Мистер Хэрмон считал дни, а я – минуты, глядя на будильник, который он мне подарил (от рабочего дня оставалось двадцать три минуты). Будильник показывал время, дату, температуру внутри помещения и даже – офонареть! – на улице. Если ему верить, в офисе сейчас было двадцать два градуса, а мне казалось, что вокруг скаженный гусман. Я оборвала сухие листья с пальмы и принялась наводить порядок в ящике стола.

Ровно в пять часов я взяла сумочку и сказала:

– Я пошла. До свидания.

– Иди.

Я не поняла, что означал его отрывистый тон.

Охранники на выходе мне ухмыльнулись. Да, Вита и Вера расстарались на славу. Зачем только я, дундучка, с ними разоткровенничалась?! У нас ведь никому нельзя доверять. Никому нельзя ничего говорить. У стен есть уши, у деревьев – глаза. Сколько раз бабуля меня предупреждала! Почему же ж я не послушалась? К гадалке не ходи, но как только мистер Кесслер вернется в Хайфу, мистер Хэрмон меня уволит. Пенделем вышибет. Таки да, нужно срочно искать другую работу, хотя такой козырной зарплаты больше нигде не найти. Как после нее идти на жалование в тридцать долларов? Тьфу! Как прожить на такие обжимки? А ведь только месяц назад казалось – вот оно, счастье. Только месяц назад я имела и занятие, и достаток. А теперь вот вернулась до исходной точки: ни денег, ни тыла, ни будущего.

Разве что только…

Разве что только получится найти для мистера Хэрмона марьяжницу. Но кого? Он уже завернул всех кандидаток из нашего офиса. А ну как теперь хипеж и мистер Кесслер заставят его сменить позицию? Я стояла на автобусной остановке и соображала. Кто? А почему бы не Оля? Ей нужны деньги, ему нужен секс. Мистеру Хэрмону наверняка понравятся ее роскошные волосы, изящная фигура и жизнелюбие. Хотя она не шибко образованная: говорит только по-русски и не умеет правильно кушать столовыми приборами. Нет, Олю просить нельзя, она же ж мне подруга. Что, если она обидится, откажет и на том порвет нашу дружбу? А если согласится?


                  * * * * *

Автобус, как обычно, опоздал на двадцать минут. И, как обычно, пассажиры набились в него, словно сардинки в консервную банку. Окна, из безопасности закрытые наглухо, никогда не открывались. Стекло мигом запотело, а мы еще даже не тронулись. Я сняла пиджак. По лицу струйками стекал пот, рука прилипла к плечу соседней девушки. Вот именно через такие сорокапятиминутные поездки на общественном транспорте из спального района в центр и обратно я и ненавидела начало и конец рабочего дня.

Джейн называла мой квартал пригородом пригорода. Однажды я пригласила ее к себе домой. Выйдя из автобуса, она огляделась и сказала, что наша застройка напоминает ей кладбище с торчащими из земли серыми надгробными плитами. Уверена, она не хотела меня обидеть.

Раньше я ничего такого не думала. Дом был просто домом. Но после ее слов у меня никак не выходило перестать видеть его глазами Джейн: уродливым, серым, мертвым.

Я вышла на своей остановке и зашагала мимо ржавых ларьков-батискафов и обшарпанных панельных высоток, дохлый вид которых ранил мою душу.

Лифт, как обычно, не возил. Я поплелась пешком на пятый этаж в однокомнатную квартиру, которую бабуля получила за тридцатилетний труд на канатной фабрике. Ясен пень, сейчас, когда упразднили советскую систему, жилье за бесплатно больше никому не дают. Я открыла верхние три замка, а бабуля – нижние два. Я пока ни разу не успела отпереть все пять. Такая вот игра промежду нами. Я старалась крутить ключами побыстрее, но она всегда меня поджидала и опережала.

Я сняла туфли и пошевелила пальцами. (В городе пылища, и одесситы, зайдя в дом, первым делом скидывают грязную уличную обувь.)

Бабуля уже приготовила связанные специально для меня голубые тапочки. Я отдала ей сумочку, пиджак и портфель.

– Глаза б мои этого не видели, деточка, ну что же ж ты ходишь в одной тонюсенькой блузке! Закоченела, да?! Вот носом-то и шмыгаешь. Надень-ка свитер и пошли, я тебя покормлю.

Бесполезно было объяснять, что я сняла пиджак в душном автобусе и нисколько не замерзла и не больна. Она всегда находила об чем поворчать.

