Большую часть времени я благополучно забывала о том, что он разделял постель с Лаогерой — хотя и короткое время и, как он говорил, неудовлетворительно. Но я не забывала, что она была и продолжала быть весьма привлекательной женщиной.

И от этого, мне хотелось бы, чтобы Дженни Мюррей нашла другую причину, чтобы поменять свое отношение к брату.

Джейми был молчалив и сосредоточен весь оставшийся день, хотя пытался быть общительным, когда Фергюс и Марсали вместе с детьми пришли на ужин. Он учил играть Германа в шашки, пока Фергюс вспоминал для Роджера слова баллады, которую он слышал в парижских переулках. Женщины возле очага шили детские распашонки, вязали пинетки и, очевидно, в связи с беременностью Марсали и помолвкой Лиззи, развлекались, рассказывая ужасные истории о беременности и родах.

— Малыш лежал поперек и был размером с шестимесячного поросенка…

— Ха, у Германа голова была с пушечное ядро, и повитуха говорила, что он лежал лицом к моей спине…

— У Джемми была большая голова, но главной проблемой были плечи…

— …le bourse… кошелек леди…

— Ага, ее способ зарабатывать на жизнь. И когда клиент сует пальцы в ее кошелек…

— Нет, ты не должен ходить, сейчас мой ход. И я иду сюда…

— Merde! [236]

— Герман! — завопила Марсали, впившись взглядом в своего отпрыска, который, выпятив нижнюю губу, хмуро смотрел на доску.

— Не расстраивайся, парень. Теперь твой ход, и ты можешь сходить вот так, так и так…

— «Avez-vous ête la selle aujourd’hui?» — спрашивает он шлюху…

— Был ли у вас сегодня стул? — Фергюс рассмеялся; кончик его длинного носа порозовел от смеха. — Это только один перевод, конечно.

Роджер приподнял бровь, с полуулыбкой глядя на него.

— Да?

— Это выражение, которой используют французские врачи, — вставила я, видя его непонимание. — Проще говоря, это означает: вы сегодня испражнялись?

— Эта леди, вероятно, была une specialiste, [237]— весело пояснил Фергюс. — Я когда-то знал такую…

— Фергюс! — лицо Марсали стало розовым, хотя она была скорее смущена, чем рассержена.

— Понятно, — пробормотал Роджер, все еще держа брови приподнятыми, а я задалась вопросом, как можно было положить на музыку такие непристойности.

— Comment sont vos selles, grandpere? [238]— весело спросил Герман, очевидно услышав разговор.

— Свободно и легко, — уверил его дедушка. — Ешь овсянку каждое утро и у тебя никогда не будет геморроя

— Па!

— Но это правда, — запротестовал Джейми.

Покрасневшая Брианна негромко фыркнула, и Джемми у нее на коленях зашевелился.

— Le petit rouge [239]ест овсянку, — заметил Герман, кинув хмурый взгляд на Джемми, который с довольным видом сосал материнскую грудь. — Он срал ею.

— Герман! — закричали обе женщины в унисон.

— Но это правда, — заявил он, в совершенстве имитируя дедушку. Он с гордым видом повернулся спиной к женщинам и принялся строить башню из шашек.

— Он, кажется, не собирается бросать титьку, — заметила Марсали, кивнув головой на Джемми. — Так же было с Германом, но у него не был выбора, так же как и у малышки Джоан, — она грустно посмотрела на свой огромный живот с третьим ребенком.

Я уловила мгновенный обмен взглядами между Роджером и Брианной, сопровождаемый улыбкой Моны Лизы, появившейся на лице Брианны. Она устроилась удобнее и погладила голову Джемми. «Наслаждайся, пока есть возможность, милый», — сказали ее действия более красноречиво, чем слова.

Я почувствовала, что мои брови приподнимаются, и поглядела на Джейми. Он тоже видел эту небольшую сцену и ответил мне мужским эквивалентом улыбки Брианны, прежде чем вернуться к шашкам.

