Он рассмеялся.

Я глянула на часы. Время покажет, как говорит моя бабуля, время покажет.

– Я никогда этого не хотел. – Он указал на черный стол и на белую доску.

Доска, тоска.

– Знаю-знаю, вы ненавидите Одессу.

– Да нет, я совсем про другое. Я хотел стать писателем, изучать поэзию, а не заниматься бизнесом.

Мечта, не та.

– Тогда почему вы здесь?

– Семья.

Одно слово, а как много им сказано.

– Я тоже хотела пойти изучать английский язык. Но бабушка была против.

Да уж, еще как против: «А кто согласится платить за то, что ты встанешь на углу на табуретку и начнешь декламировать Шекспира? Да никто! Английский – это не профессия, это баловство. Пойди учиться на инженера или на бухгалтера – получи профессию, которая в будущем тебя прокормит».

– Ты на нее разозлилась? – спросил он.

– С чего бы? – Я пожала плечами. – Она для моей же пользы советовала.

– Ты гораздо добрее и терпимее, чем я. Даже долгие годы психотерапии ничего для меня не изменили. Я всегда ненавидел отца за то, что он лез в мою жизнь. Заставил получить степень по управлению бизнесом. Заставил…

– Что?

– Не важно.

Bite-bit-bitten.

Необычные гневные нотки в его голосе взволновали меня, и я по привычке прикрыла рот пальцами.

– Тебе больше не надо так делать, – одернул меня мистер Хэрмон.

Я послушно положила руку на колено. Он молчал. Мне хотелось заполнить эту странную тишину, отвлечь его, чтобы не был таким смурным. И я заговорила об Одессе:

– Если любите поэзию, обязательно почитайте Анну Ахматову. Знаете, она родилась в Одессе. Или Бабеля. Он тоже тут жил. А что вы изучали?

Оказалось, мистер Хэрмон выбрал для себя учебные предметы по бизнесу и по литературе. Как вам это нравится, он даже не понимал, насколько ему свезло. Вот на Украине студенты учатся, чему велят. Расписание занятий составляет деканат, и нет никакой возможности выбора.

Мистер Хэрмон стал увлеченно рассказывать о своих любимых авторах: Хемингуэе, Стейнбеке, Маккалерс. Разговор о писателях меня успокоил: наконец-то нашлись безобидные темы для беседы. А ведь шеф вполне мог набычиться и повести себя более агрессивно, мог попросту уволить меня за несоблюдение условия, которое выдвинул еще на собеседовании. Спрашивается вопрос, а как бы на его месте поступили другие мужчины? Вот то-то. А он терпеливо ждал и упорно не отступал, хотя я то и дело подсовывала ему сладеньких лялечек.

Вита и Вера, две офисные сплетницы, которые все про всех знали, шептались, будто мистера Хэрмона сослали из Хайфы в Одессу в наказание за сорванные сделки. Когда слух разошелся, коллеги поинтересовались у меня, действительно ли он такой лантух, как говорят. А я всем сказала, что Вита и Вера просто балаболки с черными ртами. Не хотелось позорить шефа, пока он меня не обижает. Но в глубине души я не сомневалась, что без моей помощи он как без рук. Я вас умоляю, он даже не подозревал, что мы ведем тройную бухгалтерию: настоящие документы для Хайфы, наполовину фальшивые, где отражалось пятьдесят процентов прибыли, – для Станиславских, и еще на три четверти лажа, где утаивались аж семьдесят пять процентов дохода, – для налоговиков. Чему же, спрашивается, его научили о бизнесе в заграничном колледже?


                  * * * * *

Обычно я успевала сготовить себе кофе и выпить его еще до прихода мистера Хэрмона и остальных сотрудников, задолго до начала рабочего дня. Но сегодня кофе только полился в чашку, и вдруг из коридора послышалось шушуканье Виты и Веры. Через их зловредные языки три девушки уже уволились – сдается мне, безо всякого собственного желания, – и мне совсем не хотелось следующей на очереди поиметь холеру от этих хабалок.

Run-ran-run.

Войдя в кухню, они поморщились на меня, словно на пятно посредине стены. Как обычно, на каждой было много макияжа и мало одежды. Бабуля меня из дома не выпустила бы в такой юбке – в обтяжку, как целлофан на сосиске. Да они каждый день дольше марафетились, чем за всю жизнь в школе на уроках просидели. Не могли связать даже пары слов по-английски и на компьютеры только глазами лупали. Через почему их таких наняли – так через потому же, что и меня.

– Что ты делаешь? – спросила Вера.

– Извиняюсь, а ты про что?

