Дэвид Николс - Один день

Пятница, 15 июля 1988 года Рэнкеллор-стрит, Эдинбург

— Мне кажется, самое важное — оставить след, — рассуждала она. — То есть, понимаешь, действительно что-то изменить.

— Изменить мир?

— Не весь мир, нет. Тот маленький кусочек мира, что вокруг нас.

Минуту они лежат молча, прижавшись друг к другу на односпальной кровати, потом одновременно смеются хриплыми предрассветными голосами.

— Невероятно, что я несу. — Она качает головой. — Такая банальность, верно?

— Есть немного.

— Но я пытаюсь тебя воодушевить! Вдохнуть немного возвышенного в твою приземленную душу, прежде чем ты начнешь свое великое путешествие. — Она обращает к нему лицо: — Только вот нужно ли это тебе? Наверняка твое будущее уже аккуратно расписано по пунктикам. Возможно, у тебя даже где-нибудь календарик завалялся с пометками.

— Едва ли.

— Тогда чем ты собираешься заниматься? Каков твой грандиозный план?

— Ну, мои родители заедут за моим барахлом, отвезут к себе, и я пару дней поживу у них в лондонской квартире, повидаюсь с друзьями. Потом во Францию…

— Очень мило…

— Потом, может быть, в Китай, поглядеть, откуда столько шума, после чего, наверное, Индия, попутешествую там немного…

— Увидеть мир, — проговорила она со вздохом. — Это так предсказуемо.

— А что ты имеешь против?

— По мне, так это бегство от реальной жизни.

— По мне, так все только и думают о реальной жизни, — сказал он в надежде, что это прозвучит пессимистично и загадочно.

Она фыркнула:

— Ничего плохого в путешествиях нет, наверное, если тебе это по карману. Но почему просто не сказать: «Я еду отдыхать на два года»? Это же одно и то же.

— Потому что путешествия расширяют горизонты, — ответил он, поднявшись на одном локте и целуя ее.

— На мой взгляд, твои горизонты и так чересчур широки, — заметила она и отвернулась, хотя всего на секунду. Они снова откинулись на подушку. — Вообще-то, я имела в виду не то, что ты делаешь через месяц, а будущее, совсем далекое будущее, когда тебе будет, не знаю… — Она задумалась, точно в голову ей пришла непостижимая мысль, вроде идеи существования пятого измерения. — Сорок или около того. Чем ты хочешь заниматься в сорок лет?

— В сорок лет? — Казалось, сама мысль об этом представлялась ему невозможной. — Понятия не имею. Ничего, если я отвечу, что буду богатым?

— Как несерьезно.

— Ну, хорошо, тогда знаменитым. — Он поцеловал ее в шею. — Звучит ужасно, правда?

— Не ужасно… интересно.

— Интересно! — повторил он, передразнивая ее мягкий йоркширский говор. Пытается выставить ее дурочкой. Ей не впервой такое слышать: богатенькие мальчики, говорящие смешными голосами, будто акцент — это что-то чудное и старомодное. И не впервые она испытала знакомую дрожь неприязни к нему. Высвободившись из его объятий, она прислонилась спиной к холодной спинке кровати.

— Да, интересно. Нам же должно быть любопытно. Столько возможностей. Помнишь, что сказал проректор? «Тысячи возможностей распахнули свои двери перед вами…»

— «Это ваши имена мы увидим в завтрашних газетах…»

— Сомневаюсь.

— Так, значит, тебе любопытно?

— Мне? Боже, нет, конечно, я боюсь подумать о том, что будет в сорок лет.

— Я тоже. С ума сойти… — Он вдруг повернулся и потянулся за сигаретами, лежащими на полу возле кровати, будто ему срочно понадобилось успокоить нервы. — Сорок лет. Сорок. Уму непостижимо.

Улыбнувшись при виде его смятения, она решила подлить масла в огонь:

— Так все-таки, чем ты будешь заниматься в сорок лет?

Он задумчиво закуривает.

— Понимаешь ли, Эм…

— Эм? Что еще за Эм?

— Тебя так называют. Сам слышал.

— Меня друзья так называют.

— Так, значит, и мне можно звать тебя Эм?

— Валяй, Декс.

