В подтверждение его слов тут же глухо звякнула струнами и запела в руках Фрида виола, звуки которой и привлекли вчерашним вечером двух промокших путников. Дети с радостными улыбками бросились к навесу, когда Дит вытащил из-за спины лютню, а Бернд, хотя и с весьма недовольным лицом, выудил откуда-то из-под куртки крохотный самодельный шалмей.

Мари в ошеломлённом восторге смотрела на неожиданно развернувшуюся перед ней картину всеобщего веселья, узнавая мелодию, которую и сама любила порой напевать. Ноги рвались в сложившийся под навесом хоровод, заставляя хоть ненадолго забыть о нависшей над беглецами угрозе и о грядущем, пусть и не долгом, как ей хотелось верить, расставании. Но из водоворота одурманивающей радости её выдернула рука Вильгельма. Он схватил подавшуюся уже вперёд девушку за запястье и на её удивлённый взгляд ответил коротко мотнув головой. Первым объяснением, пришедшим в голову Мари, была ревность, которую правитель не особо тщательно прятал, поглядывая на жизнерадостного Франца. Но, подтянув спутницу ближе, он лишь тихо укорил её за неосторожность.

– Мы не знаем, что о нас рассказывали в этой деревушке, – произнёс он, покосившись на пляшущую вокруг костра ребятню. – Не стоит лишний раз выделяться.

– Я лишь собиралась спеть со всеми, – улыбнулась девушка, почему-то невероятно обрадованная тем, что причиной запрета была не ревность.

– Именно этим ты и выделишься, – улыбнулся парень в ответ. – Вдобавок, я хотел бы побыть с тобой хоть немного перед тем, как мы разъедемся.

– И вправду, – Мари тут же погрустнела. – Меня это пугает…

– Не нужно бояться, – он приподнял её лицо и взглянул в глаза. – Осталось пройти совсем немного.

– Я надеялась, что эти шаги мы сделаем вместе.

– Когда я наконец покончу с Болдером, нас уже ничто не разлучит, – уверено произнёс правитель. Но от упоминания имени недавнего своего жениха девушка стала ещё мрачнее. – Хочешь, – Вильгельм понял, что повёл разговор не в то русло, – я научу тебя обращению с клинком? Я ведь обещал, – он улыбнулся, тепло взглянув на спутницу. Та посмотрела на него с прищуром.

– Я уже и забыла об этом.

– Забыла? Значит, для меня тебе было спеть неловко, а для целой толпы – нет? – он осёкся, заметив собственный язвительный тон. – Я знаю, что во второй раз ты пела для меня. И я был ошеломлён…

Мари улыбнулась, потянув спутника за собой, подальше от лагеря вагантов, где вовсю играла весёлая музыка, в сырую лесную чащу.

– Ты так смущаешься от того, что я хвалю тебя? – хмыкнул Вильгельм, когда девушка наконец остановилась, убедившись что от посторонних взглядов их скрывает старая водяная мельница и несколько метров пожелтевшего бурелома.

– Я не привыкла к похвале, – ответила Мари, повернувшись к нему лицом, – и не знаю, как правильно на неё реагировать.

– Поблагодарить и поверить, что ты лучшая из лучших, – усмехнулся он в ответ.

– Эта твоя тактика? – она рассмеялась. – Вот почему ты так самоуверен?

– А ещё у тебя прекрасный, завораживающий смех, – правитель взял её за руки, глядя в глаза без тени улыбки на лице.

– Нет-нет! – она замотала головой. – Я не смогу сделать всё как нужно, это слишком меня смущает.

– И когда ты смущаешься, мне хочется прикоснуться к твоим раскрасневшимся щекам.

– Ты делаешь это специально? – девушка наконец взглянула в глаза собеседника, стараясь сдержать стеснительную улыбку.

– И когда ты смотришь так, – Вильгельм сделал маленький шаг вперёд, почти прижавшись к ней, – я вижу живой огонь в твоём взгляде. И это заставляет моё сердце биться быстрее.

Мари закусила губу, не в силах противиться разыгравшемуся на лице багрянцу и не решаясь поднять взгляд выше тонких губ, обжигающих её лицо прерывистым дыханием.

– Я не могу передать словами, что чувствую, когда сжимаю твои руки, – Вильгельм прислонил её ладони к своей груди. – Когда ты так близко, мне кажется, что слова вовсе не нужны. Ты ведь тоже чувствуешь это? – губы почти коснулись её лица, Мари затаила дыхание, едва различая его шёпот за бешеным биением собственного сердца. – Ты чувствуешь?

Он не стал дожидаться ответа, руки сами собой обвили плечи девушки, зарылись в мягкие волосы, сковывая её тело, будто в страхе, что нескромный поцелуй оттолкнёт её. Но желание сопротивляться и на долю мгновения не посетило её мыслей – Мари лишь крепче прижалась к возлюбленному, забыв о приличиях и манерах, не вспоминая о том, что он сам не хотел повторять их недавней «ошибки».

