Элоиза Джеймс - Однажды в замке

Гауэйн хотел, чтобы она была счастлива. Хотел больше всего в жизни. Фантазии были ничем по сравнению с реальностью Эди: ее физическая красота – это одно, но ее серьезность, вдумчивая доброта, чувство юмора совсем другое.

– Эди, – сказал герцог от всего сердца. – Достигни пика наслаждения. – Он поцеловал ее. – Ради меня, mo chridh.

И она взлетела на вершину блаженства. Слава богу, Гауэйн услышал ее тонкий вскрик с благодарностью, которая была так же глубока, как наслаждение. А потом он и сам потерялся. Потрясенный радостью, всепроникающим жаром. Тем глубочайшим восторгом, который наполнил ее тело.

По мнению Эди, конец вечера всегда был неизбежен. Единственной разницей, по сравнению с другими ночами, было то, что ей показалось будто Гауэйн начинает понимать, что она не испытывает никакого наслаждения. Его лицо было сосредоточенным, и в нем ничего не напоминало той дикарской радости, с которой он брал ее в прошлые разы.

Третий день их путешествия настал и прошел. Когда они остановились на ночь в гостинице, Мэри со смешком сказала Эди, что его светлость уведомил слуг, что герцог и герцогиня будут ужинать в своей комнате.

К этому времени Эди обмякла от усталости. Утром Гауэйн с извиняющимся видом сказал ей, что не может проспать еще один день. Поэтому он и Бардолф целый день читали что-то о компаниях, которые Гауэйн может приобрести, пока экипаж трясло по дороге к Бервику-на-Твиде. Эдит играла на виолончели едва ли час, прежде чем появилась Мэри, чтобы надеть на нее ночную сорочку и пеньюар для интимного ужина с мужем.

Она вышла в соседнюю комнату и увидела Гауэйна с волосами, еще влажными после ванны. Несмотря на все проблемы, в тот момент, когда они остались одни, Эди словно отпустило. Это сдержанное буйство, бывшее сутью Гауэйна, пело в ней стройным аккордом, резонируя глубоко в костях. Стоило ему лишь обнять ее, и она чувствовала себя в безопасности. Словно она, наконец, оказалась на своем месте.

Однако проблем это не решало. К тому же Лила не упоминала ни о каком зелье от трудностей женщин в постели. Только о мужских неприятностях. Так как же быть?

Полчаса спустя они уже лежали в постели. Халат Гауэйна сполз с плеч, и пальцы Эди скользили по плоскостям его груди и даже (очень смело) по мускулистому животу. Хотя она ничего не слышала, Гауэйн неожидано поднял голову и рявкнул:

– Войдите!

Дверь открылась. На пороге появились два лакея.

Эди натянула одеяло на себя, хотя ее пеньюар по-прежнему закрывал ноги. Главный лакей расставлял герцогский фарфор на боковом столике, ни разу не взглянув на кровать. Закончив, он разлил вино, поклонился и попятился к двери. Глаза по-прежнему были опущены, словно он прислуживал членам королевской семьи.

– Питерз, не так ли? – спросила она.

Он растерянно вскинул голову:

– Петеркин, ваша светлость.

– Оставьте бутылку здесь, Петеркин. Спасибо, что принесли ужин.

Петеркин поклонился.

– Я буду счастлив подождать в коридоре и наполнить ваши бокалы, когда вам это понадобится, ваша светлость.

Эди не могла представить ничего более возмутительного.

– Мы сами нальем себе вина, – ответила она.

Но позже, когда они поели, Гауэйн позвал Петеркина и еще одного лакея унести тарелки, хотя к тому времени сорочка Эди задралась до бедер, пусть и под одеялом. Они целовались, и Гауэйн гладил ее ноги. Ощущение вызывало желание отстраниться и одновременно прижаться ближе.

Но как только тарелки убрали, Эдит поняла, что не пройдет и нескольких минут, как они займутся любовью. И после этой мысли она не могла расслабиться. Однако боль понемногу проходила. Когда Гауэйн вошел в нее, она не ахнула вслух, просто сжалась. Но расслабиться так и не смогла.

Хуже всего было то, что Гауэйн, казалось, был способен продолжать хоть всю ночь.

– Насколько сильно болит? – спросил он немного погодя, приподнимаясь на затекших руках и глядя на жену.

– Вовсе не болит, – заверила она, поглаживая его плечо. – Боль скоро уходит.

До чего неприятно притворяться счастливой, когда он так искренне улыбается ей. Ведь он думал, что доставляет ей настоящее наслаждение…

Когда Эди спустила ноги с кровати, чтобы удалиться к себе, на лице Гауэйна появилось напряженное, почти рассерженное выражение, но она лишь потупила голову. Потому что не могла объяснить.

