На лестнице было тихо, мирно. Весь дом, казалось, еще спал, когда мы поднимались по скрипевшей при каждом шаге деревянной лестнице. Вот и третий этаж.

Глядя на свой букет, я подумал, что ни одной женщине еще не дарил такой охапки роз. Я поднял руку к звонку.

Раздалось три мелодичных тона. Прислушиваясь к затихающим звукам, я затаил дыхание. За спиной у меня шебуршал Аллан, снимавший бумагу с цветов. Мы ждали. Сколько раз за последние недели стоял я вот так, перед чужими дверями, звонил, ждал… Но больше уж не придется! – подумал я.

За массивной дверью темного дерева не раздавалось ни звука.

– Что за чертовщина, ее нет! – прошептал я.

– Тсс! Кажется, я что-то слышу, – ответил Аллан.

Мы затаили дыхание. Вот и я услышал… Шаги, слабый скрип половиц. В замке повернулся ключ, и на пороге… На пороге появилось крохотное создание с растрепанными волосами, в бело-голубой ночной рубашке, босиком. Девушка стояла перед нами и протирала глаза.

– Ах, боже мой! Что это? – Она изумленным взглядом окинула два огромных букета, затем двух мужчин, стоящих на пороге.

Именно тут нашим сценарием предусматривалась сцена, в которой я должен был произнести свой текст. Но я молчал. Я смотрел на эту крошку и чувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. И словно откуда-то издалека донесся голос Аллана, из-под груды голубых гортензий прозвучало лишь одно слово:

– Мела!

– Папа? – Девушка в ночной рубашке была слишком изумлена, чтобы рассердиться. – А что ты тут делаешь?!

21

Чехов пишет, жизнь – это мыльный пузырь[37]. Моя жизнь лопнула. Растроганный Аллан Вуд заключил в объятия свою дочь, она, после смерти Элен повзрослевшая и ставшая терпимей и мягче, повела его в комнаты, я же опустил на пол свой букет, словно возложил цветы на могилу. Мела – не моя Мелани. Такова была горькая правда.

Как же я надеялся, когда медленно открывалась эта дверь, что вот-вот увижу милое лицо в форме сердечка, с большими карими глазами. Как уверен был, что лишь краткий миг отделяет меня от счастья.

А на меня удивленно уставилась незнакомая молодая женщина. И я полетел в бездну. Случилось то, что казалось невозможным после всех сделанных нами открытий. Я стоял на пороге, точно каменный истукан, молчаливый свидетель примирения Мелы с ее отцом.

Аллан Вуд, обуреваемый чувствами после первых сбивчивых объяснений в прихожей, все-таки вспомнил обо мне и, спохватившись, спросил, не зайду ли я тоже, не выпью ли с ними кофе. Я покачал головой. Это было бы уже слишком.

Щуплому невысокому человеку в роговых очках и его славной дочке, наверное, о многом надо было поговорить. Я побрел по улицам квартала Марэ, словно оглушенный крепким ударом, и сам себе казался каким-то нереальным. По-прежнему моросило, но что уж там дождь… Я даже не поднял воротник плаща.

Очень хорошо, очень правильно, что дождь льется мне за воротник, что я уже вымок. Впрочем, нет, мне это было попросту безразлично.

Вместе с дождем на меня изливалась вся печаль города, и все-таки дождь – это всего лишь дождь, а не ремарка в сценарии твоей жизни. Какое мне дело до погоды. Разве нужно кому-то синее небо, если он несчастлив?

Робер, конечно, прав. Небо, серое или голубое, остается холодным и бесчувственным, солнце, по существу, представляет собой огненный шар, швыряющий в космос комья пылающей магмы и равнодушный ко всему, что творится тут, на земле. Я плелся по улицам бесцельно, на сердце было тяжело, не могу сказать, чтобы я о чем-то думал, вроде нет, а если и думал, то уже не помню о чем. Как автомат переставлял ноги, ничего не чувствовал, не ощущал даже сырости, хотя она пробирала до костей, не чувствовал голода, хотя в животе ныло.

Я проиграл сражение и отступал, как двести лет назад отступала из России армия Наполеона. Сказать, что я был деморализован, было бы колоссальным преуменьшением. Эта попытка отняла у меня последние силы, и я окончательно пал духом.

У меня не было ни малейшего представления о том, что я мог бы еще предпринять. Ничего уже я не мог предпринять. Все пропало. Все кончено.

Ведь все время я обольщался. Как наивно, в сущности, было предполагать, что дочь Аллана Вуда и девушка в красном плаще действительно одно лицо! Как наивно было верить, что у женщины, которая уже несколько недель не появляется и не звонит, есть к тебе хоть капля интереса. Это же смехотворно. Я смехотворен. Танцующий в мечтах, как меня часто называл папа.

