К счастью, я успеваю дойти до машины, прежде чем у меня подгибаются колени. Я сажусь, подтягиваю их к груди, обхватываю руками и опускаю голову. Делаю один глубокий вдох за другим, уговариваю себя успокоиться и дышать, но беда в том, что дышать мне сейчас как раз ни хрена не хочется. Я хочу, чтобы легкие перестали работать и отключились, и сердце тоже, и мысли, и угрызения совести, потому что больше нет сил терпеть. Хочу оборвать свою жизнь, послать все на хрен, но тело ни в какую не соглашается делать то, чего хочет голова, как будто еще ждет, что я передумаю.

Из глаз катятся слезы, я вжимаюсь лбом в колени и молю сам не знаю кого о том, чтобы все прошло. Молю о тишине. Сам я ничего не могу сделать – разве что вернуться, выкурить еще травки и надеяться, что это поможет.

Нова

Я открываю глаза, в них тут же бьет солнечный свет. Я лежу щекой на чьей-то твердой груди. Сначала я пугаюсь, начинаю искать глазами солнце – мне нужно сейчас же, немедленно начать отсчитывать секунды, пока оно поднимается над линией горизонта. Но тут же понимаю, что я в палатке и восходящего солнца не увижу – для рассвета уже слишком жарко и светло. Солнце бьет в палатку, нагревает ее все сильнее, а снаружи доносятся незнакомые голоса и звуки.

Я не знаю, что делать, когда мой привычный распорядок так резко изменился. С одной стороны, я рада перемене: не надо лежать в постели и дожидаться, когда можно будет встать. А с другой – в груди появляется тревожное чувство, потому что вставать предстоит навстречу неизвестности.

В палатке довольно душно, а от теплого тела, прижавшегося ко мне, делается еще жарче. Мы с Куинтоном заснули в весьма интимной позе: его рука у меня под шеей, моя – у него на груди, тела сплелись вместе, как два кусочка пазла.

Я уже просыпалась ночью, после того как мы целовались и разговаривали, – в панике и с ощущением начинающегося похмелья. Стала смотреть, как он тихо дышит во сне, и загляделась, в глубине души признаваясь: я рада, что лежу тут, с ним.

Но теперь, когда я проснулась, когда кровь снова свободно течет в жилах и мысли в голове тоже, я уже не знаю, где я хочу быть и что делать. Я запуталась. Как всегда.

Я вздыхаю и думаю: станет ли все снова легким и ясным?

– Доброе утро, – лениво произносит Куинтон, и я вздрагиваю от неожиданности при звуке его голоса.

– Господи, как ты меня напугал! – вскрикиваю я, с трудом переводя дыхание. Держась за грудь руками, сажусь.

Веки у Куинтона приподнимаются, и глаза его действуют на меня так же, как всегда. Этот медовый цвет, в котором сегодня растворено еще больше грусти.

– Вижу.

Я оглядываю его клетчатую рубашку и черные шорты. Вчера он был одет иначе, и глаза у него красные, опухшие. Не могу понять, или он уже под кайфом, или плакал.

– Ты что, уже вставал?

– Да, пришлось. С Тристаном надо было поговорить. – Он делает паузу. – А знаешь, ты здорово вертишься во сне.

– А ты во сне разговариваешь, – говорю я, протирая усталые глаза.

– Да? – Куинтон поднимает бровь. – И что я говорил?

– Что Нова – самый потрясающий человек на свете, – устало отшучиваюсь я и кладу руку на живот.

– Ну да, очень на меня похоже, – негромко хмыкает Куинтон.

– Ты, значит, не считаешь, что я потрясающая? – хмурюсь я.

Он проводит большим пальцем по моим губам и задерживает палец:

– Я считаю, что ты прекрасна.

Я борюсь с желанием выбежать из палатки. При свете дня, да еще когда в голове у меня прояснилось, это тяжело слышать.

– Ты все время это говоришь. Без конца.

Куинтон глупо, во весь рот ухмыляется. Эта улыбка кажется ужасно неуместной на его лице и может означать только одно: он под кайфом.

– Потому что это правда. – Он оглядывает меня всю своими острыми внимательными глазами, каждый дюйм моего тела, и, хотя руками даже не касается, чувство такое, будто он меня ощупал с головы до ног. Снова останавливает на мне взгляд и застывает в нерешительности. – Кажется… – Он закрывает глаза, и по лицу проходит гримаса боли. – Я очень хочу тебя нарисовать, Нова.

– Не знаю, разрешу ли я, – говорю я тихо.

Он открывает глаза, и боль, таящаяся в глубине его зрачков, делается еще пронзительнее.

– Не знаю, получится ли у меня. – Он потирает лоб рукой, будто старается снять напряжение, рукав рубашки чуть-чуть сползает, открывая вытатуированные на руке имена.

