– Что же я буду делать в Париже?

– Не знаю.

– Мне совершенно безразлично – жить здесь или там.

– Это я знаю.

Проехал грузовик с таким грохотом, что мы не могли расслышать друг друга. Он остановился перед одним из первых домов поселка.

– Вам было бы приятно, если бы я согласилась? Грузовик отъехал, давя щебень. Я знаком показал, что «да».

Тогда она сказала:

– Уезжаем сегодня вечером.

Остаток дня я провел в кафе, разглядывая людей, играющих в бильярд. Поужинал. На автобусе доехал до вокзала. Был длинный холодный декабрьский вечер; я засыпал от рома и аспирина. Два или три других продрогших субъекта, так же как и я, ждали поезда, который будет останавливаться на каждом углу; наконец он появился. Я заснул в купе. Через час я оказался в привокзальном буфете Дижона перед стаканом с грогом. Путешествовать – значит ждать: Одиль появилась спустя почти два часа. Ее сопровождал какой-то молодой человек, он нес ее чемодан. Когда они были еще далеко, она сказала, показывая на меня:

– Вот мсье Трави.

Он подошел и пожал мне руку.

– Жерар, – сказала она мне. Мы расселись втроем.

– Все нормально? – спросил я, не очень уверенный в этом.

Все прошло нормально, начиная с укладывания чемоданов и кончая долгой ночной поездкой в старом грузовичке фермера. Его сын слушал рассказ, спокойно попивая очень горячий черный кофе. А я чувствовал, что у меня поднимается температура. Объявили парижский поезд; мы снова оказались в ночи, терзаемые холодом, на длинном перроне, по которому гулял ветер. Тот парень все еще нес чемодан Одиль; мы не разговаривали. Я еле держался на ногах. В назначенный час у перрона остановился великолепный скорый поезд. Одиль зашла в вагон. Потом зашел я. Я взял чемодан Одиль и пошел искать свободные места. Найдя два места, я занял их, потом подошел к двери. Одиль вышла из вагона и разговаривала с Жераром. Я смотрел в другую сторону. Слышно было, как прицепили новый локомотив, семь минут стоянки подошли к концу, Одиль снова поднялась на ступеньку. Жерар остался стоять на перроне, не проявляя никаких эмоций. Я протянул ему руку, сказал «спасибо» и хотел еще что-то добавить. Но дверь закрыли, и поезд тронулся. Он помахал рукой. В купе было только два человека, они с трудом проснулись, чтобы взглянуть на нас. Потом демонстративно заснули вновь. Горела одна-единственная ночная лампочка. Одиль нагнулась ко мне.

– Как вы себя чувствуете?

– Отупевшим.

Она взяла меня за руку.

– У вас температура.

– Пройдет: я выпил аспирин и четыре стакана грога в буфете, пока вас ждал.

– Хотите что-нибудь?

– Нет, спасибо. А вы, у вас все в порядке?

– В порядке.

Она улыбнулась мне, выпустила мою руку. Я закрыл глаза и не просыпался до Парижа. Я поселил Одиль в гостинице, находящейся недалеко от моей, и вернулся, чтобы лечь. Одиль заботилась обо мне. Несколько раз я отключался, выбывал из жизни, мой бред принимал форму цифр, а эти цифры обозначали числа, какие-то недоброжелательные и враждебные. Они свертывались, растворялись, плодились, разлагались, как амебы или химические элементы. Они двигались в сумасшедшем темпе, так, что я никак не мог вмешаться в эту чехарду. Одиль, сидя рядом со мной, читала или подолгу смотрела во двор, где суетились служанки и хлопотали поварята. Я напряженно вслушивался в эту кухонную суматоху, и иногда две дроби сталкивались с грохотом упавшей кастрюли. Ночью, когда Одиль уходила, а я думал, что уже сплю, я до бесконечности обдумывал одну и ту же мысль: между этим Жераром и Одиль наверняка что-то было, впрочем, меня это никоим образом не касается. Утром, когда она возвращалась, цифры вновь начинали свое беспорядочное движение, зло подшучивая надо мной: «иллюзия гениальности». Через несколько дней появился новый повод для беспокойства. Сцену заполонили полицейские. Они пронумеровывались, складывались и умножались, возникая отовсюду. Тогда я заставил Одиль соблюдать какие-то безумные правила безопасности и, чтобы избавиться от этого отродья, изобретал тысячи планов, которые, благодаря жестким правилам математики, самым натуральным образом погибали на путях комбинационной топологии. Наконец в какой-то день я решил выбраться из этой каши.

