— Ты меня все еще любишь?

— Да, конечно, неужели ты сомневаешься?

— Жюльен, для меня все не так просто. У тебя такая работа, вокруг столько красоток, ты богат, знаменит, а ко всему еще и безумно обаятелен. Тебе достаточно пальцем поманить — и любая прыгнет к тебе в постель.

Я оценил это «любая» — ведь могла бы вспомнить Софи.

— Хочу заметить, что моя постель — она и твоя тоже… Да нет, если тебе хочется попробовать секс втроем, я всегда готов, никаких проблем!

— Ну хватит, перестань, с тобой невозможно разговаривать серьезно, всегда ты уводишь куда-то не туда.

— Орели, да, да, да, я тебя люблю! Что я должен сделать, чтобы тебе это доказать?

— Сделай мне второго ребенка!

— Хорошо — при одном условии.

— Каком?

— Я как-нибудь вечером поманю пальцем одну из этих красоток, приведу ее домой, и вы займетесь любовью у меня на глазах.

Она расхохоталась:

— Нет, с тобой точно спятишь!

— Ну так что, договорились насчет красотки?

Второй раз Орели забеременела в июне 1998 года. Это был знак свыше: наша футбольная команда блистала на чемпионате мира, и я тоже забил гол. Как и во время первой беременности, Орели охватил сексуальный голод, и, хотя у меня опять не пропадали мешки под глазами, случая я не упускал.

В январе 1999 года, под знаком Водолея, чуть преждевременно на свет появилась Марго, и радости моей не было предела. Семья росла, здание моей жизни выстраивалось, все вокруг меня излучало счастье, и я сам был счастлив. Такое встречается достаточно редко, грех не упомянуть.

У друзей тоже все вроде как утряслось. Катарина родила Пьеру дочь Сабрину, и они решили узаконить свои отношения, что же касается Алена, он уже несколько месяцев жил с Сандрой, венгерской манекенщицей с потрясающими воображение пропорциями, и, по его словам, ему с ней было спокойно. Как обычно, я был посвящен во все подробности его жизни с новой подругой, только не надо видеть в этом проявления бесстыдства, просто мой друг любит всем делиться. Забавно, что ему всегда поднимают настроение секс-бомбы… ну и хорошо, пусть наслаждается. Все и вправду шло к лучшему в этом лучшем из миров, и так продолжалось до 15 марта того же года.

* * *

В начале весны на правой груди у Орели появились красные пятна, сбоку набухла опухоль, нещадно болела спина. Нашего семейного врача эти симптомы очень обеспокоили, и он не стал от меня это скрывать.

Орели обследовали со всех сторон. Маммография, анализы крови, биопсия — ничего не упустили.


В ожидании результатов обследования надо было чем-то отвлечься, и я решил сделать жене сюрприз. Мне хотелось, чтобы с ее лица исчезло тревожное выражение, и я подумал, что лучше всего тут поможет Флоренция. Вообще-то я всегда кричал на всех углах, что ни один город на свете не сравнится с Парижем, но после того, как побывал во Флоренции, пересмотрел свои убеждения. Орели давно просила меня повезти ее в этот город, но почему-то мы так до сих пор и не собрались. Ну и я решил, что пришло время исправить ошибку.

Я забронировал номер в гостинице в двух шагах от Пьяцца делла Синьора. Едва мы приехали во Флоренцию, как я увидел перед собой прежнюю Орели — резвую, своевольную и влюбленную. Мы провели в этом городе два выходных дня, бродили по музеям и церквям, сидели в ресторанах. Флоренции хватило нескольких часов, чтобы совершенно нас околдовать.

В этом городе прекрасно все, и все, что мы видели вокруг, казалось нам ожившей фреской. Орели влюбилась в микеланджеловского Давида, но больше всего мы прикипели душой к Понте Веккьо, сохранившему следы прошлого, от которого Париж пожелал избавиться. Это была чудесная поездка: мы были вместе, Орели вроде бы набиралась сил, и мы любили друг друга, как любят в юности. Я был счастлив и злился на себя за то, что чуть было не разрушил наш брак. Мне нужна только эта женщина, и никто больше. Достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться. Где она — там и «мы».

Тайный голосок, не умолкая, твердил мне, чтобы я не упускал ни минуты. Я не хотел его слушать, но заглушить не мог. А ведь жизнь нам улыбалась. Нам было так хорошо! Это просто чудесно, что мне пришло в голову сюда поехать.