Воздуха не хватало, и в груди билось, заставляя сердце то замирать, то вновь сходить с ума, необъятное чувство обладания самым желанным даром небес – взаимностью. Вильгельм каждой клеточкой своего тела ощущал, как его собственные мысли, будто сливаются с мыслями раскрасневшейся избранницы, переплетаются, вливаются друг в друга и бурлящим потоком горячей страсти накрывают обоих, сметая стыд и предрассудки, увлекая за собой в вихрь инстинктивных желаний и неутолимой жажды вожделенного тепла.

– Прости, – прошептал он, едва дыша и продолжая покрывать поцелуями шею девушки. Та лишь невнятно простонала что-то, проведя рукой по коротким волосам спутника и сжимая в кулаках его рубашку. – Прости… Я снова не держу себя в руках, – их губы встретились, и Вильгельм на миг потерял ход здравых мыслей, поддавшись очередной волне пылающего в теле «голода».

Фибула, тихо звякнув, разомкнулась, и серая накидка мягко легла на ворох палых листьев. Мари не стала сопротивляться властным движениям возлюбленного, прижавшего её к себе и быстро опустившего на шерстяную «постель», когда горячие пальцы бесцеремонно забрались под её одежду, скользя по коже и до боли сжимая тело. Она лишь крепче и крепче сдавливала дрожащими ладонями его спину под плотной тканью рубашки.

– Прошу тебя, – вновь зашептал Вильгельм, едва сдерживая себя, чтобы не начать рвать на ней одежду. – Прошу, останови меня… Скажи, что не хочешь этого, и я остановлюсь.

Мари лишь прерывисто вдохнула, не в силах произнести и слова в кипящем потоке мечущихся мыслей и желаний.

– Скажи, – он с рычанием впился в раскрасневшиеся губы, едва не кусая их от, с трудом сдерживаемого, животного влечения и тут же поднялся на руках над замершей спутницей. – Скажи!

Он смотрел в испуганные, но всё ещё затуманенные страстью глаза, до боли сжимая кулаки, из последних душевных сил взывая к собственному здравому смыслу и совести.

– Скажи хоть что-нибудь! – его гневный крик окончательно вывел спутницу из оцепенения, она моргнула и ещё сильнее закусила губу.

– Я, – девушка отвела взор. Внутренний голос, пробиваясь сквозь стук обезумевшего сердца, нашёптывал правильный, но вовсе не честный ответ. – Я не хочу, – Мари прижала руки к груди и отвернулась, стараясь скрыть смущение, вновь напомнившее о себе, подступившим к лицу жаром.

– Прости, – Вильгельм сел рядом с ней, переводя дыхание и глядя в землю. – Я сделал тебе больно… Я этого не хотел.

– Мне не больно, – произнесла она отрешённо, но тут же взглянула на спутника с укором и, совсем раскрасневшись, выпалила: – Мы ведь можем расстаться навсегда! Почему даже сейчас ты боишься?!

– Поэтому и боюсь, – их взгляды встретились, и Мари замерла, поглощённая его печальным пониманием. Он будто хотел высказать всё, что творится сейчас на душе, поделиться всеми взметнувшимися вновь страхами и надеждами, но верил, что эти мысли видны все до единой в его глазах, переполненных трепетной тревогой и нежным предвкушением, жертвенной и бескомпромиссной любовью.

– Ты хотел научить меня фехтовать, – неуверенно улыбнулась девушка, принимая его чувства и смиряясь с выбором спутника.

– Да, – он беззвучно облегчённо вздохнул, увидев её невысказанное согласие, и поднялся на ноги, протягивая руку Мари, поёжившейся от холодного дуновения ветра. – Идём, найдём какую-нибудь полянку. Времени у нас немного.

* * *

Ночь двадцатая.

Когда за спиной осталось добрых пять десятков миль, и лошади начали задыхаться от усталости, беглецы наконец остановились. Оставленные ими следы казались настолько очевидными, что монахи даже засомневались в успешности плана, но всё же понадеялись, что в суматохе погони преследователям не придёт в голову размышлять над немудрёной тактикой врага.

Спрятав лошадей в деревушке, расположившейся на краю густого леса между двух тоненьких речушек, у местного сердобольного священника, беглецы отсиживались в заросшем овраге у дороги, поджидая появления погони. Конечно, посланные за ними стражники могли разделиться и пройти множество других дорог, но если бы кто-то по оставленным следам добрался и в эту глушь, это дало бы надежду, как минимум на то, что меньше преследователей останется на души правителя и его спутницы.

