Замок его очаровал. В будний день, зимой, замок был в нашем полном распоряжении. Все забавляло звезду. Буквы «F» и саламандры, вырезанные в камне, как знак Франциска 1. Еще более — монограмма Генриха II в форме королевского «Н» и два «С» Екатерины Медичи, одно из которых, зеркально перевернутое и присоединенное к «Н», образовывает «D», эмблему Дианы де Пуатье. Это так по-французски: король, жена и любовница! Бальный зал, тронный зал, Оленья галерея — все восхищало Брюса. Столько настенных панно, лепнины под мрамор, фресок, он не мог от этого опомниться. И был невероятно удивлен, когда узнал, что до приезда Приматиччо и Россо[9] во Франции не было ни одного ремесленника, владевшего этой техникой. Восхищаться этой обстановкой и признавать, что в подобном окружении жила невежественная и грубая знать — это было недоступно его воображению. Стоя перед картинами, изображавшими особ с растопыренными пальцами, протянутыми руками, вытаращенными глазами, Брюс представлял себе королевский двор, сплошь состоящий из изнеженных сеньоров и анорексичных принцесс. Я исправила его представления. Я говорила о блохах, о блюдах с душком и неподобающих запахах. Затем я стала рассказывать о любопытных происшествиях. Вот здесь по приказу королевы Кристины Шведской убили ее любовника. А здесь император Наполеон подписал акт о своем отречении. А там спал Папа, которого привезли из Рима в закрытой повозке. Я не скупилась на эпитеты. Нападения разбойников, изображенные на картинах Удри, в моем рассказе превращались в жестокую резню, характерную для времен римского императора Нерона.

Вокруг нас была обстановка галантных празднеств, и Брюс находился под глубоким впечатлением от того, что увидел. Он обнаружил, что у Франции мужское начало более выражено, чем он предполагал. Только парк его разочаровал. Слишком маленький, слишком упорядоченный, слишком «декоративный». Я сказала ему, что такова Франция: здесь сочиняют музыку, организуют обеды, разбивают сады так, чтобы все было вовремя и в порядке. Если ему нужен естественный пейзаж и естественное общество, ему остаются Квебек, Монтана и Россия.

— Это не слишком романтично, — заметил Брюс.

— Это правда, — согласилась я. — Мы не немцы. Мы не погружаемся в головокружительные фантазии. И речи нет о том, чтобы наша душа растворилась в гигантских мечтах, будь то природа, раса или дух. Нет такой обстановки, какая была бы слишком мала для наших мечтаний. Французы любят сводить самые бурные страсти к любовным интрижкам. Фонтенбло — это не орлиное гнездо, не убежище короля-безумца, который ведет диалог с лесными божествами. Это владение королей, умевших наслаждаться жизнью, любивших охоту и балы. В этой обстановке нет никакой метафизики, только равновесие и грация.

Брюс больше не высказывал комментариев. На нем было темно-синее пальто из кашемира, темные джинсы, тонкий свитер и туфли для загородных прогулок типа «гольф в Хэмптоне». Выглядя а-ля Кеннеди и говоря с бостонским акцентом, он скорее напоминал обладающего сексуальным шармом топ-менеджера с Уолл-стрит, чем разнузданного рокера из пивного бара. К тому же не без культуры. В большом зале для музыки, построенном по проекту Филибера Делорма, он вспомнил Монтеверди и сказал мне, что у себя дома в Нью-Йорке в гостиной над роялем повесил старинную гравюру — портрет Палестрины, первого современного музыканта, капеллана в Ватикане[10]. Я подпала под обаяние американца. Однако вызывали некоторое беспокойство питие в «мерседесе» и бутылочки виски в карманах; на мой взгляд, известный артист пил многовато, правда, на свой манер — быстро, незаметно, между прочим, как если бы он вынул из кармана очки, чтобы рассмотреть на них этикетку. Приехав в Барбизон, к ресторанчику матушки Макмиш, Брюс попросил шофера вернуться к пятнадцати часам. За все утро он не сказал шоферу ни слова. Затем он вынул мобильник, позвонил Коко, заявил, что я буду ужинать вместе с ними, так что пусть на стол поставят еще один прибор, и тут же прервал связь. Он не спрашивал моего согласия, а пресс-атташе не дал и слова вставить. Это было немного бесцеремонно. Должно быть, он отдавал себе в этом отчет.

— Я гнусно веду себя с ней, чтобы она была в силах быть такой же с другими, — пояснил Брюс. — Вокруг звезд складываются только отношения силы. Когда я пригласил свою будущую жену на обед в «Цирк», чтобы сделать ей предложение, нас было трое: я привел с собой своего адвоката. И правильно сделал. Потом мы развелись, и меня не разорили. Если Коко будет слабой, она позволит добраться до меня паре дюжин приставал. Я хочу, чтобы она вела себя отвратительно. Я выбрал ее из-за ее несносного характера.