Все это я неожиданно ясно осознал, когда проходил по Новому мосту и меня веером брызг из лужи окатило такси. Вода плеснула по ногам, и тут я очнулся: добро пожаловать в реальный мир, Ален!

С некоторым саморазрушительным цинизмом, который принес мне странное чувство удовлетворения, я вспомнил доктора Детуша из «Любовников с Нового моста»; этот доктор, чтобы разыскать ослепшую девушку, которую он надеялся вылечить, расклеил в переходах парижского метро плакаты с ее портретом. Скажите какой находчивый! А у меня нет даже фотографии. Ничего у меня нет. Ничего. Кроме письма и каких-то красивых фраз.

И я решил навсегда выбросить из головы девушку в красном плаще.


Измученный, вымокший, расстроенный, злой на самого себя, я толкнул дверь «Ла Палетт», уж не знаю, в котором часу. Здесь все началось, здесь я и покончу со всей этой историей. Как мужчина. Я сел за столик в задней комнате бистро и заказал себе перно и бутылку красного. Для начала хватит.

Вообще-то, я не любитель напиваться с утра пораньше. Однако, управившись с рюмкой молочно-белой анисовой водки, а потом с четырьмя стаканами бордо – причем пил я безостановочно, как автомат, – я заметил, что выпивка в столь ранний час помогает обрести удивительное душевное равновесие.

На улице все еще лил дождь, но моя вымокшая одежда успела подсохнуть, и вообще я погрузился в глухое спокойствие, ощущать которое было приятно.

Махнув гарсону, я велел принести еще бутылку.

Он посмотрел на меня с сомнением:

– Не хотите ли что-нибудь поесть, мсье? Может быть, бутерброд?

Я упрямо затряс головой и сердито буркнул что-то вместо ответа. Что за околесицу городит этот идиот? Поесть! Я напиться хочу, а от еды разве будешь пьян?

– Я хочу что-нибудь выпить! Выпить! – потребовал я внятно и четко.

Вскоре гарсон принес, хотя я и не заказывал, корзиночку со свежим багетом. Затем неторопливо откупорил новую бутылку:

– Мсье кого-нибудь ждет?

Этот вопрос насмешил меня невероятно.

– Я? – Размашистым жестом я ткнул себя пальцем в грудь. – Да ничего подобного! Господи помилуй, разве я похож на человека, который кого-то ждет? Я один. Совсем один. Как все идиоты… – Я засмеялся своей потрясающе остроумной шутке и отхлебнул из наполненного пузатого бокала. – Не хотите ли винца? За мой счет! Но при одном условии… Если вы такой же идиот, как я.

Гарсон, поблагодарив, отказался от выпивки и удалился, физиономия у него была недоумевающая. Мне показалось, что он скрылся, шагнув в одну из больших картин, висевших здесь на стенах. Очень странно! Я несколько раз энергично тряхнул головой и тогда опять увидел гарсона, тот стоял со своими собратьями возле стойки. И все они смотрели на меня. Бистро постепенно наполнялось посетителями.

Хлопнула дверь. Вошел высокий осанистый господин в развевающемся плаще, сильно встряхнул зонтик, потом закрыл его с возгласом: «Ну и паршивая погодка!» Мой гарсон сразу подлетел и – странное дело! – принял у него зонтик и плащ.

Я с любопытством наблюдал за вновь прибывшим. Каждый жест этого крепко сбитого брюнета был полон важности. Да кем он себя считает, императором китайским? Когда он уселся недалеко от меня, тоже в задней комнате, грузно придвинулся со стулом к столику и заказал жареный стейк, я с досадой ощутил, что у меня кружится голова.

Он развернул газету и с самодовольным видом огляделся по сторонам. Я сидел и, прищурив глаза, раздумывал, откуда я могу знать этого надутого типа. И наконец вспомнил. Жорж Траппатен, владелец одного из громадных мультиплексных киноцентров на Елисейских Полях.

Однажды я имел сомнительное удовольствие весь вечер просидеть рядом с ним на каком-то показе во Французской синематеке и поневоле должен был выслушивать его дурацкие замечания. «И что вы, хозяева мелких киношек, вечно носитесь с какими-то фантазиями, – рассуждал он, пожимая плечами. – Кино – это дело, конечно, хорошее, потому что кино выманивает людей из дому, а то сидели бы в своих гостиных. Но деньги делаются на рекламе, попкорне и напитках. Все остальное не окупается».

Я отхлебнул бордо и тут с ужасом заметил, что мсье Траппатен обратил на меня внимание. Он встал и, грузно переваливаясь, подошел к моему столику. Красная физиономия закачалась, точно китайский бумажный фонарь, прямо перед моим носом.

