– Не может быть! Дядя Бернар, это же я, Ален. Неужели не помнишь? Я же всегда приходил в кино, каждый день, мы вместе смотрели фильмы. Люмьер! – кричу я. – Поезд! Импрессионистическое кино! Кокто, Трюффо, Шаброль, Соте… – Я выкрикиваю имена великих режиссеров, все, какие приходят на ум, в надежде, что хоть что-нибудь дрогнет наконец в добродушном лице моего дядюшки, но теперь он смотрит на меня без улыбки, с тупым недоумением, и лицо у него как у старика с болезнью Альцгеймера. – Джузеппе Торнаторе! – кричу я. – «Новый кинотеатр „Парадизо“»! Это же твой любимый фильм, мы с тобой вместе его смотрели! Ну неужели не помнишь… В нашем кино смотрели, в «Синема парадиз»! – Я твержу одно и то же, точно заклинание, волшебное слово, отворяющее двери.

И вдруг по лицу дяди Бернара проскальзывает тень узнавания. Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит на меня. Его губы чуть растягиваются – и вот он опять улыбается, все шире и шире.

– Да, – говорит он. – Да, конечно. Я помню. Хотя и очень смутно. Ты же Ален… Ален, мой мальчик… Но все это было так давно… Я тогда еще был жив…

Я плачу – так я счастлив, но я плачу и потому, что меня узнал умерший. Может быть, я тоже умер. И обретаюсь где-то в просторах вселенной, и нет у меня ни одного близкого человека.

Я пытаюсь растолковать дяде, как трагично мое бытие, но он лишь растерянно качает головой.

– Ну как же ты не понимаешь? Я все потерял! Все потерял! – твержу я упрямо.

Лицо дяди Бернара расплывается в моих глазах.

– Тебе надо в «Синема парадиз», мой мальчик. Иди в кино, там ты найдешь все… В «Синема парадиз»…

Его голос удаляется, затихает, я простираю к нему, умершему, руки и лечу вниз, вниз, вниз…

24

После того как я проснулся, прошло немало времени, но странный этот сон все снова и снова прокручивался у меня в голове. До самого обеда я не мог от него избавиться, он, словно навязчивый минорный мотив, сопровождал мои воспоминания о безумных событиях вчерашнего дня.

Когда я открыл глаза, когда услышал множество привычных негромких утренних звуков, я встал и первым делом подошел к окну – выглянул во двор, дабы удостовериться, что Париж никуда не улетел из области земной атмосферы. Убедился, что город на месте, и облегченно вздохнул. Но избавиться от мрачного настроения, в которое повергли меня образы ночного сна, так быстро не удалось. Да и маловато было поводов радоваться – к такому заключению я пришел, когда варил в кухне кофе, надеясь, что он поможет отделаться от ночных призраков.

Мне все еще виделось бледное лицо и слабая печальная улыбка, промелькнувшая в глазах Мелани в тот момент, когда поезд уносил ее в туннель метро.

На мобильнике, который я отключил, придя на праздничный ужин в Центре Помпиду, оказалось несколько новых сообщений. Три – от Солен, пытавшейся дозвониться до меня после того, как я сломя голову бросился из ресторана. От сообщения к сообщению ее голос звучал все более встревоженно и, как я заметил, немного смущенно. Один звонок был от Аллана Вуда, теперь в почте моего мобильника увековечено прославленное имя и знак внимания режиссера: он озабоченно спрашивал, уж не сделалось ли мне плохо от ресторанной стряпни. Следующий звонок был от консультанта налоговой службы – напоминание о непредставленных отчетных документах. Кроме того, позвонила мама, хотя она никогда не звонит по мобильному, да и нет у нее мобильника – она где-то услышала, что волны имеют канцерогенное действие. А тут позвонила, да еще из Канады, из туристской поездки. Мама беспокоилась, все ли у меня хорошо.

На этот вопрос ответить было проще простого – не то что на множество других вопросов, свалившихся на мою голову в последние недели…

Все плохо, а лучше сказать, так плохо, что хуже некуда. И отвечать не хотелось ни на один из звонков. Я хотел одного – покоя, хотел засесть в бочке, как Диоген, пускай я не философ, не важно, я чувствовал сильнейшую потребность забиться в тихое укромное место, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я послал сообщение Солен – извинился и написал, что ушел, так как разболелась голова.

Потом позвонил Робер. Я решил, ладно, отвечу. Робер с его фатализмом, проистекающим от занятий естественными науками, был единственным человеком, с кем я в тот момент мог общаться. Я рассказал о непостижимом появлении Мелани и о погоне, совсем как в кино, в переходах парижской подземки. Уж на что трудно удивить Робера, но тут даже он на мгновение потерял дар речи.