Да и что тут объяснять?

Наутро на ночной сорочке обнаружилась кровь, и Эди запаниковала. На секунду она подумала, что внутри что-то порвано.

– Ваши месячные начались, – пояснила Мэри, подходя сзади. – Герцог будет крайне разочарован, – добавила она со смехом.

Эди тоже усмехнулась. Слабо, но с облегчением.

За завтраком она уведомила Гауэйна, что женское недомогание пока препятствует визитам в ее спальню. Как же приятно было сообщить это!

Подогретая воспоминанием о своих неудачных репетициях, Эди сделала еще одно объявление:

– Мне бы хотелось, чтобы днем мы остановились на два часа. Тогда я смогу порепетировать.

Гауэйн посмотрел на нее так, словно она только что заявила о своем решении эмигрировать в Филадельфию.

– Наша поездка проходит по строгому расписанию, Эди, как тебе известно.

– Я должна упражняться. Я слишком устаю, чтобы играть после ужина. Мы могли бы остаться здесь еще на день? – предложила она.

– На сегодня мы заняли всю гостиницу «Партридж». А первые экипажи уехали час назад.

– Я оставила при себе виолончель. Гауэйн, я должна репетировать. Я могу сделать это здесь, или мы можем остановиться в середине дня.

Губы Гауэйна сжались, но, к удивлению Эди, он не возразил. Вместо этого он решил, что будет лучше потерять день, чтобы она играла до обеда. А потом еще раз – до ужина. Все это время слуги сновали в гостиную и обратно, выполняя бог знает какие работы, пока она не собрала всех (в количестве восемнадцати человек) и объявила, что всякий, кто еще раз прервет ее игру, будет немедленно уволен.

Эдит позволила себе задержаться взглядом на Бардолфе, просто так. Из чистого удовольствия.

Она увидела достаточно, чтобы знать: Бардолф составляет единое целое со слугами Гауэйна, но угроза ему, пусть и совершенно бесполезная, заставила всех почувствовать, что она, наконец, обретает уверенность, чего, по мнению Лилы, ей так не хватало.

– Что мы будем делать с твоими репетициями завтра? – спросил Гауэйн за ужином.

– Я была бы чрезвычайно благодарна, если бы ты смог оставить мне еще два часа днем. Виолончель звучит в закрытом экипаже чересчур громко, и ты не сможешь расслышать отчеты.

Это была пустая угроза, потому что Эдит, разумеется, ни за что не сумеет достичь нужного равновесия в движущемся экипаже. Но она полагалась на абсолютную неосведомленность Гауэйна о струнных инструментах.

– Мы выедем на час раньше и прибудем на час позже, – решил герцог.

Эди заметила, что это его способ расправляться с препятствиями. Оценивать, расправляться и идти дальше. Ежедневные отчеты из поместья представят определенную проблему, и Гауэйн без всякого раздражения обошел препятствие.

Бардолф не разделял деловитости Гауэйна. Судя по всему, он сцепил зубы, поэтому Эди подарила ему солнечную улыбку, чтобы окончательно вывести из себя.

– Уже почти середина лета. Не возражаю против репетиции в открытом поле, – заявила она.

– Мы можем сделать лучше, – предложил Гауэйн. – Остановимся в Пиклберри, – велел он Бардолфу. – Думаю, ее светлости понравится играть в Мерчант-Тейлорз-Холле. Пошлите кого-нибудь вперед проверить, свободен ли он, и пожертвуйте соответствующую сумму на благотворительные цели.

Днем экипаж остановился на крохотной городской площади. Гауэйн проводил жену в ратушу и поставил лакея перед дверью, чтобы никто ей не помешал.

Эди взялась за виолончель с совершенно очевидной целью. Если она посвятит Боккерини два часа упорного труда, не будет так маяться в экипаже. И она решила захватить с собой ноты, чтобы просмотреть несколько раз, как Гауэйн свои папки.

Полчаса спустя герцог по-прежнему сидел на скамье, закинув руки на спинку, глядя в потолок. Эдит доиграла последнюю ноту, и он медленно опустил подбородок.

– Ты закончила?

Было ли это ее воображение или в его голосе звучало сожаление?

– Нет, – твердо ответила она. – Я использую каждую секунду дарованных мне двух часов.

Но Эди устала от Боккерини. Поэтому подняла смычок и заиграла первые ноты канона «Даруй нам мир».

Когда последняя нота замерла, она начала с начала. Слишком бездумно сыграла третью и четвертую части. Ей нужен сердечный покой.