На мой взгляд, она была похожа на великую французскую певицу Эдит Пиаф – переводится как «воробушек». Бабуля, от когда себя помню, красила свои коротко стриженые волосы в черный, как душа Сталина, цвет. Шестьдесят три года она по выходным пляжилась на Ланжероне, и ее кожа потемнела и загрубела. Но при всех ее годах в ней было больше энергии, чем в ином подростке. Бабуля носила халат и кухонное полотенце через плечо, готовая в любой момент вытереть стол или еще чего-нибудь, а шею ее украшала цепочка с образком.

– Ох, ба, день у меня сегодня приключился, ну хуже некуда. – Я едва сдерживала слезы. Хотелось с ней поделиться, хотелось все-все рассказать, но не хотелось ее расстраивать. Она и так вынесла тяжкое бремя: не только воспитала меня, но еще и в одиночку подняла свою дочь (мою маму) и до самой ее смерти заботилась о ней.

– Ладно, не смуряйся, перемелется, мука будет. – Бабуля погладила меня по голове. – Сейчас принесу тебе свитер. Согреешься, и все наладится. Я как раз сготовила шоколадный торт.

Я помыла руки в раковине и послушно надела тот свитер, хотя и не замерзла. Бабуля довольно улыбнулась – украинцам нравится видеть укутанных людей – и вручила мне полотенце, свисавшее с ее плеча.

– А теперь, Дашунька, давай рассказывай, что там у тебя приключилось. – Она  ласково нзвала меня уменьшительным именем.

У нас в Одессе почитай у каждого есть мир внешний и мир внутренний, и в обоих свое обращение: формальное и неформальное. Формальное, как ставни на окнах, вроде щита, чтобы держать дистанцию и обороняться. Неформальное, уменьшительно-ласкательное – для друзей и родственников, как знак любви и дружбы. Я радовалась, что после столь поганого дня наконец-то сижу с бабулей дома. Ах, если бы она могла и сегодня защитить меня от внешнего мира, как когда-то в детстве!

Мы устроились за пластмассовым кухонным столом. Бабуля накрыла мою ладонь своею. Я посмотрела в ее внимательные глаза и сказала только, что ужасно устала на работе. Она похлопала меня по руке и начала:

– Помню, был у меня начальник на канатной фабрике, Анатолий Павлович. Так он постоянно к чему-нибудь придирался и имел манеру пуговицы крутить…

Я впитывала ее убаюкивающий голос, не вникая в слова.

Поздним вечером пришла Оля с маленьким Ванюшкой. Мы сели на кухне. Я достала ей из сумки плитку немецкого шоколада, а Оля передала мне малыша. Я прижала его к себе и стала нашептывать прибаутки, которые когда-то слышала от бабули. Он открыл глаза, поморгал и снова закрыл. Согреваясь теплом маленького тела, я почувствовала, как напряжение дрянного дня отступает. Сердце больше не колотилось тревожно, пульс успокоился, дыхание выровнялось. Да, дети – это чудо.

Между тем Оля медленно развернула красивую золотистую фольгу, отломила кусочек плитки, положила в рот, посмаковала и вздохнула:

– Целую вечность не клала в рот шоколада.

Меня кольнула вина – больше я не смогу ее баловать. А Оля просто лучилась чувственным блаженством: веки смежились, шея выгнулась. Она медленно-медленно жевала и посасывала, продлевая удовольствие. Глядя, как она наслаждается таким пустяком, я вконец поняла, как много всего изменилось для нас с бабулей.

Как же ж мне подложить подруге мистера Хэрмона?

– Ты какая-то тихая сегодня, – заметила Оля.

И что тут ответить? В голове заезженной пластинкой прокручивались вопросы: «Что тебе, Даша, важнее: твоя нетронутость или твоя подруга? Может, Оле по любому нужна помощь? А может, у тебя, Дарья Батьковна, вконец крышу снесло? Может, позволишь Оле решить самой, на что она согласна? Или поищешь другую кандидатуру?..»

– Что-то случилось? – спросила Оля.

– Оль, ты вправду думаешь, как мне недавно говорила? – выпалила я. – Ты вправду не прочь связаться с иностранцем, если он при деньгах? Даже если он намного тебя старше?

Она фыркнула:

– Пока он ставит мне на стол вкусную еду, я не прочь привечать его в своей постели. Хватит с меня одесситов! Посчитай сама: трое мелких проглотов, плюс трое папаш-лоботрясов, с которых ни копейки помощи. Да, я не имею ни твоего ума, ни верхнего образования, и мне никогда не заработать на жизнь, сидя весь день на заднице, поэтому я готова потрудиться, лежа на спине. Так даже быстрее выйдет.

– Но ты же талантливая художница, – возразила я.

– Да кому среди здесь это надо?