– Кто такие Райдер и Лекси? – спрашиваю я и тянусь к его руке, чтобы потрогать чернильные буквы.

Куинтон весь каменеет, а потом убирает руку.

– Может, я пойду поищу, чем бы нам позавтракать? – Он приглаживает ладонью волосы и, не дожидаясь моего ответа, расстегивает молнию на входе в палатку и оставляет меня одну с этим вопросом, эхом отдающимся в голове.

Я хочу встать, посмотреть, как он там, но к желудку подкатывает тошнота после вчерашнего пива, и я снова ложусь на спину, прикрыв голову рукой. Гляжу в потолок, вспоминаю, сколько раз Лэндон вот так убегал от меня, когда я задавала неосторожный вопрос. А однажды ушел и больше не вернулся. Что, если и Куинтон так сделает? Или он вправду просто пошел за завтраком? Кто знает? Иногда кажется, что с человеком все в порядке, хотя это совсем не так, а иногда кажется, что все очень плохо, а на самом деле ничего страшного.

Не отрывая взгляда от потолка, я вытягиваю руку и шарю у стены, пока не нащупываю телефон. Держу перед лицом, замечаю, какая я бледная и какие у меня красные глаза, включаю камеру и откашливаюсь, перед тем как заговорить.

– Я помню ту ночь, когда пыталась повторить последние минуты Лэндона. На его могиле вскоре поставили памятник. – Голос у меня хриплый. – Это мама предложила мне пойти. «Давай и мы сходим вместе с Эвансами…» Как будто ей вдруг такая удачная мысль в голову пришла. – Я смотрю в свои глаза и умоляю их отразить все, что у меня на душе. – Прошла пара месяцев после похорон, я их тогда еле пережила… Ну, может, это чересчур сильно сказано. Я потом все внутренности выблевала в туалете. Наверное, в глубине души я понимала, что не готова идти к нему на могилу, но не могла в том признаться… маме… или себе. Смотреть на памятник, где выбита дата рождения и тот день, когда он решил уйти из жизни. – Я прерывисто вздыхаю. – Да, я согласилась, я вообще всегда соглашаюсь. Соглашаюсь и терплю, потому что никогда не могу придумать отговорку. – Рука у меня дрожит, слеза сбегает по щеке. – И мы пошли туда с Эвансами, и его мама все время плакала, и моя тоже. Мне, наверное, надо было что-то сказать – или сделать, – чтобы всем стало легче, но я ничего не могла. Просто стояла, и все. – Глаза снова наполняются слезами, но я не двигаюсь, чтобы не нарушить реальность момента. – Я чувствовала какую-то отчужденность, как будто все не по-настоящему, как будто кто-то написал имя на памятнике по ошибке, а на самом деле Лэндон сидит дома и рисует горы или деревья за окном, курит травку и уже потерял счет времени. Пусть лучше так, чем знать, что он сам выбрал лежать в земле, а не остаться здесь, со мной. – Я умолкаю, но уже не могу совладать со своими эмоциями и начинаю говорить быстро-быстро: – А потом я пришла домой и… я не знаю. – Брови у меня хмурятся. – Я просто хотела понять, чту он чувствовал в последние минуты… о чем думал, что заставило его дойти до конца. И я пошла в ванную и стала резать вены. Не то чтобы я хотела умереть… Наверное, нет… Если честно, я понятия не имею, чего я тогда хотела и чего хочу сейчас. Найти объяснение? Вернуться в прошлое? Чтобы на этот раз сделать все иначе.

Слышится звук открывающейся молнии на входе, и я роняю телефон. Быстро сажусь, вытираю глаза тыльной стороной ладони и вижу, как Куинтон просовывает голову в палатку. У меня еще стучат зубы, и несколько слезинок осталось на щеках.

– Кажется, я… – При виде меня он осекается. – Нова, что с тобой? Что случилось?

– Ничего, – качаю я головой и вытираю щеки краем майки.

Куинтон забирается в палатку, закрывает молнию и с покаянным видом становится передо мной на колени:

– Извини, я как-то грубо с тобой… Я просто… Сам не знаю, что на меня нашло.

– Все нормально, – успокаиваю я его, поправляя майку. – Я не потому плакала.

– Знаю, – отвечает он и прерывисто вздыхает. – Но я должен был это сказать.

Я тоже, кажется, должна многое сказать – то, что не сказала Лэндону.

– Если тебе нужно будет с кем-нибудь поговорить… Я умею слушать.

Куинтон улыбается, но улыбка у него грустная.

– Спасибо. – Он поворачивается к двери, берет меня за руку, ладони у него чуть влажные. – А теперь идем. Я нашел тут местечко, где можно поесть, милях в трех отсюда, так что позавтракаем по-человечески, не батончиками с мюсли, или какую еще там дрянь мы жевали перед отъездом.