– Надо же! Мсье Боннар! Вот так сюрприз, – сказал он. – Long time, no see[38], хо-хо-хо-хо!

Сосредоточенно наблюдая движения его толстых губ, то открывавшихся, то захлопывавшихся, точно рот марионетки, я промычал в ответ что-то неопределенное.

– А ведь я недавно о вас вспоминал, я не шучу. Маленькое «Синема парадиз»… – Он покачал головой. – Дело-то у вас пошло, а? Читал в газетах, как же. Вот это я понимаю, это называется хорошо отхлебнуть из бутылки, верно? – Его губы скривились в одобрительной ухмылке.

При последних его словах я перевел сосредоточенный взгляд на бутылку. Он этот взгляд не упустил.

– И как вижу, уже празднуете, с размахом! Хо-хо-хо-хо! – Жорж Траппатен фамильярно хлопнул меня по плечу, да так, что я чуть не свалился со стула. – Шумок в прессе – это половина успеха, скажу я вам. А? – И опять он разразился оглушительным хохотом, от которого у меня уже гудело в голове. Я даже сморщился, так этот смех был неприятен. Жорж Траппатен, очевидно, расценил мою гримасу как одобрительную улыбку. – Ну, рад за вас. Пускай вашей старой хибаре тоже перепадет кусок пирога, – произнес он покровительственным тоном. – Лично я не верю, что у мелких киношек есть хоть какое-то будущее.

Он тяжело оперся руками о столик, я втянул голову в плечи и всем телом подался назад.

– Они пережили свой век, это яснее ясного. Надо идти в ногу со временем, верно я говорю? Людям сегодня экшен подавай. Эвенты нужны, презентации, тары-бары всякие. – Он выпрямился. – Был я тут недавно на фестивале в Токио. Азиаты эти – нет, не в моем вкусе, но не могу не признать, что касается всякой техники, они нас здорово обскакали. И впереди у них – ого какие перспективы, дело ясное, не надо быть пророком. – От воодушевления он фыркнул. – А я теперь взялся за 4D. Это, скажу я вам, не хухры-мухры. Кресла с вибрацией, форсунки, запахи – в нашей отрасли пора разрабатывать физические эффекты. Нужно инвестировать в это дело.

Я порядком устал и уже не мог поспевать за Жоржем Траппатеном в его странствиях по четвертому измерению. Время и пространство слились, образовав некую туманность Андромеды, в которой речи этого великого могола кинобизнеса утрачивали смысл.

– Кресла с форсунками, вибрация… – повторил я, с трудом ворочая языком, и снова наполнил свой бокал. – Звучит здорово. А летать на них тоже можно?

Я вдруг на минуту представил себе, как в мультиплекс-киноцентре зрители, прижимая к груди заветные ведерки с попкорном, плавно покачиваясь в креслах, летят на Луну, и тихонько захихикал, глядя в стакан.

Жорж Траппатен изумленно поднял брови и вдруг опять разразился хохотом.

– Хо-хо-хо-хо! Отлично! – развязно бросил он, тыча в меня пальцем. – Ценю ваше чувство юмора, мсье Боннар, в самом деле!

Потом он объяснил, каковы непревзойденные достоинства новейшего оборудования в его кинозалах. Слова на ветер. Абсолютно ничего не понимая, я изредка кивал, не мешая ему говорить.

Всем известно, что Жорж Траппатен большой мастер монолога. Но через некоторое время он все-таки заметил, что беседа получается, так сказать, асимметричная.

– О! Вот и мое мясцо принесли! – воскликнул он. – Ну, что же, мсье Боннар… Увидимся! Надеюсь, вы не забудете пригласить меня на премьеру в вашем кинотеатрике? «Нежные воспоминания о Париже» – судя по названию, кассового успеха ждать не приходится, а? Впрочем, жизнь полна неожиданностей. Вот как подумаешь о той истории про парня в инвалидной коляске… Я прямо-таки обалдел, честно, когда эта лента вдруг пошла, да еще как! «Неприкасаемые» – я уверен был, что фильм провалится, ломаного гроша за него не дал бы. Э, ладно, я тоже не святой пророк, что да, то да, хо-хо-хо-хо! – Он подмигнул. – Фильмы Аллана Вуда мне и даром не нужны, слишком много в них болтовни. Но эту Авриль, конечно, хотелось бы разглядеть получше, с близкого расстояния. Сногсшибательная баба. – Он сделал скабрезный жест, плотоядно облизнулся и почмокал.

Я с ненавистью уставился на него. Мне вдруг разом стало ясно, кого я вижу перед собой, – это же дьявол из «Иствикских ведьм». Надо предостеречь Солен, подумал я. Не было никаких сомнений, что этот отвратительный тип собирается за ней приударить.