Отличный выбор в данном случае. Но я этого не сказала. Мягкость, терпение, любопытство, внимание… Я следовала перечню требований, предусмотренных моим контрактом. Брюс помогал мне в этом. Все ему нравилось. По обе стороны главной улицы находились отели, рестораны и виллы, и на каждом здании была мемориальная доска, в память о художнике, который там жил. Коро, Милле, Теодор Руссо — конечно же, но еще и Добиньи, Дюпре, Нантей и даже Троцкий. Брюс читал все надписи. Он любовался воплощением своей идеи Франции.

— Любить вашу страну — это значит любить повторение, — вещал американец. — Вы продвигаетесь вперед, пятясь назад. Вы сохраняете старинные декорации, и в этой обстановке разыгрывается все та же вечная комедия. Ваши старые улицы, ваши замки, ваши покосившиеся дома представляют собой ваши воспоминания детства. Они служат вам утешением перед лицом успехов Шанхая. Вы наблюдаете будущее с помощью своего зеркала заднего обзора, но это очаровательно. Я думаю, вы правы.

Естественно. Какой безумец захотел бы надрываться в азиатском муравейнике, с его массой небоскребов и множеством нищих? Я чувствую себя вполне комфортно в стране с 35-часовой рабочей неделей. Следовало бы изменить название этой страны, чтобы полюбить сверхурочную работу. Если Брюс думает, что сегодняшний Китай вызывает у нас экстаз, он ошибается. Я заявила:

— Боже мой, если Китай хочет стать мировой мастерской, тем лучше для него и для нас. Пусть избавит нас от индустриального загрязнения окружающей среды. А мы, мы станем мировым музеем, возможно мировым борделем. Франция это, прежде всего, праздник.

Он рассмеялся, приняв за чистую провокацию то, что было лишь наполовину парадоксом. И не просил, чтобы я уточнила свою идею. Вместо этого он взял меня за руку и перевел на другую сторону улицы, чтобы зайти в церковь. Мне нечего сказать об этом сооружении: тринадцатый век, капители с украшениями в виде листьев, стрельчатый свод, хоры и двойные приделы. Обычная рутина предрассудков. Брюс почувствовал мое полное безразличие. Он был потрясен. Как это так, я не верю в Бога? Мне пришлось объясняться. На французский манер:

— У меня нет для этого времени.

Ему никогда не приходилось слышать подобного аргумента. Он расхохотался. Он стал окончательно принимать меня за безмозглую дуру типа Марии Антуанетты. Этот милашка был создан для того, чтобы над ним подтрунивали, как мяч для игры в петанк. Брюс был истинный янки, который все принимает всерьез. Но в порядке исключения, из-за того, что он был таким сексуально притягательным, я высказалась:

— Это, однако, просто: если бы Бог существовал на самом деле, это было бы настолько важно, что ничто другое не имело бы никакого значения. Вы думаете, было бы достаточным отдавать ему дань уважения раз в неделю, быстренько, в субботу вечером, чтобы иметь возможность вволю поспать утром в воскресенье? Тайна вокруг его существования, правила хорошего тона, его безразличие — все это доказательства, что его не существует. И очень жаль, потому что это очень романтичная идея. Великое божество, вроде индейского маниту, которое создает нас, дает нам побыть на Земле, а затем пристраивает нас где-нибудь в раю… Я хотела бы в это верить! В Париже это невозможно. Для этого мы слишком большие последователи нашего философа Декарта.

— А если Он все-таки существует? — продолжал настаивать Брюс.

— Тогда тем лучше. В религии, которая делает героев из женщины, предававшейся адюльтеру, блудного сына и работника одиннадцатого часа, французы окажутся на почетных местах. Это как раз то, что они любят.

Брюс нашел мою точку зрения весьма искусно обоснованной. Разговор со мной забавлял его. Это так соответствовало местному колориту. Только у нас бредят, приводя такое количество аргументов! Он считал меня слегка без царя в голове. И заодно всех моих соотечественников. К счастью, матушка Макмиш уже ждала нас. И хозяйка заведения, честное слово, вызвала у него настоящее восхищение. Мы больше не шутили. Мы сели за стол.