А в воскресенье утром меня разбудил глухой стук, донесшийся из ванной. Орели потеряла сознание. Мы перестарались. Действительность вновь надвинулась на нас. Жизнь нанесла очередной удар исподтишка.


В Париже мы услышали от врача то, чего так боялись услышать.

— Рак груди в неоперабельной стадии.

— Вы шутите? Моя жена только что родила, врачи должны были заметить во время обследований.

— Не обязательно. В некоторых случаях опухоль развивается стремительно.

Сколько ни знаешь похожих историй, по-настоящему подготовиться к такому нельзя. Орели выслушала приговор с достоинством, потом спросила:

— Сколько еще?

— Точно сказать не могу.

— Сколько, доктор? — повторила она, повысив голос.

— Два месяца, может быть — три.

Я стоял на краю пропасти, и меня толкнули в спину. Мне нестерпимо было думать о том, что я потеряю Орели. Я был раздавлен, не мог смириться. В голове с бешеной скоростью проносились тысячи мыслей, перед глазами мелькали тысячи картин. Я думал о том, что было до Орели, с ней и как будет после нее. Я не мог себе представить, как сказать Гастону.

— Можно что-нибудь сделать? — спросил я.

— Если провести курс химиотерапии, возможно…

— Ни за что и никогда!

— Но, Орели, ради нас…

Нет, она и слышать не хотела о лечении.

— Вот именно потому, что мне осталось жить три месяца, я хочу провести их дома, с тобой и детьми, а не в больнице.

Я понимал ее чувства, но надеялся, что благодаря лечению она проживет дольше. Следующие дни слились в один бесконечный день. Я звонил крупнейшим специалистам Парижа и других городов и стран, но все говорили одно и то же: «Два месяца, самое большее — три».

В таком случае единственное, что нам оставалось сделать, — это подготовить сынишку. Орели взялась сама поговорить с Гастоном о своей болезни, но из всего разговора он понял только одно: его мама скоро уйдет на небо — и навсегда. Он крепко-крепко ее обнял, и я, не удержавшись, разрыдался. Умирала она, а страшно было мне.

Орели строго на меня посмотрела и попросила выйти из комнаты.

— Мам, а ты будешь нас вспоминать, когда будешь там?

— Каждый день, мой хороший.

Стоя за дверью, я слушал и плакал. Господи, как было тошно. Хотелось выплеснуть гнев, заорать во весь голос, но я не мог. В жизни ничего подобного не испытывал. Пусть я покажусь эгоистом, но я предпочел бы оказаться на месте Орели. Тем, кто уходит, всегда легче, чем тем, кто остается.

Закончив беседовать с сыном, Орели вышла из комнаты и нежно меня поцеловала. Приговоренная к смерти, она находила в себе силы на утешение.

Недели неумолимо утекали, будущее стремительно превращалось в оставшееся. Мы не могли наговориться, дни и ночи проводили за разговорами. Мне хотелось запастись впрок всем, что было неповторимого в Орели, ее голосом, ее словами, ее юмором, ее любовью.

— Ты не должен сдаваться, любимый, ты должен быть сильным, тебе надо растить наших детей… Я знаю, ты будешь прекрасным отцом, не сомневайся в этом ни на минуту.


Как-то вечером Орели попросила меня снять ее на видео, чтобы оставить запись детям на память. Ради такого случая она приоделась и накрасилась. Ее это даже развлекло. Я смотрел на нее, когда она говорила, глядя в камеру, и мне казалось, что она никогда еще не была так красива. Бога почему-то называют добрым, но по мне, так нет в нем никакой доброты. Почему моя любимая должна так рано уйти, она ни в чем не виновата, она всегда ко всем была так ласкова, она безупречная жена, никто не имеет права отнимать ее у нас! Надо принять закон, запрещающий хорошим людям умирать раньше других.

А конец близился. Не знаю почему, может быть, оттого, что я так боялся ее потерять, но во время ее агонии я перебирал только самые лучшие воспоминания: наша встреча, рождение наших детей, наша первая ночь. Не слишком-то она удалась. Я с перепугу ничего не мог, меня застопорило из-за стресса и страха оказаться не на высоте, — и Орели повела себя удивительно: она обняла меня, и, хотя не сказала ни слова, я понял, как сильно, всем своим существом, она меня любит. К счастью, все следующие ночи были чудесными, и больше мы не расставались. Орели с самого начала нашла себе место в моей жизни. Моя профессия вызывала у нее любопытство, но при этом жена воспринимала мои успехи на сцене и на экране очень разумно и никогда не пыталась выставляться рядом со мной напоказ в качестве «супруги актера». Она никогда не входила в число моих поклонниц. Она любила того человека, каким я был дома, а не того, о ком писали глянцевые журналы. Если я начинал много о себе воображать, она быстро возвращала меня на землю. Благодаря ей я никогда не терял равновесия. Я никогда не пробовал наркотиков, только шотландский виски попивал время от времени, да и без него легко мог обходиться. Она все время твердила, что кино — не настоящая жизнь и что я должен сохранять ясность ума и трезвость взглядов. Она защищала меня и прекрасно видела, в какие игры играют окружающие меня люди, при этом вовсе не смотрела на всех как на хищников, и если советовала кого остерегаться, то только настоящих стервятников. И дома то же самое: она не позволяла мне корчить из себя кинозвезду. У меня были свои домашние обязанности, и, отлучаясь из дома, Орели звонила мне, чтобы напомнить о них.

— Жюльен, не забудь после обеда убрать кухню и пропылесосить гостиную. Прислуга сегодня не придет. Спасибо, милый.

Иногда я развлекался, представляя себе, какие физиономии сделались бы у моих поклонниц, если бы они увидели меня с тряпкой в руках.

* * *

Орели умерла у меня на руках 2 июня 1999 года, в восемнадцать часов пять минут, в Американском госпитале в Нейи-сюр-Сен. Последний месяц ее жизни был невыносимым. Я еще никогда не видел, чтобы человек так страдал. Тело ее уже умерло, но сознание жило и оставалось ясным, в этом и состоит вся подлость убившей ее болезни. День за днем она уходила, зная, чувствуя это, а я не мог ничего поделать. Я отдал бы собственную жизнь в обмен на ее. До последнего вздоха Орели так оберегала детей, что даже красилась каждое утро: не хотела пугать их видом приближающейся смерти, уже завладевшей ее лицом и иссохшим телом.

Алену пришлось оттащить меня от Орели, я не хотел ее отпускать. Я был бессилен, я чувствовал себя потерянным, я плакал, плакал и никак не мог остановиться. У меня отняли половину души. Моя жизнь никогда не будет прежней.

* * *

Мне еще не было и сорока, а я уже овдовел. Я известил своего агента, что намерен сделать перерыв в карьере, хочу полностью посвятить себя детям хотя бы на некоторое время. Он принял это спокойно. В прессе достаточно много писали о положении дел в моей семье, чтобы мир шоу-бизнеса смог понять мое решение.

15

Гастон вот-вот должен был пойти в школу, в подготовительный класс, Марго училась сидеть. Я видел, что характером она пошла в мать. Этой маленькой мадемуазель еще и года не исполнилось, а она уже полностью меня себе подчинила, могла добиться от меня чего угодно. Глядя на нее, я так и видел перед собой Орели, и на меня накидывалась грусть при мысли, что малышка будет расти, не зная матери.

Дети были моей отрадой. Без них я бы точно не выжил. Сами о том не догадываясь, они врачевали мои раны. Нет ничего хуже, чем возвращаться вечером домой, зная, что тебя уже никто там не ждет, зная, что там больше нет ее, мирившейся со всеми твоими недостатками, что больше ты никогда ее не обнимешь, больше никогда не услышишь ее голоса, что ее запах больше никогда не коснется твоих ноздрей, что она больше не будет любить тебя…

Все эти трудные месяцы Ален и Пьер ни на шаг от меня не отходили. Они взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Они старались почаще вытаскивать меня из дома и каждое утро звонили узнать, не надо ли мне чего. Они, не задавая мне никаких вопросов, заполняли мой холодильник, через день приглашали меня ужинать и забирали детей всякий раз, когда чувствовали, что мне необходимо побыть в одиночестве. У меня просто замечательные друзья. Максим Ле Форестье поет: «Родителей не выбираешь, семью не выбираешь» — и он прав. Зато — в этом нет ни малейших сомнений — друзей мы выбираем сами, и я горжусь тем, что мои выбрали меня. Они помогли мне жить дальше.

Орели, перед тем как уйти, тоже просила меня жить дальше, больше того — взяла с меня обещание найти нашим детям новую маму, но пока мне было невыносимо даже думать об этом. Нет, место моей жены никто не займет. Все говорят: «Держись, жизнь продолжается», а попробуй держаться, если так и тянет ко дну. По правде сказать, когда Орели попросила меня найти новую мать для наших детей, я, само собой, подумал о Софи, но мысль о ней нисколько меня не согрела. То ли смерть Орели отняла у меня всякое желание любить, нравиться и вообще существовать, то ли еще слишком мало времени прошло.