– Что ты делаешь в постели? – уточнила она. – Давай, подруга, колись.

– Сплю. – Я допила свой кофе и попыталась выйти с кухни, но они хором заслонили дверь.

– Тогда за что тебе столько платят? За что дарят всякие цацки-пецки? – давила Вера.

– Понятия не имею. – Грубо, конечно, считать их секретутками, но не считать так просто наивно. Я не стеснялась своего мнения, потому что они в свою очередь тоже держали меня за шлюху. 

– С виду так фригидная сука, но, небось, закрутасы всякие знаешь. – Вера сверлила меня взглядом, словно стараясь дорыться до моих «закрутасов». – Может, отсасываешь с проглотом? И как тебе это? В кайф? – Она пыталась меня смутить и успешно, хотя я не подала вида, лишь глубоко вдохнула, чтобы не покраснеть как помидор.

– Об чем базар? – вмешалась Вита.

– Ты для него костюмчики прикольные надеваешь? Может, он тебя связывает? Или покупает бельишко, а потом его с тебя сдербанивает, а? Какая ж, ты, подруга, гладенькая, какая налитая, скажи, как ты подмахиваешь своему мистеру? – шептала Вера, водя пальцами по моей груди. Я сбросила ее руку и вырвалась наружу.

Уже из коридора я услышала, как Вита тихо спросила:

– Так мистер Хэрмон тебя что, любит, что ли?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Любит? Меня? Мистер Хэрмон? Ну, он подкидывал мне разные миленькие прибамбасики и саму меня держал за свою собственность, оберегая от всех мужчин в нашем офисе. И гонялся за мной по кругу, как кутенок за своим хвостом. Но разве любовь такая? А вдруг для него это и есть любовь?

Таки да. Мне хотелось любви. Страсти. Экстаза. Я знала из книг, что эти слова означают, но ни разу ничего такого не испытывала. Любовь. Это что, танцы в лунном свете под музыку, которую слышно лишь двоим? Или это ударная стирка носков и чистка картошки? Секс? Нежность? Сколько чего положено в любовь по рецептуре? Как ее взрастить? Как убить? Долго ли придется страдать, когда она умрет? Я читала классическую русскую литературу, красивую и тоскливую. Потом открыла для себя американские романы уже со счастливыми концами. Но со мной не случалось ничего и близко похожего на любовь из книжек. Бабуля говорила, что по жизни любовь слепая, глухая и немая – прежде всего немая. И что в ту самую минуту, когда женщина влюбляется, она огребает проблемы, которые сведут ее в гроб. И что все женщины в нашем роду прокляты. Но я все равно хотела любви. Хотела замуж. Хотела кормить грудью младенца. Хотела настоящую семью, какой у меня никогда не было. Чтобы и с мамой, и с отцом.

Услышав вопрос Виты, я к ней немного оттаяла. Во-первых, худой мир лучше доброй ссоры. А во-вторых, меня уже достала вся эта зависть ни за что. Поэтому я вернулась на кухню и сказала как есть:

– Я не ложилась под мистера Хэрмона. – И добавила: – Моя бабуля говорит, что, соглашаясь на секс, можно заработать ужин в ресторане и вечер в опере, зато, отказываясь, можно получить уважение, а в крайнем случае и обручальное кольцо.

Вера горько рассмеялась, а глупышка Вита так ничего и не поняла. К некоторым женщинам и на козе не подъедешь.

Потом работа закипела, и мои слова широко пошли в народ. Пятьдесят одну минуту спустя мистер Хэрмон таки заметил, что из офисного плейбоя стал объектом шуточек и приколов, и очень разозлился. Ну о-о-очень.


                  * * * * *

Каждый вечер, уложив троих своих нежданчиков спать, ко мне заходила соседка-художница Оля, чтобы немножко поболтать и перекусить. Задерживаться она не могла – боялась надолго оставлять своих малышей одних.

Мы с ней были не разлей вода еще со школы, правда, я там числилась в успевающих, а она – в отстающих. Вместе прошли и огонь, и воду, и медные трубы. Нас обеих бросили отцы. И обеих посадили на худшие места в классе, поскольку мы не могли сделать подарок учителю. Когда мы захотели заниматься балетом, то скинулись и купили одну на двоих пару атласных чешек. А потом преподаватель в балетном классе сказал, что моя комплекция больше подходит для игры в настольный теннис, чем для танцев. И ступни у меня вдруг вытянулись. Так что чешки целиком достались Оле.

