Нет! Он не отдаст ее так просто!

   Он будет бороться с этой сукой смертью! Он будет грызть ей глотку! Он не пустит ее на свою территорию!

   И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит — он заведет его своим, глухо бухающим, колошматившимся в его груди!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!

   Им хватит на двоих!

   Нет, он не уступит этой костлявой суке!

   — Маша! Немедленно иди ко мне! Смотри на меня! Открой глаза! Давай же! Я тебя жду! Слушай только меня! Никого больше! Ты сможешь!

   Он орал во все горло, дергал ее голову за намотанные на кулак волосы и сражался!

   Неистово! До конца!

   Он не уступит! Даже если эта сука захочет прихватить и его, когда он отдаст Машке все свои силы!

   И что-то снова изменилось!

   Он отпустил волосы, положил ее голову себе на плечо. Она висела на нем сдувшимся шариком, но он понял, уловил перемену — это было не то бессознание.

   Другое!

   — Ну отдохни, маленькая, — разрешил Дима, поглаживая ее по голове.

   По-прежнему держа Машку вместе с одеялом на руках, он позвонил и вызвал скорую. И расхаживал с ней на руках, как с маленьким ребенком по квартире, ожидая врача. Он знал, что победил эту беззубую неотвратимую суку! Он не отдал ей Машку! И, обливаясь холодным потом, чувствуя внутри мелкую мерзкую дрожь, на подгибающихся ногах, он все ходил, и ходил, и ходил по квартире с живой Машкой на руках.

   Скорая приехала быстро, минут за десять. Врач, седой, сгорбленный старичок, надтреснутым голосом задавая Диме вопросы тоном чекистского следователя, осмотрел Машку — послушал, пощупал, померил температуру и давление. Закончив осмотр, двумя ладонями сильно потер лицо.

   — Что вы ей давали?

   Дима перечислил.

   Он помнил. У него стояло перед глазами, как он непослушными пальцами рвал упаковки, зверея от безысходного страха, торопясь, помогая зубами.

   — Ну что ж! — хлопнул себя по коленкам ладонями доктор. — Кризис, судя по всему, миновал! Если хотите, мы можем забрать ее в больницу, но лучше дома. Уход, уход и еще раз уход! А медсестрицу вам пришлют из поликлиники, делать уколы. — Он подскочил с места, как мячик. — Ну что, молодой человек, в больницу?

   — Нет! — принял за всех решение Дима.

   Теперь не надо. Он знал. Больница не нужна.

   Сейчас Машка спала.

   Спала, и ничего больше.

   Когда медсестра с фельдшером вышли из квартиры, доктор задержался, прикрыл за ними дверь и повернулся к Диме, провожавшему их.

   — Вы знаете, я ведь очень неплохой доктор, — сказал он. — И поверьте мне, юноша, много чего такого повидал и разумею! О-хо-хо! Вы понимаете меня, юноша?

   Дима кивнул — дескать, понимаю, ни черта не понимая на самом деле, не в состоянии ничего понимать, кроме того, что Машка жива.

   — Девочка умирала. Больше того скажу вам - девочка почти совсем умерла. Как вы ее вернули?

   Дима молчал. Смотрел на старенького доктора, говорившего что-то оттуда, где побывала Машка, и молчал.

   — Ну, я так и думал, — ответил самому себе доктор, кивнув в подкрепление своих выводов. — Вы знаете, молодой человек, у вас теперь с этой девочкой одна кровь. И думаю, вряд ли вы встретите кого-нибудь еще, с кем сможете смешаться кровью. Ну ладно, вижу, вы меня пока не понимаете. Всего доброго, молодой человек, рад был познакомиться.

   Дима закрыл за странным доктором дверь, не пытаясь понять, о чем тот говорил, и вернулся к Машке. Снова укутав ее в одеяло, взял на руки, сел в гостиной на старинный кожаный пузатый диван с высокой спинкой, прижал к себе Машку и стал покачивать на руках, нашептывая ей на ухо что-то бессвязное, всякую ерунду. Главное, чтобы она слышала его голос.

   Вернувшаяся Полина Андреевна, увидев эту картину, перепугалась с ходу.

   — Все нормально! — поспешил успокоить Дима. — Ей стало хуже, я вызвал скорую. Сделали укол, температуру сбили.

   Он дословно передал все рекомендации врача, и про кризис, который миновал, и про уход, и про то, что отказался от госпитализации.

  — Димочка! — расплакалась Полина Андреевна. — Димочка, спасибо тебе! Бесконечное спасибо!