– Робер? Ты тут?

– Да. – Голос Робера звучал растерянно. Помолчав, он сказал: – Уму непостижимо. Я тебе вот что скажу: эта малышка чокнутая, вероятность – сто процентов. Должно быть, она из тех, знаешь, психопатов, у которых мания преследования. Думаю, этим все объясняется.

– Да ты сам-то соображаешь, что за ахинею несешь? Мелани не психопатка. Нет-нет, тут что-то другое…

– Что – другое? Другой мужчина, наверное. С ней был кто-то?

– Нет. Никого не было. Она только посмотрела на меня и сразу побежала к выходу.

– Кто ее знает, – проворчал Робер. – Может, связалась с каким-нибудь, знаешь, жутким типом, и он ей угрожает, говорит, что сделает с ней что-нибудь ужасное, если она хоть однажды с тобой встретится… Елена Грин из фильма про Джеймса Бонда.

– Ева Грин, – поправил я без улыбки. – Да уж конечно, так оно и есть. А я-то дурак не догадался!

– Да ладно тебе. Я же стараюсь помочь. – Робер не обиделся. – Ага, есть! Эврика! Это ее сестра-близнец. – Он ужасно обрадовался своей замечательной идее. – Был я когда-то знаком с сестрами-двойняшками… И скажу тебе, ты не отличил бы одну от другой: обе блондинки, у обеих веснушки и фигура – обалдеть можно… Каждую минуту я гадал: может, я перепил и у меня в глазах двоится? – Он щелкнул языком. – Это и есть разгадка. Тебе-то никогда не приходило в голову, что у нее может быть сестра-близнец?

– Да-да… – Я прижал трубку к плечу, чтобы намазать маслом и джемом кусок багета. Конечно, мне даже такой экстравагантный вариант приходил в голову. Уже не осталось ни одной версии, какую я не продумал бы за последние часы. – Конечно, это не исключено. Чисто теоретически. Но с чего бы ее сестра-близнец, которая меня знать не знает, вдруг пустилась наутек? Это же абсурд. Понимаешь, я все-таки не такое страшилище, чтобы девушка, увидев меня, удирала во все лопатки.

– Да, пожалуй, это правда. – Робер замолчал, размышляя о моих словах, а я подумал, что физиономия-то у меня и впрямь устрашающая, с фингалом под глазом, да я еще и орал там, в метро, как оглашенный, и бился в закрытую дверь поезда…

– Честно говоря, я надеялся, что твоя история закончена раз и навсегда. А теперь твоя загадочная женщина вдруг снова появилась. В самом деле, можно спятить, – Робер вздохнул.

Вздохнул и я:

– Да. Насчет спятить, это точно.

И мы опять замолчали. Нарушил молчание Робер:

– Ален, надо с этим кончать. Все это ни к чему не ведет. Это в точности как черные дыры – чем больше в них попадает чего угодно, тем больше делаются они сами. Единственное, что тебе остается, – поместить эту историю в рубрику «неразгаданные тайны Вселенной» и направить свою энергию на достижение более реалистических целей.

Затем последовало то, что я и ожидал услышать:

– В пятницу ты ведь идешь с нами ужинать? Анн-Софи сказала, она будет очень рада познакомиться с тобой.

– Анн-Софи? – переспросил я, приуныв.

– Да. Подруга Мелиссы.

– Угу. – Мой голос сделался совсем угрюмым. – Не знаю, Робер, имеет ли это смысл. Мое состояние настолько неутешительно…

– Бог мой! Ален, ну, соберись же! Ну что ты себя жалеешь, это же ни в одни ворота! Сколько можно киснуть? Что, собственно говоря, стряслось?

– То и стряслось. Растянул ногу, и под глазом фингал.

– Фингал под глазом? – Робер от неожиданности расхохотался. – Да ну! Неужели подрался с кем-то?

– Не я подрался, а со мной подрались, – буркнул я. – Ревнивый дружок Солен Авриль прилетел в Париж и врезал всем, кого заприметил поблизости от нее. Это в довершение всего прочего.

– Ух ты! Ничего не скажешь, событий в твоей жизни хватает. Прославленные артисты и таинственные психопатки, погони, драки… Брюс Уиллис против тебя сопливый мальчонка. – Робер восхищенно присвистнул сквозь зубы. – Фингал под глазом, да-а… – уважительно протянул он. – Но, погоди, это же оптимальные параметры для интересного вечера! Женщинам безумно нравятся подобные…

– Робер, прошу тебя! Я повержен и сломлен. Давай отложим этот ужин. У меня не то настроение, чтобы болтать о том о сем с девушками, даже самыми хорошенькими. Мое сердце разбито.

