Элоиза Джеймс - Однажды в замке

– Да.

– Мне это не нравится, – призналась Эди.

Гауэйн бросил халат на стул, и этот жест прогнал из ее головы следующее предложение. Он был обнажен. Мускулистые ноги поблескивали, как темный мед.

Он навис над женой, опираясь ладонями о подушку по обе стороны ее плеч.

– Что именно, жена?

– Вряд ли слугам следует знать, что мы делаем, – заметила она, встревоженная тем, как слабо звучит ее голос.

– Они ничего не узнают, – заверил он, целуя ее в лоб. – Они не узнают, что я намерен целовать тебя, пока ты окончательно не лишишься сил. – На этот раз поцелуй пришелся в нос. – Они не узнают, что я намерен любить тебя, пока ты не задохнешься. – Поцелуй в губы, долгий, многообещающий… – Бардолф считает, что я весь день его слушал.

– Ты и слушал, – подтвердила Эди, с трудом вдыхая воздух. – И я слушала. По крайней мере часть его речи.

Эди улыбнулась мужу.

– Ты принимал ванну? – спросила она, проводя руками по его плечам. Он был обнажен и благоухал миндальным мылом. А она была одета. И в этом было нечто заманчивое.

– Конечно, – кивнул он, ложась на нее.

Эди больше нравился его прежний запах: мужской пот и кожа.

– Я бы не стала возражать… – пробормотала она.

– Я бы никогда не пришел к своей жене немытым, – поклялся Гауэйн.

Эди вдруг обнаружила, что в основании спины он так же мускулист, как и в остальных частях тела.

– Мои ягодицы намного мягче твоих, – удивилась она.

– Я вообще сильное животное.

Он лег на бок, сжав ее грудь.

– Если ты животное, кто в таком случае я? – поинтересовалась Эди, наслаждаясь каждой секундой разговора.

– Само совершенство.

Их поцелуй стал водоворотом. Голова Эди закружилась. Она прильнула к нему, тяжело дыша.

Конечно, она немного смущалась, оттого что их языки постоянно соприкасались. Но вместе со смущением она испытывала нечто вроде торжества. Гауэйн по-прежнему ласкал ее грудь и грубо, и нежно одновременно, а она продолжала душить тихие вскрики, которых стыдилась.

Но тут муж начал целовать ее шею. Скользнул ниже. Его губы нашли ее сосок, и стали сосать прямо сквозь тонкий батист. Пальцы Эди впились в его плечи, и она всхлипнула – как же ей было приятно! Она даже пыталась подтянуть его наверх, чтобы его плоть терлась о то заветное место и ее колени могли обхватить его…

В мозгу не осталось ни единой связной мысли. Когда Гауэйн стал ласкать вторую грудь, в голове Эди немного прояснилось. Странно сознавать, что ночная рубашка мокрая. Она не захотела бы сосать батист, пусть и очень чистый.

– Хочешь, я сниму рубашку? – спросила она, глядя на его голову и чувствуя очередной прилив жара, такой сильный, что она едва не застонала.

Гауэйн посмотрел на нее. Глаза были темными, как вороново крыло.

Эди мгновенно разделась и отшвырнула рубашку туда, где лежал халат. Щекам стало жарко. В прошлую ночь оба были обнажены. Так что, наверное, не стоило испытывать неловкости потому, что рядом лежал голый мужчина. Но ей все равно было неловко. И тут он снова принялся ее целовать.

– Я, по правде сказать… – начала Эди, наслаждаясь блеском его глаз.

Но закончить предложение не смогла, потому что сама не знала, что имеет в виду. Она любила его? Или он оскорбится, услышав, что он ей нравится? А он ей нравился. Похоже, он никогда не думал о себе, не оценивал себя. Но так или иначе, он хорош, хорош во всем.

– Я хочу тебя, – выдохнула она.

В глазах Гауэйна бушевало пламя. Он уложил жену на спину, провел ладонями по ее телу, изучая его так внимательно, что она видела только густые опущенные ресницы.

– Я хорошо выгляжу? – прошептала она.

– Я думаю, ты похожа на виолончель. Видишь изгибы здесь и там?

Он обвел ее груди, талию, красивые бедра.

– Я никогда об этом не думала, – удивилась Эди, чувствуя, что никогда еще не была так довольна своим телом.

– Ты занимаешься любовью с виолончелью, а я – с тобой.

Она все еще улыбалась этой фразе, когда его пальцы проникли между ее ног, и она поняла, что повлажнела и разбухла еще больше, чем с той минуты, когда касалась себя там сама. Но когда он касался ее, все было по-другому. Ее пальцы были мягкими и нерешительными. В то же время в его движениях не было ничего нерешительного. Его прикосновения были требовательными. Почти болезненными. Словно его вот-вот ошпарят кипятком.