  — Да ладно, Полина Андреевна! Все теперь будет хорошо, не переживайте вы так!

   Он еще посидел с Машкой на руках, пока Полина Андреевна меняла белье на ее кровати, отнес девочку в постель и, воспользовавшись моментом, когда Полина Андреевна за чем-то вышла на кухню, поцеловал спящую Машку в лоб.

   Посмотрел, подумал и поцеловал еще раз.

   Вернувшись домой на плохо слушающихся ногах, он достал из холодильника бутылку водки и выпил. Всю. Из горлышка. Не отходя от холодильника.

   Сегодня он победил смерть! Он заглянул ей в лицо! И это была жуть кромешная!

   Но он победил и ужас, и страх, и смерть.

   А потом он проспал сутки и сбежал от выздоравливающей Машки в поход с друзьями под мыс Сарыч. Он избегал встреч с Машкой до самого ее отъезда.

   Они увиделись еще раз. Один. Когда ей было шестнадцать лет.


   У Димы от воспоминаний тень легла на лицо.

   Привыкший улавливать малейшие перемены в настроении Победного, Осип ощутимо напрягся, посматривая на него в зеркало с переднего сиденья.

   Дмитрий не хотел об этом думать.

   Зачем он вспомнил давно похороненное в глубинах сознания? На хрена?!

   Сколько ей сейчас? Тридцать четыре? Да. Какая она сейчас, Машка?

   У нее сильный характер, наверняка справилась, не далась этой дерьмовой жизни. Хотя что он может знать о ее характере? Последний раз видел ее восемнадцать лет назад, причем всего-то несколько часов. И черт его знает, какой у нее тогда был характер? Не разберешь.

   А за восемнадцать лет так все перелопатилось в стране!

   Бушующие девяностые перекусили, сжевали и выплюнули и сильных и слабых.

   Те, кто выплыл, выжил, отвоевал свое место, — а таких единицы, — пошли дальше, пробуя новую жизнь на вкус.

   Но чего это стоило!

   Смогла она выстоять, не сдаться?

   Осип все поглядывал на Победного в зеркало, и его затылок излучал тревогу.

   Если выстояла, то наверняка сейчас успешная, благополучная, хронически замужняя, с детьми, карьерой, — переводчица или референт, а может, и топ-менеджер.

   И он очень живо, как в кино, представил благополучную Машку, в стильном деловом костюмчике, на каблуках, с портфельчиком в руке возвращающуюся с работы домой. Вот она бросает портфельчик на пол, чтобы обнять выбегающих встречать маму детей и поцеловать мужа, вышедшего из комнаты вслед за детьми ей навстречу.

   Ну и хорошо! И дай Бог ей счастья.

   Но зацепило крючком и потащило, разрывая душу, от этой благостной картинки Машкиной счастливой жизни.

   Кадр сменился, и Дима увидел другой вариант: усталую, сломленную, замороченную начальником-самодуром да тупым мужем-бездельником, пролежавшим диван толстой задницей, Машку, тянущую на себе непомерный воз. Уже немного оплывающую телом, с морщинами, потухшими глазами.

   Да к черту! Что за дела? На какой хрен воспоминания эти ненужные?

   Дима посмотрел в окно, приказав себе убрать из сознания всю так некстати навыдумыванную чушь.

   Машины неслись сквозь какой-то городишко.

  — Осип, давай заедем, перекусим, и ребят надо накормить. Если здесь, конечно, есть нормальный ресторан, — распорядился Дима.

  — Сейчас, Дмитрий Федорович, — отозвался Осип, нажимая кнопки сотового.

   Через пару минут Дмитрий Федорович окончательно очистил мысли и разум от поднявшихся со дна сознания, неприятных до горечи во рту воспоминаний, эмоций и прочей ерунды.


   В первую ночь в пансионате Марии Владимировне Ковальской приснилось море.

   Севастополь. Жара. Шпарящее солнце раскалило воздух до миражной тягучести. Маленькая Машка карабкается на здоровенный прибрежный камень.

   Глаза слепят миллионы солнечных зайчиков, отблескивающих от воды, и она все время щурится, вода, нагретая до состояния парного молока, кажется тягучей, как и воздух.

   От долгого бултыхания в море кожа размякла, разнежилась и давно скукожилась, отдавая беле-состью, на ступнях и ладошках.

   Обрезаясь об острые выступы камня и кинжальные лезвия ракушек мидий, намертво приросших к нему, она упорно лезет наверх.