Но ее смычок знал правду, и Эди снова начала спешить. Сейчас в ее душе и сердце не было места покою.

Гауэйн по-прежнему смотрел на потолочные балки, и она могла видеть лишь сильные линии его челюсти.

Обычно Эдит целиком погружалась в музыку. Но на этот раз позволила музыке быть аккомпанементом, пока любовалась мужем: стройной колонной шеи, широкими плечами и отблесками красного в волосах. Его поразительным блеском. Логическим мышлением – его неотъемлемой частью. Тем, как он умел править своей империей, не повышая голоса. Тем, как сумел изменить свою жизнь во имя ее страсти к музыке.

Эди повезло. Ей так повезло… если не считать одного.

Ее взгляд скользнул по его широко расставленным ногам. Казалось порочным глазеть на него, пока он поглощен музыкой.

Когда мелодия закончилась, Эдит сразу перешла к сонате Телемана, надеясь не потревожить Гауэйна. Его глаза были закрыты, так что он, возможно, дремал.

Она впервые задалась вопросом: каково это будет – лизать его?! Она так живо представила узоры, выведенные ее языком на плоском животе, а может, и ниже…

Когда Эди была на последних тактах, Гауэйн открыл глаза, встал и потянулся. Она ощутила, что огненные искры пролетают сквозь нее в одном ритме с музыкой. Если бы только они могли быть все время вместе, без Бардолфа и отчетов…

Она медленно отняла смычок от струн.

Уже через неделю Гауэйн исполнился уверенностью, что теряет разум. Эди проводила целые дни в углу экипажа с нотами на коленях. В какой-то момент она удивленно заявила, что теперь поняла его способ путешествия.

– Обычно я сидела в карете и смеялась над шутками Лилы, пока отец скакал рядом с экипажем. Но даже без инструмента я сумела добиться удивительного прогресса с этими нотами!

Она тут же склонилась над тетрадью, и Гауэйн едва сдержался, чтобы не выкинуть проклятые ноты в окно.

Она, может быть, и сосредоточилась, а вот он не мог. Не мог не смотреть на нее. Часами, днями и милями изучал все – от тонкого маленького носика до крошечной ямочки посреди нижней губы. Когда Эди натыкалась на сложное место в нотах, прикусывала губу ровными белыми зубками… Гауэйн хотел укусить ее за эту губу. Хотел броситься перед ней на колени и задрать юбки. Толкнуть на сиденье и…

Будь все по-другому, Гауэйн бы уложил Эди на сиденье и зацеловал с головы до ног. Он бы лег на спину и поднял ее на себя. Он бы…

Не слишком приятно, когда желание целыми днями пожирает тебя, тем более если прекрасно знаешь, что жена не разделяет твоих чувств.

Бедной Эди тяжело приходится с ним. Гауэйн знал это. И все же знание не останавливало его, потому что похоть неизменно брала верх. Каждый раз, закрывая глаза, он видел ее длинные белые ноги и роскошную полную грудь.

Она сидела здесь, в углу экипажа, жуя кончик карандаша и время от времени делая пометки в нотах. Она совершенно не замечала его, а он едва дышал от силы своего голода.

Понимая, что причиняет боль Эди, Гауэйн чувствовал себя животным. Второй, третий, четвертый разы… она словно каменела, когда он входил в нее, а с губ срывалось нечто вроде плача, от которого он холодел.

И все равно он жаждал вонзаться в ее тепло. Простой взгляд на ее склоненную шею, и похоть обжигала чресла.

И все же ее удовлетворение было так незначительно и слабо по сравнению с тем, как загоралось его тело, содрогаясь, когда он отдавал все, что у него было.

Она…

Эди оставалась для него тайной, загадкой. Даже до того как у нее начались регулы, он старался отделаться от фантазий на тему того, как однажды она поднимет юбки и соблазнит его. Станет объезжать, несмотря на толчки экипажа.

Эди это не нужно. Она чинно оставалась под ним, когда они занимались любовью. Замирала при звуке шагов в коридоре. Гауэйн не мог представить, что она позволит ему ласки при свете дня, в экипаже.

Но Гауэйн тут же вспомнил, как Эди трепетала, когда он касался ее после бала у Шаттлов. Тогда она думала, что он потерял чувство юмора, но теперь он мог сказать, что и она потеряла что-то.

Возможно, такова природа брака. Начинаешь с того, что очарован чувством юмора и реакцией на ласки… а потом вмешивается реальная жизнь.

Но все в нем восставало против такой теории. Чувственная Эди, которую он впервые встретил, не могла исчезнуть, оставив вместо себя женщину, безразличную к любовным ласкам.