— Пойду я спать, — Лина старательно зевнула. — Ты тоже ляжешь или тебе работать надо?

— Да какая, к черту, работа? — мрачно отмахнулся муж. — Наработался уже на сегодня. Коньяка выпью — и спать. Ты ложись, не жди меня.

Они помолчали. Сергей сосредоточенно размешивал ложечкой сахар.

— Сережа… А я вас видела сегодня. В парке, — неожиданно брякнула Лина, начисто забыв о своих благих намерениях и решении молчать, быть терпеливой, мудрой и сдержанной.

Ложечка звякнула о край кружки и замерла. Опять повисла долгая пауза. Сергей отставил чашку и поднял глаза на жену. Взгляд был непонятный, тяжелый.

— Понятно… Так это ты, значит? Отомстила?

— Я тебе звонила! А ты сказал… Хотя вы с ней… — сбиваясь, торопливо залепетала Лина.

Не говоря ни слова, Сергей встал и вышел из кухни. Лина засеменила за ним через холл, поднялась по лестнице на второй этаж, шла рядом по балкону до кабинета и говорила, говорила, не выбирая слов, да и не понимая толком их смысла. И замолчала на полуслове, только оказавшись перед захлопнувшейся за мужем дверью кабинета. Постояла, прислушиваясь, — изнутри почти сразу же заорал телевизор. Лина растерялась. Она ждала упреков, извинений, оправданий, ссоры, скандала — всего чего угодно. Но не этого непонятного молчания и захлопнутой перед ее носом двери. На глаза навернулись слезы, и, боясь разрыдаться прямо тут, под дверью, она повернулась и побрела в спальню.

Войдя, Лина щелкнула замком, запирая дверь изнутри: если муж опомнится и придет просить прощения, то пусть знает — она шокирована и оскорблена до глубины души и его изменой, и его реакцией, поэтому извинения ей не нужны. В семье случилось такое, что извинениями тут дела не поправишь.

Впрочем, как выяснилось через некоторое время, запиралась она совершенно напрасно: Сергей и не собирался просить прощения. Как не собирался ничего объяснять. Это было вполне в его духе: ни ей, ни сыну он не любил подробно объяснять мотивы того или иного решения, зато неукоснительно требовал его выполнения. Лина давно уже к этому привыкла, тем более что все действия мужа всегда казались ей разумными и оправданными. А себя она считала женщиной умной, снисходительной к мужским недостаткам. (Вот, например, не так давно они вместе отправились в салон покупать ей новую машину. «Лексус»-седан — это был выбор Сергея, у нее не было никаких оснований возражать. Но ей ужасно понравился цвет гранатовый, а муж снисходительно объяснил, что гранатовых «Лексусов» не бывает, это фигня, а не «Лексус». «Лексус» должен быть цвета металлик. А если уж ей так хочется, то в крайнем случае — бежевый металлик. Лина не возражала: пусть будет бежевый металлик, ей уступить нетрудно.) Правда сын, вступив в опасный подростковый возраст, несколько раз пытался раздвинуть границы дозволенного, но быстро понял, чем это чревато, и отложил свои протесты до лучших времен. Справедливости ради надо признать, что глава семейства нечасто вмешивался в ежедневную жизнь супруги и сына — только в редких случаях, когда его участие было действительно необходимо, и такой расклад всех, в общем-то, устраивал.

«Очень странно: рушится вся моя жизнь, а я вспоминаю, как выбирали машину», — отрешенно подумала Лина, глядя в окно. На газоне и мощеной дорожке, ведущей от калитки к дому, радующими глаз разноцветными островками лежали листья. Дом строили четырнадцать лет назад, как и весь поселок, а липы на их участке были старые, вековые — предмет удивления гостей и зависти соседей. Сергей привез их со «своих» строек: рядом с возводящимися многоэтажками старые деревья сохранить не удавалось, они все равно бы погибли. Огромные липы выкапывали экскаватором, краном грузили на «КамАЗ» и ночью везли через весь город. Когда он привез к новому дому первую, все говорили: «Брось, не приживется». Сергей не спорил, но несколько дней спустя привез вторую, третью. Советчики махнули рукой — пусть дурит, раз деньги есть. Деревья два года болели, а на третий липы зацвели.

— Раз взялся — значит, получится, — подвел итог Сергей. — Понял, Андрюха?

И привез со стройплощадки супермаркета еще огромную лиственницу. У него всегда получалось то, что он задумывал.