— Итак, поразмыслив над идеей взросления, я пришел к выводу, что хочу остаться таким же, как сейчас.

Декстер Мэйхью. Она смотрела на него сквозь упавшую на лицо прядь волос, опираясь на обтянутую стеганым винилом спинку дешевой кровати, и даже без очков видела, почему он хочет остаться таким же, как и сейчас. У него была одна особенность: он всегда выглядел так, будто позирует для фото. Вот хоть сейчас: глаза закрыты, сигарета приклеена к нижней губе, утренний свет, проходящий сквозь красный фильтр занавесок, окрашивает в теплый тон одну сторону лица. «Красавец». Глупое слово из девятнадцатого века, по мнению Эммы Морли, но иначе было и не сказать, разве что просто: «Красивый». У него было такое лицо, глядя на которое легко представить форму костей; казалось, даже его голый череп выглядел бы мило. Тонкий, немного лоснящийся нос; темные круги под глазами, почти синяки, — знак отличия, память о выкуренных сигаретах и бессонных ночах, проведенных за игрой в поддавки в стрип-покер с девчонками из привилегированной английской частной школы. Было в нем что-то кошачье: тонкие брови, самодовольно выпяченные губы, полные и, пожалуй, слишком темные, но сухие и потрескавшиеся, фиолетовые от болгарского красного вина. К счастью, хотя бы его прическа была хуже некуда: коротко остриженные волосы сзади и по бокам и нелепый хохолок спереди. Если даже Декстер использовал гель, то он давно выветрился, и теперь хохолок распушился и торчал, похожий на дурацкую маленькую шляпку.

По-прежнему не открывая глаз, он выпустил дым через нос. Видимо, он знал, что она на него смотрит, потому что сунул одну руку под мышку и напряг грудные мышцы и бицепсы. И откуда у него мышцы? Не от занятий спортом уж точно, если купание голышом и бильярд спортом не считать. Наверное, просто хорошая наследственность, что передается из поколения в поколение вместе с акциями и антикварной мебелью. Ну, значит, и вправду красавец, или просто красивый парень в трусах с «огуречным» узором, спущенных до бедер, каким-то образом оказавшийся в ее узкой кровати в крошечной съемной комнатушке после четырех лет учебы в колледже. «Красавец»? Да кем она себя возомнила — Джейн Эйр? Не будь ребенком. Будь разумной. Не увлекайся.

Она взяла сигарету у него из пальцев.

— А я могу представить тебя в сорок, — произнесла она с нотой злорадства. — Так и вижу, прямо сейчас.

Он улыбнулся, не открывая глаз:

— Так расскажи.

— О'кей… — Она поерзала на кровати, натягивая одеяло до подмышек. — Ты едешь в спортивной машине с опущенным верхом где-нибудь в Кенсингтоне или Челси или в подобном районе, и что самое удивительное в этой тачке, так это то, что она совершенно бесшумна. Потому что в… каком там году? две тысячи шестом?.. все тачки станут абсолютно бесшумными.

Он нахмурил лоб, подсчитывая в уме:

— В две тысяче пятом.

— Она летит по Кингз-роуд в шести дюймах над землей, и под обтянутым кожей рулем у тебя маленькое брюшко — оно как маленькая подушка, — а на руках перчатки без пальцев. Волосы твои редеют, у тебя двойной подбородок. Большой человек в маленькой машине, загорелый, как жареная индейка…

— Может, поговорим о чем-нибудь другом?

— …а рядом с тобой женщина — твоя вторая, нет, третья жена. Очень красивая, модель… хотя нет, бывшая модель, с которой ты познакомился на автосалоне в Ницце, где она возлежала на капоте автомобиля. Она красивая и тупая как пробка…

— Мило. А дети у меня есть?

— Нет, только три бывших жены. Пятница, июль, и ты направляешься в свой загородный дом. В крошечном багажнике летающей машины — теннисные ракетки, деревянные молотки для игры в крокет и корзина для пикника, наполненная дорогим вином, южноафриканским виноградом, бедными маленькими перепелками и спаржей. Ветерок развевает твой редеющий хохолок, и ты чувствуешь себя очень, очень довольным собой. Номер три или четыре улыбается, ослепляя тебя блеском белоснежных виниров, и ты улыбаешься в ответ, стараясь не думать о том, что вам не о чем, абсолютно не о чем поговорить.