Она оставила для нас столик в самой глубине зала, у окна, которое выходит на сад в духе Моне, полный нагромождения голубых, белых, зеленых и сиреневых красок. Единственными соседями была парочка извращенцев, которые сидели недалеко от нас. Сначала я подумала, что он нещадно избил ее. Ошибка. Она просто сделала пластическую операцию на губах, а чтобы поправить дело, нанесла на веки синие тени, цвета сумерек. Практически боксер, который уходит с ринга. Однако риска, что муж заметит это, не было. Его ресницы были опущены, как двойной занавес, и он приоткрывал их только для того, чтобы заглянуть в свою тарелку. Он заправил салфетку себе за воротник, как слюнявчик. В качестве иллюстрации нравов Франции ничего лучше и представить нельзя, но Брюс сначала не обратил внимания на колоритных посетителей. Входя, он подошел к нашему столу, опустив голову, ни на кого не смотря, чтобы не видеть, узнали ли его. Напротив, меню он изучал словно партитуру. Ему даже дали список блюд на английском языке. Я бы не смогла ничего перевести, я в этом ничего не понимаю. Они готовят по старофранцузским рецептам. Спаржа а-ля Одо или а-ля Помпадур, артишоки с мелко нарубленными грибами и луком под овощным соусом, рагу из гребешков в грибном соусе, улитки по-бургундски в горшочках, устрицы под белым соусом, щука под женевским соусом, рагу из фазана, пасхальный барашек по-королевски или а-ля жардиньер, свиные ножки по рецепту святой Менегульды… Вместо ресторанного меню вам давали карту французских провинций и традиций. Пришлось позвать на помощь метрдотеля. Я была вынуждена потрудиться. Только для того, чтобы расшифровать состав моего блюда — пасхального барашка, нужно было бы обладать познаниями доктора ботанических наук: листовая свекла, огуречник, немного садового чабреца и майорана. Кроме того, следовало бы лучше разбираться в народных ремеслах и умениях. Метрдотель подавлял вас своей осведомленностью в теме:

— Прежде чем обвязать бечевкой заднюю часть барашка, с него снимают шкуру, затем срезают жир, наконец кладут на металлическую сетку.

Я ничего не поняла. Брюс тоже. Его индейка с каштанами карамелизировалась на нарезанном луке-шалоте. Ему бросилось в глаза одно — это высокая цивилизация. Он буквально таял от удовольствия. Котировки Франции резко подскочили. Я думала, американец бросится целовать мне руки. Вдруг мое скромное шаловливое очарование стало менее очевидным, гораздо более сложным, возможно, двусмысленным и обладающим приятным превосходством. Я была француженкой. Брюс стал на меня смотреть так, как смотрели на герцогиню при Старом порядке[11], то есть с восхищением. Удачная реклама искусства повара — и вот вся наша страна трансформировалась в гордого всадника, который скачет галопом в стороне от толпы.

— В Соединенных Штатах вас не слишком любят, потому что считают слишком большими снобами, — сказал Брюс. — Изысканная кухня, баснословно дорогие духи, изощренная мода, старые замки и эта мания давать наставления всему свету… Можно сказать, что вы так и не вышли из Старого порядка. Вы воплощаете определенного рода надменность. Вам приписывают большой комплекс превосходства. А ваш президент усугубляет всю эту зловещую картину. Человек, который запускает руки в государственную казну и посылает к черту судей… для нас это отвратительно.

Боже мой, я была с ним полностью согласна и не собиралась защищать Жака Ширака. Но поскольку Брюс любил Францию, не понимая ее, это могло бы еще больше его запутать. И помогло бы ему окончательно утвердиться в том, что французам присущ цинизм, в чем он, похоже, еще сомневался. К тому же никогда не следует признавать свою вину перед противником, даже если того воодушевляют лучшие намерения. Я убрала справедливость из картины с непринужденностью мадам де Монтеспан, фаворитки Людовика XIV:

— Знаете, Брюс, все эти судьи надоели нам до черта. Мы не в американском фильме, где пятнадцать человек встают навытяжку, когда судьи входят в помещение суда. У нас к двенадцати годам все уже прочитывают «Графа Монте-Кристо» и «Отверженных». Мы знаем, что нужно думать о господах прокурорах. Они посылают невиновных людей в тюрьму и пресмыкаются перед властями. Наши первые герои зовутся Эдмон Дантес и Жан Вальжан. Итак, правосудие. Доверьтесь нам в том, что ему не следует верить. В особенности потому, что чем больше здесь все меняется, тем больше, по сути, все остается по-старому. Ничтожные судьи изображают борцов со злом, но в конце концов дела футбольного афериста Бернара Тапи, банка «Креди Лионнэ», нефтяной фирмы «Элф и компании» всегда заканчиваются ничем. Всем наплевать на то, что Ширак игнорирует вызовы в суд по повесткам. Во всяком случае, все знают, что он выйдет сухим из воды. Мы предпочитаем насмехаться над ним и иметь веские причины не уважать его. Это наш характер, мы скорее фрондеры, нежели неподкупные.