Я узнал, что за эти две недели не был обнаружен ни один полицейский, никто даже не появился; больше того: наши семьи не были против нашего брака, предпочитая, чтобы на наш счет распускалось как можно меньше слухов. Поправившись, я сразу приступил к «выполнению необходимых формальностей». Я думаю, что это был мой первый социально значимый поступок. Ничего смешного я тут не видел, и, хотя это были самые обыкновенные формальности, они оставались реальностью, и я должен был узнать это на деле. Я отправился искать свидетелей для себя и Одиль; мне показалось, что Венсан и Саксель могли бы снизойти до этой роли. Я зашел к первому, но он выехал из гостиницы, не оставив адреса. Тогда я попытался добраться до второго. Теперь он «занимался криминальными происшествиями» в «Юманите». Я прождал его целый час. Наконец он появился. У него вытянулось лицо, когда он увидел меня, я удивился этому. Он колебался секунду, прежде чем пожать мне руку. Слегка смущенный, я объяснил, что пришел просить его оказать мне одну услугу – так, пустая формальность.

– С удовольствием, – сказал он очень настороженно. Он смотрел на меня с явной враждебностью. Говорить дальше я не осмелился.

– А впрочем, не стоит, – сказал я, – до свидания. Он остановил меня.

– Простите, если я веду себя немного нервно. Вы же понимаете, вы подписали это заявление, и я считаю несколько странным то, что вы пришли ко мне.

Эти слова имели смысл только в связи с каким-то эпизодом межгрупповой политики. Я понял, что не избежать «объяснения», в этих кругах просто обожали «объяснения» – сначала стрелять по ногам, а потом объясняться. Возможно, и Саксель питал к ним пристрастие. Мне это казалось довольно пустым занятием. Однако в тех обстоятельствах я не мог не произнести слов, которые прямо приводили к началу «объяснения»:

– Послушайте, Саксель, я не понимаю, что вы имеете в виду.

– В самом деле?

Тогда он вытащил из портфеля маленький листок и протянул его мне; это был текст, преисполненный высокопарно изливаемого гнева. Прочитав его, никто бы уже не усомнился в том, что Саксель предатель, продажная шкура, интриган, истаскавшийся любовник. Тут же подробно рассказывалась история о «духе Ленина» и два или три неприятных анекдота, касающихся того, что «у мещан» называется личной жизнью. Под памфлетом я увидел свою подпись.

– Ясное дело, – сказал я, – но я не подписывал это.

– В самом деле?

– Я две недели не выходил из дома: я был болен и Англареса не видел уже три недели.

– Я вам верю, но все-таки это неприятно.

– Особенно мне, поскольку я тут ни при чем.

– Я знаю, вы бы не стали подписывать эту гадость.

– Вы думаете, что эта подпись меня связывает?

– К несчастью, да.

– Послушайте, Саксель, я не хотел бы вас дольше беспокоить. До свидания.

– Вы хотели о чем-то попросить?

– Чепуха. До свидания.

– До свидания.

Мы пожали друг другу руки, и я ушел. Когда я был у выхода, мне на память пришла целая серия выражений, вроде «лучше не получится», или «так раздражаться – это что-то необычное», или «какая чудная история». Вот так запросто потерять друга мне показалось ненормальным. Я зашел в кафе и позвонил Англаресу. Его не было дома. Ладно, мне нужно пойти на площадь Республики и найти там Венсана или добыть его адрес; может быть, против него уже выпустили какой-нибудь другой памфлет. Я позвонил и Одиль, чтобы сообщить ей новость, но она куда-то ушла.

Уже смеркалось, но для Англареса и его друзей еще было слишком рано. Я зашел домой и ждал в темноте нужного часа; было время все обдумать, и, когда я снова вышел на улицу, у меня было веселое настроение. Я добрался до площади Республики к семи часам; Англареса окружала довольно многочисленная группа. Здесь были Вашоль, Владислав, Шеневи и прочие, которых я более-менее знал, и прочие, которых я не знал вовсе.

– Сколько же времени мы вас не видели, – сказал Англарес любезно и немного церемонно.

– Я болел.

– Не слишком серьезно?

– Как видите.