Эди стала извиваться, когда ее тело превратилось в жидкий огонь.

– Это так хорошо, – ахнула она и снова выгнулась, пытаясь уловить мимолетное ощущение, от которого ослабели ноги.

– А будет еще лучше, – хрипло заверил Гауэйн, ложась на нее.

Увы, его предсказание не оправдалось.

К тому времени, как Гауэйн проник в нее, Эди оцепенела от шока. Опять было чертовски больно! Может, даже хуже, чем вчера, потому что она ощущала, что внутри – сплошная рана, словно…

Она не знала, с чем это сравнить. Поэтому уткнулась лицом в его плечо и прерывисто вздохнула, а потом и застонала, когда он вонзился в нее…

– Вот оно, Эди, – прошептал он тихо, неистово. – Не сдерживайся. Пусть это придет.

К тому времени, как она поняла, что он принял ее стон за знак удовольствия, было слишком поздно. Он двигался все быстрее, упорно входя и входя в нее…

– Ты можешь сделать это, Эди, – прошептал он. – Если нужно, я способен продолжать всю ночь.

Эди не сообразила, что это нечто вроде состязания. Хотя это неверное слово: состязаться было не с кем. Все же от нее ждали взрыва наслаждения, le petit mort. Но вероятность этого была так же реальна, как то, что на них в любую минуту могла обрушиться крыша гостиницы.

Все же Эди попыталась. Ей была противна сама мысль о том, чтобы разочаровать Гауэйна. Поэтому она попробовала согнуть колени. Выгнуть спину. Она посчитала, что если скользнет немного вниз, это немного ослабит давление, но правда заключалась в том, что плоть мужа в ней не помещалась.

Ее тело потеряло последнюю унцию сладостного жара, который она ощущала раньше. Мало того, ей хотелось разрыдаться, что было совсем уж плохо.

Дыхание Гауэйна становилось все более хриплым. Капля пота упала ей на руку. Эди сжалась.

Он ласкал ее грудь и иногда целовал, но все, что она испытывала – лихорадочную потребность сбросить Гауэйна. Все, что угодно, лишь бы прекратить эту боль и ужасное ощущение того, что ее душат. Когда он стал двигаться еще быстрее, с ее губ сорвался крик.

– Вот оно, – выдохнул Гауэйн, и это заставило его ощутить себя идиотом, который только что произнес свое первое слово и получил за это поздравление.

Больше Эди не выдержать. Даже минуты.

Если это состязание, она готова проиграть. Пусть Гауэйн останется победителем. Нужно сбросить его, сейчас, немедленно. В его глазах светится неукротимость, обещающая, что он будет продолжать всю ночь. Пока не ублажит ее.

Эди скорее умрет.

Лила сказала, что соитие может быть громким и шумным, но только не с ее стороны, разве что она начнет вопить во всю глотку.

– О! – вскричала она, но тон был далек от чувственного и, скорее, похож на озабоченный, словно у матроны, которая увидела на полу разбитую цветочную вазу.

Нужно сменить интонации.

– Ооо… – простонала Эди немного громче. Она в жизни не чувствовала себя так абсурдно.

Гауэйн опустил голову и целовал ее шею, так что она не могла сказать, поверил ли он ей. Его рука все еще сжимала ее грудь. Палец тер ее сосок, что было бы приятно… за исключением того, что ничего приятного Эди не чувствовала.

Его сердце колотилось так, что было ясно: он испытывает наслаждение, в отличие от нее. Это заставляло чувствовать себя немного лучше. Она снова выгнулась, потому что такая позиция действительно снимала давление, и становилось не так больно.

Наконец, она откинула голову в точности, как это делала Лила, и громко закричала.

Эди всегда считала, что у нее отсутствуют актерские способности. Но, очевидно, она сыграла достаточно хорошо.

Гауэйн пробормотал что-то вроде благодарственного проклятия, глубоко вздохнул и стал двигаться еще быстрее.

Прошел еще один век, и Эдит ощутила, как тело мужа сотрясла долгожданная дрожь. С губ сорвался стон и поток неразборчивых слов.

Ей эта часть понравилась больше всего.

Как замечательно, что такой сдержанный, сильный человек рассыпается в ее объятиях. Его лицо исказилось, с него исчезли всякие признаки цивилизованности. Она была единственной женщиной в мире, которая это видела.