   Карабкаться тяжело, но она знает, что обязательно-обязательно заберется и нырнет с покорившейся каменной вершины, ведь она не просто так лезет, не ради баловства, а очень даже со смыслом. Когда она заберется, постоит, покричит и ухнет в воду — сразу будет ей, Машке, счастье!

   Она залезла, ободрав кожу на ручках и коленках, и без того многострадальных по причине неуемного Машкиного характера. Постояла наверху, чтобы перевести дыхание и ощутить всю полноту победной радости, подняла руки, высмотрела кого-то на берегу и прокричала:

   — Смотри! Я ныряю!

   Помедлила несколько секундочек — добрать чуть-чуть храбрости — и нырнула!

   Сине-зеленая, прозрачная до хрустальности вода стремительно неслась ей навстречу.

   «Здесь совсем мелко! Я убьюсь!» — подумала Машка, почему-то взрослым голосом.

   — А-ах! — испуганно простонала она и проснулась.

   Перед глазами все еще мчалась навстречу сине-зеленая вода, выпячивалось неглубокое дно, и скорострельные мальки пульками разлетались в разные стороны от надвигающейся тени падающего Машкиного тела.

   Маша быстро выбралась из огромной кровати, поплелась к холодильнику, изгоняя из головы стремительно приближающуюся морскую гладь, достала бутылку минералки, попила из горлышка, опершись рукой о раззявленную дверку холодильника.

   — Нет, ну надо же! — громко возмутилась она. — Приснится же такое!

   «Такое» было не запутанным непонятной символикой сном и не кошмаром с сюжетами из Босха, а вполне реальным, имевшим место событием из ее детства.

   Маша резко захлопнула дверку, постояла, рассматривая бутылку воды в руке, перевела взгляд на холодильник.

   Рывком вновь распахнула ни в чем не повинную дверку, сунула раздраженно воду в холодильное нутро и достала початую бутылку белого вина, бокалом которого отметила вечером начало отпуска и свое прибытие в пансионат.

   Машка, дернув за шнур, включила торшер, заливший угол комнаты уютно-интимным неярким светом, отыскала на стуле кофту, путаясь в рукавах и ворча сквозь зубы, все-таки натянула на себя, достала из посудного шкафа бокал и вышла на балкон.

   Повозилась, передвигая поудобней плетеные кресла и столик, покрытый вместо столешницы толстым стеклом, уселась, закинула ноги на второе кресло.

   Красота-то какая!

   Тишина! Не тронутая ничем. Осторожное, редкое щебетание птиц, светлеющее небо, темные неподвижные шапки деревьев, ни ветерка и едва слышное течение реки, светлеющей вместе с небом.

   Ни машин, ни людей, ни гула большого города, ни звука далекого поезда — тишина, словно она где-то в другой жизни.

   Совсем в другой, далекой жизни жила маленькая девочка Маша, до умопомрачения влюбленная в соседа восторженной, неподдельной, неконтролируемой девчоночьей любовью.

   Он сказал: «Прыгнешь с того камня — возьму тебя с собой». И она, не раздумывая ни мгновения, пошла прыгать! А когда прыгнула, он поймал ее в воде, в последний момент, не дав удариться о подводные камни, выволок на берег и так орал на нее!

   А Машка никак не могла понять — за что? Она же все сделала правильно — и прыгнула, и не побоялась!

   Он орал, его желтые, тигриные глаза сузились, ноздри раздувались, и от крика напрягались жилы на шее. А когда до нее дошло, за что он ее ругает, то перепугалась ужасно, разревелась, а он ее утешал.

   Маленькой Машке он казался... не сравнимым ни с кем, все мужчины и мальчишки в сравнение с ним не шли, тотчас блекли!

   Рыцарь! Бог! Рас-кра-са-вец!

   И старше ее на шесть лет!

   Пропасть.

   Маленькая Машка все считала и прикидывала — когда ей будет шестнадцать, а ему двадцать два — это уже не пропасть или еще пропасть?

   И смотрела на него во все глазешки! Он был высокий, сильный, загорелый, плотно обтянутый мышцами, русые непослушные жесткие волосы, выгоравшие за лето, непонятной масти, и глаза...

   Как у тигра! Машка видела тигра в зоопарке и заглядывала ему в глаза, под перепуганный крик папы. И были тигриные глаза точь-в-точь как у ее любимого.

   Золотистые, с пятнышками — не карими, а более темными, как вкрапления золота другой пробы. И он их щурил, когда злился, или решал что-то важное, или собирался драться.