Дискуссия возобновилась на том месте, где я ее прервал. Художник Владислав защищал точку зрения ультралевых, а Шеневи выдвигал против него точку зрения также ультралевых; они ожесточенно спорили. Я послушал их с минуту, но, абсолютно не проникшись интересом к их узкополитическим страстям, спросил у Англареса, где сейчас живет Венсан Н., желая вместе с тем узнать его судьбу: оказалось, что пока еще он был «нашим», поскольку мне тут же дали его адрес. Я продолжал:

– А воссоединение, к которому вы приступали? Англарес улыбнулся:

– Собственно говоря, воссоединения не произошло, – сказал он, – но достигнутые результаты великолепны. Он добавил, понизив голос:

– Группа Сальтона распалась, вы видите: Владислав среди нас.

Последний в этот момент заявил:

– Мы должны совершать революцию при помощи самых радикальных инфрапсихических средств и сражаться с буржуа самым отвратительным для них оружием – экскрементами.

– Нужно скатиться в грязь и вдохнуть воздух преступления, – заявил один из неофитов.

– И не забудем в этой борьбе о мощном оружии – раннем безумии, – сказал какой-то человечек, съежившийся, как куколка насекомого или как что-то подобное.

Англарес сообщил мне, что это В., бывший «единый ничегонеделатель».

– Мы никогда не совершим революцию, если не сможем искусно околдовать целиком всю буржуазию, – промолвила еще какая-то личность с самым безразличным видом.

– Это У., – шепнул мне Вашоль, – он перешел к нам от «спиритов-инкубофилов».

Я понял, что Англарес благодаря своему маневру насобирал «учеников» почти отовсюду; я говорю: «учеников», хотя на этот момент у них вроде бы имелись идеи (?) – свои, личные. Поскольку Англарес, как мне показалось, был расположен поболтать со мной, я потихоньку сообщил ему, что собираюсь жениться. Он вздрогнул. Услышавший мои слова Вашоль сморщил нос.

– Вы собираетесь жениться? – сказал Англарес самым презрительным тоном.

Я воздержался от объяснений причины моего поступка. Вместо этого сказал:

– Саксель будет моим свидетелем.

Он схватился за пенсне и водрузил его на нос. Он сверлил меня взглядом, демонстрируя безусловные успехи в магнетизме.

– Вы смеетесь надо мной, Трави.

У него был очень красивый голос: глубокий, переливчатый, полнозвучный. – Почему же? – сказал я.

Он не ответил, стараясь прийти в себя. Вмешался Вашоль:

– Он не в курсе.

– Не в курсе чего? – спросил я.

– Как, – вскричал Англарес, – вы не в курсе?

– Но о чем речь?

Шеневи в свою очередь счел необходимым вставить слово:

– Саксель – мерзавец, мы его выставили вон!

– Надо показать ему нашу листовку, – сказал Вашоль.

Кто-то протянул мне листовку. Я внимательно перечитал ее; там, может быть, не было ни одной ошибки, но все было представлено в ложном свете.

– Надо же, и моя подпись, – заметил я.

– Вы разве не член нашей группы? – моментально парировал Вашоль.

– Какие у вас могут быть возражения? – спросил Шеневи.

Они, казалось, недовольны тем, что я удивляюсь, увидев свою подпись под текстом, которого не читал.

– Может быть, вы сохранили какие-то дружеские чувства к Сакселю, – сказал Англарес, – но поймите, что всякая дружба должна быть забыта, когда под вопросом нравственность. Мы должны оставаться чистыми, и мы останемся чистыми.

Его соратники молчали, возвеличенные этой похвальной речью. Он же поправил прическу ловким движением головы и пронзил взглядом ни в чем не повинный графин с водой. «Поза», – подумал я. Я счел бесполезным говорить даже о том, что мне не из чего выбирать, предоставляя ему победоносно мутить воду. Я положил несколько франков на свое блюдце и встал. К чему тратить слова на глухих? Я ушел, ровным счетом ничего не сказав. Я не жалел о своей небольшой проверке: найдутся ли здесь «независимые» люди?

А Венсан? Как-то он меня встретит? Поставил ли он свою подпись под этим отлучением? Я никак не мог вспомнить. Если он не подписался, мог ли Англарес спокойно произносить его имя? Я зашел в маленький магазинчик и написал ему почтовую открытку. Назначил встречу на следующий день. Он пришел.

– Ну, выздоровели?

– Вы знали, что я болел?

– Заходил пару раз к вам в гостиницу; мне сказали, что у вас «плохой» грипп. Собирался сегодня или завтра написать вам. Что нового?

Я ответил по привычке:

– Ничего.

Потом продолжил:

– В общем, я больше не увижу Сакселя и больше не пойду на площадь Республики.

– Понятно.

– Вы в курсе дела?