— Мне нравится овсянка, — застенчиво вставила Лиззи, делая робкую попытку изменить предмет разговора. — Особенно с медом и молоком.

— А, — сказал Фергюс, которому напомнили о его первоначальном занятии. Он повернулся к Роджеру, подняв палец. — Ульи. Припев, понимаешь, куда летят les abeilles. [240]

— Да, да, — миссис Баг вернула беседу к прежней теме, когда он остановился, чтобы вдохнуть воздух. — Овсянка с медом — лучшее средство для живота, хотя иногда даже она не помогает. Я знала человека, который не мог сходить по-большому целый месяц.

— Да? А он пробовал шарики из воска в гусином жиру? Или отвар из виноградный листьев? — немедленно откликнулся Фергюс. Француз до мозга костей, он был великим знатоком очистительных и слабительных средств и свечей.

— Все, — уверила его миссис Баг. — Овсянка, сушеные яблоки, вино с желчью вола, вода, которую он пил в новолуние в середине ночи… ничего ему не помогало. Бедный человек весь посерел лицом. Это были нервные судороги; его кишки просто завязались узлами, как…

— Он взорвался? — заинтересованно спросил Герман.

Миссис Баг коротко задрожала от смеха.

— Нет, малец. Хотя он был близок к этому.

— Что же тогда ему помогло? — спросил Джейми.

— Она, наконец, заявила, что выходит замуж за меня, а не за кого-то другого, — мистер Баг, который дремал в углу на протяжении всего вечера, встал и потянулся, потом положил руку на плечо жены, нежно улыбнувшись ей. — Это стало большим облегчением.

Спать мы легли поздно после веселого вечера, который закончился балладой о проститутке, исполненной Фергюсом на французском языке под всеобщие аплодисменты. Джейми и Герман отбивали такт ладонями по столу.

Джейми лежал, заложив руки за голову, и время от времени хихикал, вспоминая строки песни. Было довольно холодно, и стекла запотели от нашего дыхания, но он был абсолютно голый. Я расчесывала волосы перед сном и восхищалась этим зрелищем.

Он оправился от укуса змеи, но был худее, чем обычно. От того изящные арки его ключиц были хорошо видны, и длинные мускулы рук четко выделялись под кожей. На груди, где ворот рубашки был обычно открыт, кожа имела бронзовый оттенок, но нежная кожа на внутренней стороне его рук была молочно-белой с синеватым узором вен. Тени смягчали резкие черты его лица, и свет мерцал в волосах, окрашивая их в свет корицы и янтаря там, где они лежали на его плечах, и делая их темно- рыжими и красно-золотыми на обнаженном теле.

— Свет свечи подходит тебе, сассенах, — произнес он, улыбаясь, и я увидела, что он наблюдает за мной синими, как безграничный океан, глазами.

— Я только что думала то же самое о тебе — сказала я, откладывая щетку. Мои волосы, чистые и блестящие, пушистым облаком падали на плечи. Они пахли ноготками и подсолнечником, и моя кожа — тоже. Купание и мытье головы зимой было не самым простым делом, но я не намеревалась ложиться спать, благоухая поросячьим дерьмом.

— Пусть горит, — остановил он меня, когда я наклонилась, чтобы задуть свечу, и взял меня за запястье.

— Ложись в кровать и позволь мне посмотреть на тебя. Мне нравится, как огоньки играют в твоих глазах, словно виски, который вылили на хаггис и подожгли.

— Как поэтично, — пробормотала я, но не возражала, когда он, уложив меня, развязал ленту моей рубашки и спустил ее с плеч. Комнатный воздух был холоден, и мои соски сжались, наморщив кожу вокруг них, но его грудь была восхитительно горяча, когда он прижал меня к себе, вздохнув от удовольствия.

— Полагаю, песня Фергюса вдохновила меня, — произнес он, обхватывая мою грудь и с восхищением взвешивая ее в своей ладони. — Боже, у тебя такие прекрасные груди. Ты помнишь куплет, где он пел, что у леди были такие большие сиськи, что мужчина мог зарыться в них по самые уши? Твои груди, конечно, не такие большие, но ты можешь спрятать в них мой…

— Не думаю, чтобы они должны быть такими огромными для этого, — заверила я его. — Поднимись выше. Если их сжать, то они держат довольно хорошо. Видишь?

