной постепенно сгущались сумерки. Фонарщики начали зажигать фонари — масляные год от года сменялись газовыми, и столица Австрии не отставала в этом от Лондона, как известно, опережавшего освещением своих улиц (не всех, разумеется) крупные города континента.

Ванде невольно вспомнилось, что, как она знала из рассказов матери, бывшей довольно осведомленной в исторической теме, древние римские, греческие и египетские столицы освещались факелами и кострами на площадях, за которыми следила городская стража. Отдельной должности осветителя тогда, в те далекие годы, не было, но ее появление вызвало резкое сопротивление церкви: христианская церковь плохо относилась к языческой, как она считала, традиции освещения городов — ведь если бог создал ночь темной, то человеку грешно нарушать установленную гармонию. Несколько веков назад многие считали фонарщиков слугами дьявола, а совсем недавно к этому добавились суждения врачей и полицейских: освещение ночных улиц неминуемо приведет к упадку нравов, дурно скажется на здоровье горожан, которые непременно будут чаще гулять по ночам, а не спать праведным сном. Освещение поможет также преступникам совершать их темные злые делишки…

Ах, преступники! А она-то вовсе о них не подумала. Они же могут напасть на нее, причинить зло, и к кому ей тогда обращаться? Это если она будет в состоянии обратиться за помощью!.. Перед мысленным взором Ванды предстала картина ночного разбоя, и она прижала пальцы к вискам. Прочь, прочь, гадкие мысли, долой!

Коляска, на сиденье которой сжалась в комочек Ванда, медленно катила по извилистым улочкам, запруженным экипажами самых разных фасонов: большими, не очень и совсем маленькими и невзрачными. От нахлынувших на нее чувств и невеселых фантазий Ванда внезапно ощутила себя ничтожной песчинкой в этом холодном и отчужденном от нее людском море — незаметной, маленькой, затерянной среди огромного мира и бесконечно, бесконечно одинокой…

«Неужели я и в самом деле так сказочно расхрабрилась, что решилась пожаловать в Вену — причем абсолютно одна? И это в город, куда со всей Европы съехались сейчас знатные и богатые люди, обладающие и властью, и положением?» — уныло, почти сокрушенно думала Ванда, вслушиваясь в звуки города, доносившиеся до нее со всех сторон. И, как это водится у особ весьма впечатлительных, к каковым принадлежала и Ванда, калейдоскоп ее переживаний состоял из многих частичек разной степени яркости. Вперемежку с картинами ночного разбоя она с тем же ужасом представляла себе свои наряды. Платья ее, уложенные в кожаные чемоданы служанкой — пожилой женщиной, слабое здоровье которой не позволило ей совершить путь в Вену для сопровождения молоденькой девушки, — наверняка покажутся здесь деревенскими, никак не отвечающими моде! Но здесь, в большом и шумном европейском городе, моде следует каждая уважающая себя дама…

Потом мысли и чувства перескакивали в недавнее прошлое. Сколько сил она потратила, собираясь в столицу! Ведь это было очень непросто — уговорить сестер отца, которые твердили ей, что ничем хорошим эта поездка не кончится! Они, наверное, и настояли бы на своем, но не могли не исполнить последней воли Карлотты Шонборн и, в конечном счете, сдались, не переставая тем не менее каркать — что те старые, взъерошенные вороны — о мрачном будущем, какое ожидает «бедную, доверчивую, несмышленую» Ванду в столице.

И вот теперь Ванда горестно сетовала: настолько ли уж ошибочными оказались эти пророчества? В Вене она не знает никого, кроме князя. Он действительно оказался к ней добр — добрее и милостивее, чем она могла надеяться. Она до сих пор была взволнована тем, что он не только хорошо ее принял, но даже попросил помочь ему ради Австрии. Однако то, что во время разговора с князем казалось ей легким или, по крайней мере, посильным, сейчас начинало внушать ей страх, гасивший ледяной хваткой вспыхнувший в ней огонек восторга.

С какой легкостью князь рассуждал о том, как она познакомится с царем Александром, будет с ним танцевать, сумеет разговорить его! Теперь, оставшись одна, Ванда начинала понимать, насколько это все нереально. Коляска везет ее к баронессе… Но как знать, какой прием ее там ожидает? Не возникнут ли какие-нибудь обстоятельства, которые не позволят ей попасть на сегодняшний бал?

А что она наденет? О, этот вопрос всегда остается важнейшим для любой женщины. Поддавшись в какой-то момент панике, Ванда собралась было приказать кучеру разворачиваться и отправляться назад, домой, туда, где она будет чувствовать себя в безопасности, в окружении знакомых вещей, где все просто и все легко. Но ей вдруг вспомнилось лицо матери — изнуренное, бледное от болезни, внезапно просветлевшее на минуту, когда она тихо проговорила ей:

— Мне хочется, чтобы ты повеселилась, родная моя. Чтобы у тебя было то же, что и у меня в юности — танцы, балы и… кавалер…

— Где я здесь все это найду? — рассмеялась в ответ Ванда.

Она любила свой дом, стоявший на высоком склоне вдали от города. Часто они с матерью месяцами не видели никого, а только работавших в их поместье крестьян.

— Да, ты права, я полагаю, это невозможно, — согласилась Карлотта Шонборн, прикрыла глаза и откинулась на подушки. Этот короткий разговор утомил ее, и она не думала больше ни о чем, желая лишь одного: уснуть.

Однако спустя несколько дней угасшая было искорка вновь вспыхнула в ней.

— Подойди, Ванда, — попросила мать как-то утром. — Закрой дверь и присядь рядом.

Ванда удивилась, но тут же послушалась, присела рядом с кроватью. Мать протянула к ней руку и сжала ее ладонь.

— Послушай, моя дорогая! — тихо проговорила она, и Ванда наклонилась поближе к ее губам. — У меня есть один замечательный план. Я тут случайно узнала — окно моей комнаты было открыто, и я слышала разговор, — что в Вене будет проходить очень важный конгресс…

— Да, об этом все говорят, — непонимающе отвечала Ванда. — На нем собираются договориться о мире… Наполеон…

— Да-да. И хотелось бы надеяться, что им это удастся, — кивнула мать, желая сказать свое. — А ты понимаешь, что это еще означает? Я имею в виду конгресс.

— Что же?

— Там соберутся люди! И значит, будут балы… Парады, маски, танцы, музыка! Я хочу, чтобы ты непременно побывала там.

— Но это же невозможно! Как я это смогу?

— Все можно! Все! — уверенно провозгласила умирающая графиня Шонборн. — Это нужно устроить!

Идея отправить дочь в Вену на праздник жизни стала у матери просто навязчивой в последние недели перед смертью — поистине бренность плоти есть ничто по сравнению с бессмертием духа! Она добилась согласия от сестер мужа, подробно объяснила Ванде, что та должна сделать, написала письмо князю Меттерниху и наконец извлекла подрагивающими от слабости пальцами из потайного ящичка большой нарядной шкатулки с женскими безделушками бирюзовое ожерелье и отдала его в руки дочери.