Она резко замолчала. Вот ненормальная, сказала она про себя. Разве можно нести такой бред?

— Хотя, если тебя это утешит, задолго до этого мы все умрем в ядерной войне! — беззаботно добавила она, но он по-прежнему смотрел на нее хмуро.

— Может, я тогда пойду? Раз я такой пустой и аморальный…

— Нет, не уходи, — слишком поспешно отреагировала она. — Четыре утра на дворе.

Он съехал вниз по спинке кровати, пока его лицо не оказалось совсем близко от ее лица.

— Не знаю, откуда у тебя такое мнение обо мне, ведь ты меня почти не знаешь.

— Но знаю твой тип.

— Тип?

— Видала я таких, как вы, — ошиваетесь на факультете современного языкознания и рисуетесь друг перед другом, устраиваете приемы во фраках…

— У меня даже фрака нет. И ни перед кем я не рисуюсь…

— Ходите на яхтах по Средиземному морю и тому подобное…

Он положил руку ей на бедро:

— Если я так ужасен…

— Так оно и есть.

— …почему ты тогда со мной спишь? — Он погладил теплую мягкую плоть ее бедра.

— Вообще-то, я с тобой не спала, тебе не кажется?

— Зависит от того, что понимать под этим словом. — Он наклонился и поцеловал ее. — Дай свое определение. — Его ладонь скользнула между ее ног.

— Кстати, — прошептала она, прижавшись губами к его губам. Ее нога обвила его ногу, придвигая его ближе.

— Что?

— Тебе бы зубы почистить не мешало.

— Я же разрешаю тебе не чистить.

— От тебя ужасно воняет, — сказала она сквозь смех. — Вином и сигаретами.

— Ах, так? От тебя тоже.

Она отстранилась, прервав поцелуй:

— Правда?

— Я не против. Люблю вино и сигареты.

— Я сейчас. — Она, откинув одеяло, перелезла через него.

— Куда это ты? — Он коснулся ее голой спины.

— В тупз. — Она взяла очки, лежавшие на стопке книг у кровати: стандартная модель, в большой черной оправе.

— Тупз… тупз… прости, я не знаком с местным жаргоном…

Она встала, прикрыв рукой грудь, осторожно, чтобы он видел только ее спину.

— Не уходи, — произнесла она, выходя из комнаты и поддев резинки трусов двумя пальцами, чтобы расправить ткань на ягодицах. — И не безобразничай тут без меня.

Выпустив дым через ноздри, он сел на кровати, оглядывая бедную съемную комнату и зная с абсолютной уверенностью, что где-то там, среди открыток из музеев и копий афиш остросоциальных пьес, наверняка найдется фотография Нельсона Манделы, который представляется ей кем-то вроде идеального бойфренда мечты. За последние четыре года, проведенные в этом городе, он повидал немало таких спален, разбросанных по городу, как места преступлений. В этих комнатах альбом Нины Симон[1] всегда находился от тебя не больше чем в шести футах, и хотя он, Декстер, редко бывал в каждой из спален дважды, все они были похожи одна на другую. Догоревшие свечи и засохшие цветы в горшках, запах стирального порошка от дешевых простыней не по размеру кровати. У хозяйки этой комнаты тоже была страсть к фотомонтажу, как и у всех девчонок, считавших себя ценителями искусства: пересвеченные снимки подружек по колледжу и родных соседствовали здесь с репродукциями картин Шагала, Вермеера и Кандинского, портретами Че Гевары, Вуди Аллена и Сэмюэля Беккета. Здесь ничего не было нейтральным, все свидетельствовало о предпочтениях и социальной позиции. Эта спальня была манифестом, и Декстер со вздохом понял, что ее хозяйка — одна из тех, для кого слово «буржуазный» является ругательством. И хотя он мог понять, почему слово «фашист» имеет негативный смысл, ему нравилось понятие «буржуазный» и все, что оно за собой влечет. Уверенность в завтрашнем дне, путешествия, вкусная еда, хорошие манеры, амбиции — в самом деле, за что ему извиняться?