После перестройки так говорили многие. Для талантливых профессиональных художников, музыкантов и ученых не находилось рабочих мест. И не только для них. Одесса кишмя кишела отставными военными Красной Армии – когда-то солидными мужчинами, вдруг пролетевшими на обочину жизни. Многие накладывали на себя руки: кто-то стрелялся, кто-то медленно топился в водке. Заводы закрывались, выставляя на улицу тысячи сломленных и растерянных мужчин и женщин, по тридцать лет проработавших на одном и том же станке. Никто не был застрахован, что не останется без ничего.

Я погладила Олю по плечу, отчаянно желая, чтобы все у нас сложилось иначе, но она стряхнула мою руку.

– Отстань! – Бедная Оля. Для нее, да и для всех нас, черные полосы на тельняшке судьбы мало-помалу вытеснили светлые. – Вот ты, Дашка, ты когда-нибудь начнешь ходить по свиданиям? И вообще, ты собираешься как-то устраивать свою жизнь?

Я неуверенно пожала плечами.

– В смысле, у тебя же выросло, что показать. – Она многозначительно глянула на мою невыдающуюся грудь и плоский живот. – Знаешь, женщина без ребенка, в сущности, тот же мужчина.

На глаза навернулись слезы, словно Оля влепила мне пощечину.

Недоразвитая. Никчемушная.

Она не произнесла этих слов, но они достаточно громко прозвучали. Ха! Кто, как не лучшая подруга, сумеет сказать правду?!

Я погладила Ванюшку по щеке, и мне немножко полегчало.

– Продолжай в том же духе, и никто тебя не захочет. – Оля сунула в рот еще кусочек шоколада. – Надеюсь, твоя матка еще не начала усыхать, как у Инны. Ей уже тоже под тридцать. Ну, ты ее знаешь, которая живет на Кирова.

Вспомнился совет Джейн: «Они тебе вроде как добра желают, но ты их не слушай, особенно Олю свою».

– А как насчет твоего начальника? – поинтересовалась Оля. – Уж у него-то, наверное, валюты завались. Эх, вот если бы я там работала…

Мне частенько говорили, что на некоторые вещи у меня совсем не такая точка зрения, как у нормальных людей. Может, это из-за того, как меня воспитала бабуля, постоянно прикрывая от реалий советской жизни и поощряя мою тягу к образованию. С ней я чувствовала себя в безопасности, даже когда то и дело отключали свет, даже когда денег в доме не было ни копейки. Она в любых обстоятельствах умела найти что-то такое, в чем нам таки повезло.

А может, сказывалось и влияние Джейн – пришелицы из другого мира (Америки!), – которая не раз и не два влечивала мне, что быть не такой, как все, очень даже нормально. Но, сдается мне, я не так уж и отличалась от других. Вот сейчас мне, ровно бандерше, было интересно склонить мою подругу подлечь под мистера Хэрмона.

Набрав в грудь воздуха, я выпалила:

– А ты бы не согласилась встретиться с моим начальником завтра за обедом?

Ну вот. Я сказала. Теперь дело за ней.

Олино лицо окаменело – она точно поняла, о чем я спрашиваю.

– Если он запал на тебя, то на меня никогда не позарится. Я же не такая, как ты, умница-красавица. Неудивительно, что тебе досталась эта работа: и талия у тебя тонкая, и глаза зеленые, и грамотности шибко много. – Она вздохнула. – Кому нужна мать-одиночка с дряблым животом? Да никому!

– Да нет же, Олюньчик. Нет! Парни в школе всегда только тебя и видели.

Она улыбнулась:

– Тогда ты была тощей, ровно щепка, и вечно не поднимала носа от книги. А посмотри на себя сейчас. Волосы черные и блестят, брови вразлет, ротик бутончиком – прям напрашивается на поцелуи, хотя ты им только споришь. А помолчала бы подольше, к тебе бы очередь выстроилась. И растяжек у тебя нигде нет. Как мне с тобой конкурировать? В части любовных отношений я уже померла и зарыта.

Ха! И я там же.

– Оля, ты жутко талантливая и красивая. А мужчинам больше всего нравятся женственные формы – они ведь не собаки, на кости не бросаются.

– Ой, скажешь тоже, на твою костлявую задницу они вроде неплохо клюют.

Мы хором рассмеялись.

– Мне всего-то и нужна лишь хоть какая-то стабильность, – вздохнула Оля. – Неужели я слишком многого прошу?

Я покачала головой. Мы недолго помолчали.

Бабуля зашла на кухню и заварила нам ромашковый чай. Оля смотрела на чашку так, словно видела ее впервые. А допив, просто спросила, имея в виду, что моя бабушка рядом и все слышит: