Поверьте, Ренар только этого и ждал. Широкая улыбка озарила его лицо. Наконец-то он подвергся агрессии. Чтобы перевести разговор на другую тему, об этом и речи быть не могло. Этот извращенец испытывал наслаждение. И поскольку он любил удары, то даже не помыслил спустить флаг. Свой цинизм он отстаивал.

— Конечно, мораль мне безразлична, — заявил он. — Я мечтаю о деонтологии, как старая дева мечтает выйти замуж за епископа. Но, если ты не веришь в то, с чем выступаешь, это отнюдь не лишает силы твои аргументы. Добродетель — это параметр, такой же, как и все другие. Никто не придает ей даже самой малой ценности, но никто и полностью ею не пренебрегает.

Он упивался своими аморальными речами. Но его апломб забавлял меня. Дженнифер, напротив, больше не могла этого выносить. Должно быть, она уже наизусть знала этот номер его программы. Ни с того ни с сего она встала. Обращаясь к Ренару, и только к нему, даже не взглянув ни на Брюса, ни на меня, она сказала ему, что поднимется в номер и посмотрит фильм на ди-ви-ди. Затем она нежно поцеловала его в губы и ушла. Это по большому счету было похоже на какие-то сексуальные игры. Решительно, эта парочка заинтриговала меня. Что касается Брюса, то он оценил это лишь частично.

— Тебе стоило бы показать ее врачам, — он посмотрел на Ренара, — похоже, твоя юная супруга страдает от какого-то нарушения химического баланса в организме. Она ничего не видит по сторонам от себя. Она думала, что ужинает с тобой тет-а-тет.

— О, это. В том, что касается химии, она прямо с катушек сходит. То, что она называет ди-ви-ди, это нью вейв, разновидность эл-си-ди. Мне это хорошо известно. Но мне наплевать. С теми деньгами, что я даю ей, она не будет запихивать в сигару любую гадость. Если ей это нравится, то и меня это устраивает. И я просто находка для нее. Когда я впервые встретил Дженнифер, ей нужен был не визажист, а пейзажист. Ее лицо было похоже на Луну: серое и все во впадинах. Ты увидишь, через полгода она будет выглядеть как настоящая бимбо[50]. Чуть я отвернусь, она съедает целые корзины фруктов, которые я прошу ставить в номер. Грамм за граммом, она прибавляет в весе.

Он жил с девчонкой такого же возраста, как его дочери, оплачивал ей наркотики, он прикарманивал дивиденды акционеров, он лез в карманы к подросткам, гуляющим по Интернету, он выбрасывал на улицу сотни рабочих, а потом, в восторге от самого себя, он боролся со стрессом, вызванным сделанными пакостями, изображая из себя пашу в «Пелликано». Он вытер бы ноги и об молитвенный коврик. Как аристократы-либертины XVIII века, он считал, что ему все дозволено. Я люблю историю, но Ренар в конце концов возмутил меня до глубины души.

— Если у нас будет революция, то благодарить за это надо будет вас, — сказала я. — Смотришь на вас — и видишь перед собой само воплощенное неприличие. Кажется, что ты при Старом порядке. У меня такое чувство, что мы вернулись в 1788 год. Небольшая каста богатейших людей получает в год столько, сколько их наемным работникам не отложить и за тысячу лет. Они выставляют себя напоказ без малейших сомнений, так, как будто это и есть нормальное общественное устройство. Как-нибудь утром вас найдут повешенным на фонаре.

Если вы думаете, что мой прогноз вызвал у Ренара тревогу, спуститесь с небес на землю. Ему от моих слов не было ни тепло ни холодно. Прежде чем ответить, он налил нам еще выдержанного кьянти — он и Брюс поглощали вино ведрами. Потом он повернул голову слева направо, осмотрел все столики, явно наслаждаясь панорамой. Одним словом, это его успокоило. Ничто не вызывало у Ренара беспокойства.

— Дорогая моя, — произнес он с ухмылкой, — революций на Западе больше никогда не будет. Во всяком случае, при нашей жизни. И скажу вам почему. Потому что население стареет. В 1789 году Людовику XVI было тридцать пять лет, Робеспьер и Дантон едва перешагнули рубеж тридцати лет, не говорю уже о Сен-Жюсте, который вообще жил тогда у своих родителей. В ту эпоху Париж был таким же, как сегодня Алжир. Людям молодым и не имевшим ни гроша за душой было нечего терять. Все жили как на пороховой бочке. Сегодня армии пенсионеров дрожат при мысли, что их пенсии что-либо будет угрожать. Вспомните май 1968-го. Все слабоумные вышли из хосписов, чтобы поддержать генерала Мафусаила! У нас больше нет социального организма, просто огромная перина. Что касается политического класса, то он идет прямо впереди сверхбогачей. Он слишком боится, что мы отправимся тратить свои деньги в чужие страны. Франция живет исключительно благодаря таланту руководителей трехсот крупнейших предприятий, все остальное — это серая масса. Никогда ни одно правительство не объявит нам войну. Иначе лет через пять вся экономическая активность уйдет из страны. Если вам дадут волю, вы пойдете на дно. Вместо того чтобы нас доставать, вам лучше пытаться нас умаслить. Кстати, это и происходит. Вот увидите, скоро отменят налог на крупные состояния. Это возмутительно, но это так. Вы правильно сделали, зацепившись за Брюса.

Этого последнего пинка я не ожидала. Униженная, я почувствовала, что краснею, как девчонка, которую застали врасплох, Я заговорила своим самым аристократическим тоном, чтобы отбросить Ренара обратно к канатам боксерского ринга:

— Вы глубоко ошибаетесь. Революцию делают не бедняки. Никогда этого не было. К счастью, потому что тогда революции происходили бы непрерывно, поскольку число бедных постоянно растет. Начинают восстание богачи, в тот день, когда они испытывают угрызения совести. Когда они сами начинают считать одиозной систему, которой пользуются. Вы забыли о ночи 4 августа 1789 года. Через две недели после взятия Бастилии, когда в стране царит спокойствие, знать собирается в Версале и внезапно отменяет свои привилегии. Им стыдно. Система рушится не потому, что она несправедливая, но потому, что она недостойная. Русский царь Николай II отрекся от короны за три дня, потому что никто и не думал защищать столь циничную власть. И сегодня все так же. Богатые совершают столько злоупотреблений, что им и самим противно. Посмотрите на генерального директора фирмы «Карфур». Он отказался дать по одному евро в день на работника для рабочей столовой и выделил самому себе бонус в 30 миллионов евро по окончании контракта, но не думайте, что он стал давать какие-либо объяснения перед прессой. Он бежит от нее. А потом возвращает обратно часть своего вознаграждения. Так же, как и патроны «Алькатель» и «Родиа». И еще другие, не помню их имен. Богачи созрели для эшафота, потому что им стыдно за самих себя. Скоро вам придется жить в крепостях исключительно для сверхбогачей под пристальными взглядами целых армий бедняков, которых вы породили и довели до ярости. История все время повторяется.

Чтобы вызвать у Ренара тревогу, нужно было много больше деталей. А так, наоборот, эти перспективы возбудили его. Он любил удары и стычки. Моя агрессивность его не шокировала. Мало того что ужин наш продолжился без какой-либо напряженности, но еще в тот момент, когда подали десерт, нога Ренара стала скользить вдоль моей ноги: Лис снял ботинок и нежно, умело гладил ногой мою щиколотку. Буду откровенной: если в компании приятель схватит меня за задницу, это никогда не вызовет у меня сердечного припадка. Мне даже это будет лестно. Но тут, однако, я испытала шок. Дженнифер ему мало было, ему были нужны две женщины, дополняющие друг друга. У этого хама наглости было хоть отбавляй. Кадрить меня в присутствии Брюса, которому он мозги пудрил весь вечер! Ренар упивался своим богатством, своей динамичностью, своим якобы имеющимся шармом, но если он думал мчаться по жизни стремительно, как Миссисипи, то я совсем не желала, чтобы меня увлек с собой этот поток. Спокойно, не устраивая скандала, я кончиком ноги отодвинула от Ренара его ботинок и положила туда полную ложку ванильного мороженого, пока эти два олуха наливали себе еще вина. Как ни в чем не бывало, я пододвинула эту ловушку обратно к нему, а потом предложила пойти выпить кофе на маленькую террасу внизу, над пляжем. Я попросила Брюса перед этим подняться в номер и взять для меня шаль. Через мгновение, когда Ренар попросил у меня разрешения подняться в номер, посмотреть, как там Дженнифер, я не позволила. Сухо, так, как, я уже знала, должно было ему понравиться, я проговорила:

— Нет, вы останетесь со мной. Вы снимете этот ботинок, когда я разрешу. Понятно?

— Да.

— Да, кто?

— Да, мадам.

Ренар был у меня в руках. Если бы я захотела, то могла бы заставить его искупаться в холодном море. Я предпочла отпустить его восвояси. Когда Брюс вернулся, я попросила его устроить прогулку влюбленных при лунном свете. В восторге от того, что удалось отделаться от Ренара, он попрощался с ним, позволив ему вернуться в свое логово, чтобы погреться там на подушках. Затем я немедля рассказала Брюсу об инциденте. Реакция: нулевая. Он просто счел подобное поведение Ренара комичным и посоветовал мне не придавать значения такого рода авансам.