Почему-то листья не убрали, вздохнула Лина. Хотя с утра звонили, говорили, что приедут приводить в порядок участок. Надо было днем спросить у Елены Степановны, да было не до того. Листья, деревья, экскаваторы, бежевый металлик… Почему же не получается думать о главном? Сегодня она узнала, что у ее мужа есть любовница. И он держал лицо другой женщины в своих ладонях. Но в голове как нарочно срабатывал предохранитель: дойдя до этого момента, мысли сами собой сворачивали с больной темы и уходили в безопасное русло. Наверное, это оттого, что она думает про себя, решила Лина. Вот если бы вслух, если бы ее кто-то слушал, тогда бы она собрала все обрывки воедино, и, возможно, что-то прояснилось бы. Но на часах было без четверти двенадцать — это сколько же она простояла у окна? Да хоть бы и двенадцать дня, с горечью заметила Лина. Все равно говорить на такую тему она ни с кем не стала бы. Маму нельзя волновать, для мамы ее семейная жизнь должна оставаться идеальной, такой, какая была и есть у них с отцом. Подруги? У нее нет подруг, только приятельницы. Но она сама столько раз выслушивала их жалобы на мужей, таких-сяких и разэдаких, столько раз с высоты своего семейного благополучия снисходительно давала умные советы, как наладить отношения, что весь перечень возможных рекомендаций (от «брось и наплюй, все мужики такие» до «а ты подай на развод, сколько можно терпеть») знала уже наизусть. И ни один из них не подходил к ее уникальному, единственному в мире случаю. Это про чужую беду говорят — руками разведу. А для своей нужен кран «КамАЗ» и экскаватор, как для тех самых лип, будь они неладны!

Наконец, почувствовав элементарную физическую усталость, Лина буквально упала на кровать. Она лежала, тупо глядя в потолок, когда за дверью послышался тихий вздох и робкое поскребывание. Сердце у Лины подпрыгнуло — Сергей все-таки пришел! Решил объясниться? Просить прощения? Не-ет, она не намерена мириться! Такое не прощают! Прошлепав босыми ногами по полу, Лина резко распахнула дверь.

На пороге обнаружилось крохотное лохматое существо, укоризненно смотревшее на Лину темными и круглыми, как спелая черешня, глазками.

— Бусечка! Девочка моя! Я же про тебя совсем забыла!

Бусечка добавила еще укоризны во взоре и задрожала всем своим крохотным пушистым тельцем, как будто находилась при последнем издыхании.

— А где ты ходишь? Когда не надо, вечно лезешь вперед хозяев в постель, а тут ждешь, пока дверь закроют! — с досадой выговорила Бусечке Лина, хватая ее на руки и прижимая к себе.

Хитрая Бусечка тоненько и виновато заскулила, напоминая, что она не выносит семейных разногласий и громких разговоров, поэтому она выжидала, когда все утихомирятся, прячась среди диванных подушек в гостиной, а теперь вот пришла. Чтобы хозяйку окончательно проняло, она прижалась к ней всем тощеньким тельцем и робко лизнула ее в прямо в губы теплым шершавым язычком. Это, как обычно, сработало.

— Ты моя золотая! Девочка моя! — тут же сменила гнев на милость хозяйка. — Хоть ты у меня есть! Пойдем, мое солнышко. А он сегодня не придет, ты не бойся. Я и дверь закрыла, вот! Пойдем, я все-все тебе расскажу. Мне же кому-то надо рассказать. А ты у меня все понимаешь… Ты моя умница…

«Девочка», «солнышко» и «умница» Бусечка была крошечной собачонкой породы йоркширский терьер. Причем она была настоящим йорком: весила всего полтора килограмма, а не четыре, как некоторые, считающие себя йорками совершенно безосновательно, от незнания стандартов породы. И настоящим терьером — любопытным и отважным. Поэтому она всегда с неподдельным интересом слушала хозяйские разговоры и была единственным обитателем этого дома, который имел дерзость оспаривать распоряжения самого хозяина. Вот, к примеру, хозяин с самого начала был категорически против того, чтобы она, Бусечка, спала на хозяйской кровати. Но Бусечка, будучи еще совсем крохотным щенком, отстояла это право хитростью, упорством и настоящими истериками с визгом и слезами. Хозяин плюнул и отступился, но с тех пор в отместку стал звать Бусечку Фросей. Буся на это безобразие гордо не откликалась, хозяйка его все время ругала, но в общем это были мелочи в сравнении с главным — вот уже два года Бусечка спала на хозяйкиной половине кровати, то в ногах, то рядом с подушкой, в зависимости от своего настроения.

Вот и сейчас, угнездившись в уютной ложбинке между подушками, Буся с облегчением вздохнула (все-таки идти одной по громадной лестнице из гостиной на второй этаж было страшновато) и приготовилась слушать.