Остальные видели только герцога, в то время как перед ней был первобытный человек, потерявшийся в ее теле. Да, он был все еще там. В ней.

И при мысли об этом лице внутренние мышцы Эди непроизвольно сжались. Боль на мгновение исчезла, и она испытала восхитительное чувство наполненности.

Гауэйн снова приподнялся на руках.

– Боже. Как это хорошо, Эди. Только дай мне минуту, – пропыхтел он.

Осознав его слова, Эди запаниковала. Она с таким трудом вытерпела эту пытку!

Она мягко оттолкнула его. Он откатился и лег на бок. И точно, его орудие уже было готово к бою.

Эдит нерешительно глянула вниз. Похоже, крови больше не было и уже это одно – чудо.

Гауэйн прижал ее к своему потному телу.

– Мне не нужно спрашивать, было ли хорошо тебе. Ты такая тесная и горячая…

– Мне по-прежнему немного больно, – прошептала она.

Гауэйн обтер ее. Так нежно, что она едва не заплакала снова.

Она ненавидела ложь. А так и не случившийся le petit mort был огромной ложью.

Эди сказала себе, что это только вопрос времени. Завтра будет новый день. И ей станет легче.

Гауэйн осторожно обтирал ее прохладной водой, снова вызывая этот пульсирующий жар.

– Довольно, – сказала она садясь, на случай если он примет за ободрение тот факт, что ее бедра судорожно дергаются под его прикосновениями.

Он поцеловал ее.

– Ты не против, если я буду спать здесь?

Краска бросилась ей в лицо. Как глупо она себя ведет!

– Не против, конечно.

Было очень трудно не испытывать неприязни наутро. Глаза Гауэйна полыхали, когда он сказал ей, что ночь была лучше его самых безумных фантазий. Эди ненавидела себя за ложь. Ненавидела.

Она глубоко вздохнула, готовая исповедаться, когда в дверь поскреблись.

– Войдите! – крикнул Гауэйн.

В комнату деловито вошла Мэри в сопровождении камердинера, отчего Эди пришла в ужас. За ними последовали горничные с подносами, на которых стоял их завтрак.

Возможность снова упущена.

Эдит прикусила тост, пока Трандл выложил халат Гауэйна, а Мэри стала готовить Эди к утреннему туалету.

Закончив завтрак, Гауэйн встал и пошел в свою комнату, где, пока он одевается, предстояло выслушать очередной отчет насчет ограды загона.

Эди сказала себе, что брак обязательно требует компромиссов.

Если бы только она не солгала…

Сердце замирало каждый раз, когда она думала об этом. Но если она признается, Гауэйн может подумать, что она ни на что не способна.

На память пришло ужасное слово: «фригидность».

Это звучало приговором. Женщина, похожая на ледник. Что, если и Эди такая? Что, если она никогда не достигнет того состояния, которое описывала Лила?

Обычно она не была слишком уж громогласной…

Но если она скажет правду сейчас, вдруг Гауэйн заставит ее проконсультироваться с доктором насчет боли? Невозможно представить беседу об этом с совершенно чужим человеком. Ну… Эди могла бы поговорить с Лилой, останься она в Лондоне.

Все это сущий кошмар.

Еще одно бесконечное утро прошло в экипаже, совершенно такое же, как вчера. Эди продолжала жаться в углу, игнорируя отупляющий разговор Гауэйна с помощником агента. Ей уж точно нечего было вставить. Вместо этого она мрачно размышляла над тем, что случилось вчера ночью. Вернее, над тем, что не случилось.

Дело не в том, что она так и не испытала «маленькой смерти»: похоже, этому вообще не суждено случиться. Но она лгала мужу. Притворялась…

Эди мысленно оборвала себя. Все это неправильно. Нехорошо. И кроме того, Гауэйн действительно начинает ей нравиться. Прекрасно, что жена испытывает такие чувства к своему мужу! Но отвращение к брачным играм? Это очень плохо.

Она должна сказать ему правду.

После того как экипаж остановился на ленч (поданный и съеденный с головокружительной скоростью), Эдит положила ладонь на руку Гауэйна.

– Я бы хотела поговорить с тобой.

Она сказала это в присутствии Бардолфа и лакея, потому что если не станет говорить в присутствии слуг, значит обречена молчать.

– Разумеется.

Гауэйн, уже хотевший проводить ее из столовой, выжидающе помедлил.

– В экипаже, – пояснила она.

– Да, это гораздо удобнее.

Он повернулся, чтобы идти. Слуги готовы были последовать за герцогом. Полнейшая глухота к намекам и оттенкам, типичная, по мнению Эди, для противоположного пола.