— Не буду кипятиться, — покачал головой Брюс, — иначе потом в Нью-Йорке ты подумаешь, что тебе позволяется делать это каждый вечер. Ты даже не можешь себе представить, сколько женщин готово лечь в постель со звездой. Поступай, как я: береги нервы. Впрочем, не стесняйся, если Ренар тебе нравится, ты свободна.

Я даже не ответила ему. Я просто чмокнула его в руку, которую он держал на моем плече, обняла его за талию, и мы спустились по маленькой тропинке таможенников и контрабандистов, которая шла над морем. Ветер дул со стороны Африки, очень нежный. В темноте было такое впечатление, что идешь по иссушенной почве, насыщенной ароматами. Вдали, очень далеко, крошечный золотистый луч маяка пронзал ночную тьму. Неразличимые сияющие точки как бы пунктиром обрисовывали линию берега. В первый вечер здесь Брюс взял с собой на берег гитару и, сев на парапет, пропел мне весь репертуар «Битлз» и еще «Je t'aime, moi non plus» Сержа Генсбура[51]. Проходя мимо, пара, жившая в той же гостинице, что и мы, узнала Брюса, они сели поодаль от нас. Назавтра они прислали нам в номер красивый графин из керамики, копию экспоната из музея этрусков, находившегося неподалеку. Сейчас мы просто немного прошлись. Бесполезно ожидать от Брюса каких-либо сексуальных эскапад на открытом воздухе — а я бы охотно ему посодействовала. Не встречала более стыдливого мужчину, чем он. Через некоторое время мы сели на скамейку, он прижался ко мне, и все. Брюс по-настоящему любил только нежность в молчании. Мы наелись этим досыта. Как раз перед тем, как мои пальцы на ногах, замерзшие как лед, едва не начали отваливаться, я дала знак, что пора возвращаться. Когда я поднялась в наши апартаменты, Брюс — так происходило каждый вечер — ушел в музыкальный салон играть на пианино.

В темноте у кровати завибрировал мобильный телефон. Кто-то послал эсэмэску. Это была Коко собственной персоной. Она сожалела, что вынуждена нас побеспокоить и сообщить неприятные новости: завтра утром мы получим по «Федерал Экспресс» последний номер журнала «Вот так!». Именно в редакции сообщили ей наш адрес. Нам посвятили материал на четырех страницах под названием «Сердце рокера». Это совсем не помешало мне заснуть, но с семи часов утра я уже бодрствовала, волнуясь от нетерпения. Потом, поверьте мне, когда принесли завтрак и этот пресловутый журнал, статья в «Вот так!» меня успокоила. Это была официальная информация, пресса написала о нас черным по белому. Конечно, все было далеко от действительности, но, по крайней мере, поучительно. Для историка, пусть и любительницы, стать персонажем опубликованного материала — это открывает новые перспективы в отношении «источников», на которые часто ссылаются. После того как я прочитала «Вот так!», история Элоизы и Абеляра[52] стала вызывать у меня сомнения. Возможно, их страсть не была такой романтической, как об этом писали. Если сегодня журналы пишут что попало, то ведь и хронисты былых времен должны были больше полагаться на свое воображение, чем на факты. Присутствуя при последних боях за освобождение Парижа и прочитав через день эпическое повествование о битве, Поль Моран[53] сказал, что больше не верит во взятие Бастилии. Я думала, что он просто хочет показать свое остроумие. Теперь я уже больше в этом не уверена. Статья в журнале «Вот так!», которую я прочла, оказалась чистой воды беллетристикой.


«Устроить себе небольшую передышку, чтобы насладиться счастьем. Все мужчины мечтают об этом, и Брюс Фэйрфилд это сделал. После трех долгих дней, проведенных вместе в Париже, Брюс и его нежная Аньес захотели все бросить. Направление: рай на земле, небольшой итальянский отель на холме, прямо над морем, очень простое местечко, где в ресторане подают салаты (с омарами), курицу в оливковом масле (с начинкой из фуа-гра). Ни усилителей, ни звукозаписывающих систем, только шум волн и слова, сказанные шепотом на ушко. Что остается делать? Разделить друг с другом простые моменты счастья, которые станут драгоценными в воспоминаниях: купание в бассейне, прогулки в сосновой роще, знакомство с местной спецификой (чинзано, мартини, кьянти, лимончелло…). Как они далеки от Брюса, долгие сеансы звукозаписи в студии: он теперь слушает только свою элегантную спутницу. Привязавшись к ней, певец явно настроен на длину ее волны.