В старших классах она стала настолько популярной, что совсем забросила учебу. Я кропала за нее сочинения и давала списывать домашние задания по математике. За это Оля делилась со мной подробностями своих свиданий и не абы с кем, а с учителем геометрии. (В той четверти геометрию она у меня не списывала.) Миниатюрная и хорошенькая Оля-Оленька частенько сиживала на коленях у парней, хихикала и ворковала, когда они поглаживали ее по округлым ягодицам. Я же была самой высокой в школе и до того тощей, что меня дразнили кучерявой оглоблей. Оля влюблялась с завидным постоянством. А со мной ничего такого не случалось.

Пять лет спустя она единственная из одноклассниц продолжала со мной регулярно общаться. Хотя в Одессе все примерно равны, существует разделительный барьер – брак. Парни, избалованные своими мамами, ждут того же пресмыкания и от жен. Еще в школе, посещая своих подруг, я видела, как их отцы, вернувшись с работы домой, плюхаются на диван и читают газету, а мамы, тоже после работы, без передышки хлопочут по хозяйству. Брак забирает у женщины все ее время и силы.

Вот и мои бывшие одноклассницы проводили вечера и выходные, стараясь угодить мужьям: готовили пиры из ничего, консервировали овощи и фрукты с огорода, вручную стирали и гладили даже полотенца и нижнее белье, чтобы сойти за примерных жен.

У замужних одесситок нет времени на себя любимую ни днем, ни по вечерам.

Оля же, имея троих детей, никогда не состояла в браке, как и я. Конечно, она всем вкручивала, что развелась, чтобы люди не думали, будто с ней что-то не в порядке.

Как обычно, Оля нацепила застиранный байковый халат и наши ветхие чешки. На щеке и в соломенных волосах цяточки синей краски. На руках она держала младшенького Ваню, которого укутала как чукчонка.

– Оля, заходи. Давай, покушай чего-нибудь.

Мы зашли на кухню – бабулину вотчину. Оранжевый линолеум на полу был хоть и дрянного качества, но чистый. Бабуля шкрябала его смесью отбеливателя и лимонной кислоты, и он приобрел интересный мандариновый оттенок. Вытащив из-под стола табурет, я усадила Олю и поставила перед ней тарелки с лавашом, хумусом и синенькими, фаршированными сыром.

– Сдается мне, ему жарко. – Я взяла Ванюшку на руки, осторожно сняла с него связанные бабулей свитер и шапку и дотронулась до нежной кожи.

– Подруга, да ты прикипела к этому хлюздику, – усмехнулась Оля. Она старалась жевать медленно, чтобы я не догадалась или не сказала вслух, что сегодня она еще не кушала. – А я так заработалась, что забыла о времени.

На каждый день рождения Оля дарила мне небольшую абстрактную картину. Мне казалось, что у нее есть талант, но большинство людей в нашем городе все свои доходы тратили на то, чтобы как-то выжить, им было не по карману покупать произведения искусства. И профессиональные принципы Оли, запрещавшие ей потрафлять низменным вкусам, обходились ей очень дорого. Когда она очистила тарелки, я налила отфильтрованную воду в электрочайник (и фильтр, и чайник – подарки мистера Хэрмона). Электрочайник гораздо проще в использовании, чем газовая плита, а фильтрованная вода на вкус гораздо лучше водопроводной, хотя и ее приходилось обязательно кипятить, чтобы убить всякие бактерии. Оля спросила о моих делах, и я расписала ей свой цирк с мистером Хэрмоном, Витой и Верой.

– Очнись! – воскликнула Оля. – Еда на твоем столе появилась благодаря мистеру Хэрмону. Все, что ты имеешь, вплоть до мягкой туалетной бумаги, дает тебе он. Раз ты знаешь, чего он за это хочет, так расплатись! Не будь свиньей неблагодарной. Да он приложил больше усилий, чтобы соблазнить тебя, чем все мои хахали вместе взятые. – Если вы не поняли, в Одессе ни для кого не секрет, что соблазнить Олю легче легкого. – Почему нет?! Что в этом такого? Да приударь за мной какой-нибудь небедный фирмач, я была бы просто счастлива. – Оля поставила тарелку в мойку, повернулась и добавила: – Ты просто не представляешь, как тебе повезло.

Я представляла. Бабуля научила меня благодарно ловить минуты или даже секунды благополучия. Она частенько напоминала, что нам повезло жить не в коммуналке, а в отдельной однокомнатной квартире, и повезло не голодать. Она просила меня давать монетки старикам, просящим подаяние на улице, и подкармливала Олю, у которой на руках было трое детей. В отличие от большинства наших женщин, у Оли почему-то не хватало духу, по-глупому залетев, пойти на аборт – я ни разу не встречала другую такую безмужнюю украинку или русскую с тремя пригулянными ребятишками.