Далёкое уханье сонных, сытых филинов то и дело заставляло монахов нервно оборачиваться, оглядываясь по сторонам. Ночная тишина и усталость рождали призрачные отзвуки голосов и топота конских копыт, и путники поминутно обменивались вопросительными взглядами, пытаясь понять, померещилось ли им в очередной раз или наконец появилась за поворотом дороги пара-тройка всадников. Когда небо начало светлеть, пряча за тяжёлой пеленой облаков восходящее солнце, а на лес опустился сизыми клубами густой туман, по сырой утоптанной земле вдоль лесной кромки пронёсся целый отряд воинов в облегчённой броне. Судя по форме, отряд был выслан из самой столицы, а лошади бежали довольно резво. Видно, их сменили в пути, возможно не в первый раз, исходя из времени задержки. Но то, что сюда добралось столько солдат, явно свидетельствовало либо о том, что отрядов было выслано не менее пяти – именно столько больших развилок встретили монахи на своём пути, либо о том, что преследователи оказались не очень умны и действительно пошли по единственному следу. В планы Анкэля входило заставить стражников думать, что похищенную графиню везут к единственному морскому порту страны, расположенному там, где море самым краешком касается земель Ладлера в юго-восточной его оконечности, и откуда свободные путешественники могут за определённую плату увезти беглецов хоть на край света, не оставив никаких следов. И монахи с молитвенной надеждой верили, что план сработал.

– Всё-таки попались, – усмехнулся Удо, облегчённо вздыхая и глядя с ожиданием на спутника.

– Хотелось бы верить, – тот сбросил с себя налетевшие с багряно-жёлтых деревьев влажные листья. – Нужно забрать лошадей и поспешить обратно в монастырь.

– Наши лошади и из деревни выйти не успеют, как попадают замертво, – помотал головой монах. – Мы их загнали.

– Загнали или нет, но выбор невелик. Проедем сколько сможем.

– Можно пройти через лес напрямик, – вкрадчиво произнёс Удо. – Часа через четыре будем дома. У отца сейчас не лучшие времена, но он сумеет помочь нам с одеждой и лошадьми.

– Я не хочу тревожить его, – покачал головой Анкэль. – Мы справимся сами.

– Прекрати, – дружественно возразил собеседник, – у тебя наконец есть возможность снова его увидеть, а ты пройдёшь мимо? Я знаю, что ты хочешь встречи.

– Зачем? – монах гневно сощурился. – Я не хочу тревожить его раны.

– Он любит тебя, – продолжал настаивать Удо.

– Он стыдится меня! – отрезал Анкэль, да так сурово, что спутник его замолчал, недоумённо хлопая глазами. – Все эти годы он стыдился своего поступка! Я видел это в его глазах, когда бывал здесь! В его письмах! Он пытается просить у меня прощения и не может принять того факта, что мне не за что его прощать! Я знаю прекрасно, какие были времена. Скольким приходилось жертвовать и…

– А ты хоть раз говорил ему, что простил?! – перебил вдруг расшумевшегося брата Удо. – Ты говорил, что понимаешь, что знаешь, как было тяжело! А ему нужно было услышать совсем другое!

– Это одно и то же, – бросил тот, складывая руки на груди.

– Нет! – взорвался Удо. – Не одно и то же! И ты прекрасно знаешь это! А отец знает, что в глубине души ты всё ещё не простил его.

– Глупости!

– Нет! Ты зол, что он смог вырастить своего сына, а тебя отдал в монастырь, потому что ты не был родным.

– Нет! Это не важно!

– Важно! Потому что именно поэтому он не принял тебя, как часть семьи!

– Это не имеет значения!

– Ты зол, потому что он не смог полюбить тебя, потому что предал твою надежду!

– Я счастлив, что попал в монастырь Сантерры, ясно?! Это было лучшим, что он мог сделать для меня!

– Лжёшь! Даже голос твой дрожит, выдавая тебя! Ты лжёшь самому себе!

– Что ты хочешь услышать?! – Анкэль сжал кулаки, его грудь часто вздымалась, а сердце колотилось от гнева и непонятной обиды, затмившей всякое воспитание и здравый смысл, присущий послушнику. – Что я не могу простить его? Да! Не могу! Когда я остался один, когда родители умерли на моих руках, истекая кровью, я был на краю отчаяния! Тогда его доброта спасла меня, и я верил, что это было то самое душевное тепло, что дарует мне спасение, верил, что это было отцовской любовью! Три года мы с тобой шли бок о бок, как родные братья! Он учил нас, ругал, воспитывал как равных! За этот срок я так привык, так полюбил эту семью… – монах отвёл потускневший взор. – Представь, что я чувствовал, когда он сказал, что мне нужно уехать? Как я должен был отнестись к этому? – он вновь взглянул в серьёзные глаза спутника, но уже не с гневом, а с растерянной печалью. – Я чувствовал себя преданным. Я не хотел уезжать. Но заставлял себя верить, что понимаю его мотивы. Понимаю всю тяжесть его ноши – жить на жалкие гроши, что давал клочок бесплодной земли за домом и оставаться милосердным, благотворительно поддерживать едва ли не всю деревню и растить двоих сыновей. Я заставил себя поверить, что это было слишком тяжело и что моё исчезновение облегчит его ношу. Но он, спустя столько лет, продолжает просить прощения…