– Ах, господи милосердный… Ален, умоляю, не впадай в пафос, ты же несешь текст из мыльной оперы. Сердца не разбиваются.

Я, стиснув зубы, дождался, когда он всласть насмеется, и мечтал в эту минуту страстно, как никогда, – пусть бы Робер раз в жизни, один-единственный разок, смертельно влюбился и на своей шкуре испытал, каково человеку, если сердце у него вдруг с тихим щелчком раскололось. Вот тогда настанет мой черед смеяться.

– Ну, смейся, смейся, – сказал я. – Погоди, найдется и по твою душу… Ты не знаешь, что это такое – увидеть, как ее уносит поезд метро… И вообще увидеть ее снова. Эта сцена не идет у меня из головы. Я пришел домой и не мог уснуть. Она дала мне отставку, а почему – не понимаю. Если бы понимал, мне было бы легче.

– Вот-вот, это негативная черта женщин, – деловито подтвердил Робер. – И не существует формулы, которой это можно выразить. Нет никаких аксиом. Так сам Стивен Хокинг[41] говорит, а он настоящий гений. Он сказал, женщина представляет собой абсолютную загадку.

Робер опять был в своей стихии.

– А как подумаешь, что вечно они носятся со своими настроениями и всякими там чувствами… Я лично ни в грош не ставлю всю эту эмпатическую трепотню. Вроде того, что всегда нужно стараться понять друг друга. Ну что это дает? Я хочу сказать: люди все равно не понимают друг друга, по крайней мере в пятидесяти процентах случаев. Ну да, мы касаемся друг друга, тянемся друг к другу, но в глубине сердца остаемся чужими. И в итоге понимания нет, каждый замкнут в себе самом. В том, что он считает истиной. Вот поэтому я так люблю астрофизику. Во вселенной царит ясность и существуют закономерности.

Я вспомнил о своем сне.

– Мне приснился ужасный, страшный сон, – сказал я. – Париж превратился в космический корабль, мы удалялись от Земли с постоянно возрастающим ускорением, и ни один человек не мог меня вспомнить, даже ты!

– Ну да, ну да, – нетерпеливо перебил Робер. – Сновидения всегда бывают путаными и безотрадными. Мозг перерабатывает отходы. Наверное, ты слишком плотно поужинал.

Я вздохнул:

– И почему ты все-таки мой друг, Робер? Что-то я забыл почему…

– Потому что крайности сходятся, и я, в отличие от тебя, должен бежать сейчас к студентам, пора растолковать им законы Ньютона. Вечером зайду, к концу последнего сеанса, сходим куда-нибудь, выпьем. Нет-нет, никаких возражений! Тогда вернемся к разговору об ужине, который будет в пятницу. Я не допущу, чтобы ты тут сидел один и предавался мировой скорби.

Робер повесил трубку.

Я допил кофе, поставил чашку в раковину. Орфей вскочила на мойку и укоризненно мяукнула, глядя на водопроводный кран. Я пустил воду и долго смотрел, как она лакает, довольная жизнью. В этот день мне хотелось перевоплотиться в кошку.


Главная черта моего друга – упорство в достижении цели. Вечером он, конечно, пришел в кино, и я, конечно, согласился пойти с ним выпить: никаких возражений Робер не принял. Но в одном пункте он, как выяснилось впоследствии, все-таки был не прав.

Мы не говорили о том, приду ли я в пятницу вечером на ужин, дабы произвести неизгладимое впечатление на Анн-Софи своим подбитым глазом. Мы вообще не вспомнили о пятнице. Мы сидели в полупустом бистро и обсуждали мужские имена. Потому что днем я сделал открытие, которое дало новую пищу для размышлений о старой истории.


В этот понедельник у мадам Клеман был выходной, как обычно, и поэтому не кто иной, как я, после окончания двух сеансов, на которых крутили один и тот же фильм, должен был прибрать в кинозале, пройти по всем рядам и собрать забытые зрителями вещи.

– Ты пока посиди тут, а я сейчас, я быстро! – крикнул я Роберу, который разглядывал новые плакаты и афиши в фойе. Мы были одни. Франсуа почему-то вдруг сорвался с места и убежал, едва дождавшись конца показа.

– «Английский пациент» – это что? Хорошее кино? – поинтересовался Робер.

Он стоял перед плакатом к фильму Энтони Мингеллы, намеченному мной для показа в среду на последнем ночном сеансе в программе «Les Amours au Paradis», и оценивающим взглядом смотрел на Рэйфа Файнса и Кристин Скотт Томас.

– Экранизация серьезного романа. Трагическая история большой любви. Так что это не для тебя, – поддел я Робера. – Смотри уж лучше «Основной инстинкт» и прочее в том же духе.