– Хот-доги, по-моему. Мы же и вилки для них купили специальные.

– Но они ведь черные были?

– Кажется, Делайла их сожгла.

Куинтон смеется, и я тоже немножко смеюсь, но сама не знаю, искренний ли это смех, или мы просто понимаем, что нужно смеяться, и тут же снова погружаемся в одиночество.

Куинтон останавливается у входа и гладит мне впадинки между пальцами.

– Нова, ты мне очень нравишься, но есть такое… о чем я не могу говорить. Я не знаю, могу ли быть с тобой, как прошлой ночью.

Наступает долгое молчание. Он все гладит впадинки между моими пальцами, опустив голову, и я вижу, что ему грустно, что он сломлен, и – о господи, ужасно не хочется об этом думать, но, похоже, он близок к самоубийству. А если в душе его грызет какая-то еще более страшная боль, и только я одна это вижу, ведь уже видела раньше, только не поняла, а когда поняла, было уже поздно. Я хочу спросить, почему он такой грустный, – пусть даже он накричит на меня, или возненавидит, или больше близко ко мне не подойдет.

– Я должен кое о чем спросить тебя, – начинает Куинтон, и я не успеваю ничего сказать. – Не хочется совать нос в чужие дела, но, если не спрошу, мне это покоя не даст. – Он смотрит на меня пристальным взглядом.

У меня холодеет в груди. Я догадываюсь, о чем он хочет спросить.

– Ладно.

– Ты… ты только что сама с собой разговаривала? – спрашивает он и поспешно прибавляет: – Ну, то есть это нормально, вообще-то… Со всеми бывает… Но ты так плакала.

Выходит, он думает, что я сумасшедшая.

– И да и нет.

– А поподробнее не расскажешь? – спрашивает Куинтон, и на лице у него написано: «Вот блин, неужели она правда ненормальная?!»

«Не хочу я рассказывать».

– Я просто… – Стараюсь придумать, что бы соврать, но он держит меня за руку так утешительно и знакомо, и мне хочется сказать ему правду, как Лэндону всегда говорила. – Я записываю видео. – Я тут же умолкаю: недоумение на его лице тут же сменяется веселым любопытством.

Он сжимает кулак и прикрывает им рот, пряча улыбку:

– Порно, что ли?

– Что?… Нет! – Я шлепаю его по руке и качаю головой. – С чего ты взял? Я же тут одна была.

Куинтон убирает руку от лица, в его голосе слышится насмешливая нотка.

– Одной тоже можно порно записывать.

Щеки у меня вспыхивают, я хватаю подушку, обнимаю ее и прячу в нее лицо, чтобы скрыть смущение.

– Я совсем не то делала.

– А что за видео тогда? – спрашивает он с интересом, и я поднимаю на него глаза. Его рука лежит на коленях, пальцы легонько поглаживают мое запястье.

– Просто видео, о себе, – говорю я и вздрагиваю, когда его пальцы задевают чувствительное место на руке. – Мои мысли. Ну, документальное, что ли.

– Или новаментальное, – говорит он, и эта минута кажется такой настоящей, такой искренней и свежей, что мне невольно хочется как-нибудь ее записать и сохранить навсегда, потому что скоро на смену ей придет алкоголь, или травка, или цифры. Я отбрасываю подушку и беру в руки телефон.

– Хочешь что-нибудь сказать для моего новаментального фильма?

– Меня хочешь записывать? – переспрашивает он с опаской, и я киваю. – Да я не очень получаюсь на видео.

– Я тоже. – Я направляю на него экран, и, должна признать, Куинтон выглядит на экране удивительно красивым – ясные медовые глаза, длинные ресницы, коротко остриженные мягкие волосы, губы, которые так и тянет поцеловать. – Делайла тоже записывалась, но если не хочешь – не надо. – Я еще немного держу камеру перед ним, а потом, когда он так ничего и не говорит, начинаю опускать руку.

– Погоди. – Он сжимает пальцы на моем запястье. – Я скажу кое-что. – Он умолкает. – Хочешь правду?

Я теряюсь от такого вопроса, однако киваю:

– Если тебе не трудно.

Куинтон выпускает мою руку и отодвигается подальше. Я думаю, он хочет уйти, но он только кладет ногу на ногу и упирает локти в колени.

– Жил да был один парень…

– Я-то думала, ты правду собирался рассказать, – перебиваю я. – А это сказка.

– Погоди минуту. – Он поднимает палец. – Это не сказка, обещаю.

Я прислоняюсь к стене палатки, гляжу на него сквозь экран, а он хрустит пальцами, вытягивает шею и наконец нарушает молчание. Мускулы у него на шее напрягаются, лицо бледнеет.