— …а я не знаю, что мне теперь делать, понимаешь? Так же дальше жить невозможно. Он даже и не отрицает ничего, представляешь? А мне как быть? Уйти? Ну да, и все бросить, всю жизнь бросить к черту из-за какой-то дряни?! Чтобы она получила все на блюдечке?! Ну уж нет! Остаться и помалкивать? Или устраивать скандалы, как положено обманутой жене? Тьфу, гадость-то какая! У меня вообще никакого выхода нет! Ни-ка-ко-го, ты понимаешь? Тупик! Он сильный, а мы с тобой — слабые. И он этим пользуется. Ну что же нам с тобой теперь делать-то, Бусечка, а? — Обессилев от своего длинного бессвязного монолога, Лина уткнулась лицом в подушку и от души расплакалась.

Бусечка лизнула ее в нос и аккуратно отстранилась — она не выносила ничьих истерик, кроме своих собственных. Потом настороженно подняла уши, оглянулась на дверь и тихонько тявкнула. Но хозяйка, всхлипывая и подвывая, не обратила на нее внимания.

«Вот Фроська, зараза, сейчас опять лай поднимет, — проворчал про себя Сергей, стоявший под дверью спальни во вполне нелепой позе — приложив ухо к замочной скважине для улучшения акустики. — И эта тоже хороша — с шавкой разговаривает. Впрочем, как всегда. Со своей шавкой она всегда разговаривала гораздо больше и куда ласковее, чем со мной или даже с сыном».

Стараясь ступать бесшумно, он пошел по балкону обратно в своей кабинет, где и намеревался сегодня ночевать. Собственно говоря, он и сам не знал, зачем притащился под дверь. К объяснениям он был не готов. В нем боролись два одинаково сильных чувства: досады оттого, что попался сегодня в парке, как двоечник за списыванием на годовой контрольной (не иначе, черти их всех в этот дурацкий парк понесли среди дня!), и злости за испорченную машину (джип-то при чем, елки-палки!). Вины за собой он не чувствовал. Любовницы — постоянные или временные — были почти у всех людей его круга, но их жены, как правило, не совали нос туда, куда не следует, и все шло своим чередом, тихо-мирно, без истерик. А если и узнавали, то помалкивали, разумно предпочитая худой мир доброй ссоре. Благодарные мужья мир в семье щедро оплачивали, и это всех устраивало.

А эта… Дура, дура и есть! Шпионка хренова… Позвонила из-за кустов, сделала из него идиота, машину испортила, устроила истерику — и что теперь делать, скажите на милость! Почувствовав спасительную злость и окончательно найдя виноватых в этой, как ни крути, неприятной ситуации, Сергей несколько успокоился, вернувшись в кабинет, выпил последнюю рюмочку хорошего коньяка и улегся спать — он всегда умел быстро «отключаться» от мыслей и эмоций, которые считал непродуктивными.


Лина лежала в постели и смотрела в окно. Собственно говоря, из этого положения было видно только ослепительно-голубое, без единого облачка, небо. Она повернула голову: на половине мужа, повернувшись к ней спиной, безмятежно сопела Буся. Вставать и начинать новый день не было ни сил, ни желания. «Вот так и пролежу целый день в кровати, — равнодушно подумала Лина. — Наплевать на все».

Однако, понежившись еще немного, Лина все же решила выяснить, на что именно ей предстоит наплевать сегодня, если она претворит свой план в жизнь. Пришлось-таки вылезти из постели. Скользкий шелк пеньюара неприятно холодил плечи, она предпочла бы пушистый махровый халат, но такие халаты хозяйка дома позволяла себе носить только после бассейна или сауны, чтобы подняться с цокольного этажа наверх.

Возле кровати сиротливо стояла лишь одна тапочка, если, конечно, такое название не обидит изящную мягкую домашнюю туфельку на каблучке. Лина пошарила ногой под кроватью — безуспешно. От перспективы встать на колени и ползать по полу в поисках дурацкой тапки на глаза опять навернулись слезы. Нет, так не годится. Нервы совсем расшалились. Надо пойти выпить кофе, а потом поискать в аптечке что-нибудь успокоительное.

— Бусь, пойди достань тапку, — без особой надежды в голосе попросила Лина.

Ответом ей был лишь тяжкий длинный вздох, означающий, что предназначение йорка — радовать глаз и греть душу хозяина, а для доставки тапок и выполнения других дурацких команд надо было завести кого попроще, спаниеля например.

— Дрянь ты, Буська, — обиделась Лина. — Маме помочь не хочешь. И так все наперекосяк с утра, так еще и ты. Ну и лежи, а я тебя кормить не буду.