— О, — выдохнул он с глубоким удовольствием. — Ты права. Это выглядит так красиво, по крайней мере, отсюда.

— И отсюда тоже выглядит интересно, — согласилась я, пытаясь не рассмеяться и не косить глаза. — Кто из нас будет двигаться?

— Пока я. Я не сильно натираю, сассенах? — забеспокоился он.

— Нет, совсем немного. Хотя подожди… — я протянула руку, вслепую шаря на столе возле кровати, взяла баночку с миндальным кремом и погрузила в нее палец.

— Да, так гораздо лучше, — сказала я. — Не так ли?

— О. О. Да.

— И там был один куплет, помнишь? — задумчиво произнесла я, проводя скользким от крема пальцем по его ягодице. — О том, что проститутка делала с церковным певчим.

— О, Христос!

— Да, именно так он и кричал, если верить песне.

Намного позже уже в темной комнате я проснулась от того, что снова почувствовала на себе его руки. Все еще находясь в приятной дремоте, я лежала, не шевелясь, позволяя ему делать все, что он захочет.

Мой ум был не совсем привязан к реальности, и потому только через некоторое время я начала медленно осознавать какую-то неправильность. Мне понадобилось еще больше времени, чтобы сосредоточиться и вынырнуть из глубины сна на поверхность. Я открыла глаза и моргнула, прогоняя сон.

Он навис надо мной; на его лице, полуосвещенном тусклым жаром от очага, застыло хмурое выражение, глаза были закрыты, и дыхание вылетало толчками сквозь полуоткрытые губы. Его движения были почти механическими, и я с удивлением подумала, неужели он делал это во сне.

Тонкая пленка пота мерцала на его скулах, на переносице длинного прямого носа, на плоскостях и выпуклостях его голого тела.

Он поглаживал меня странными монотонными движениями, как человек, занятый однообразной работой. Прикосновения были очень интимными, но какими-то безличными; я даже подумала, что с таким же успехом на моем месте мог быть кто-то другой, или что-то другое.

Потом он откинул с меня одеяло и, все еще не открывая глаз и сильно нахмурив брови, навалился, бесцеремонно раздвигая мои ноги. Это было так не похоже на него, что я инстинктивно свела их и попыталась отодвинуться, но его руки зажали мои плечи, его колено раздвинуло мои бедра, и он жестко вошел в меня.

Я протестующее вскрикнула, и его глаза резко открылись. Он уставился на меня расфокусированным взглядом, потом в его глазах вспыхнуло понимание, и он замер.

— Черт побери, за кого ты меня принимаешь? — произнесла я разъяренно.

Он рывком скатился с меня и слетел с кровати, оставив одеяла свисать до пола. Схватив свою одежду с колышка, он в два шага достиг двери и исчез, захлопнув ее за собой.

Я в полном замешательстве села в кровати. Подтянув одеяла, я обмоталась ими, чувствуя себя ошеломленной и сердитой. Мне же это не во сне приснилось?

Нет. А вот он спал или почти спал, и он считал, что я была проклятой Лаогерой! Ни что иное не могло объяснить того, как он трогал меня — с чувством болезненного нетерпения, окрашенного гневом. Он никогда в жизни не трогал меня так.

Я снова легла, но уснуть было совершенно невозможно. Я лежала несколько минут, уставившись на темные балки, потом решительно поднялась и оделась.

Двор стыл холодом под высокой и яркой луной. Я вышла, тихо закрыв за собой кухонную дверь, и вслушалась, кутаясь в плащ. Ничего не двигалось, лишь ветер вздыхал в соснах. Однако на некотором расстоянии слышался слабый повторяющийся звук, и я пошла на него.

Двери сенника были открыты.

Я прислонилась к косяку и сложила руки, наблюдая, как он топал туда и сюда, перекладывая сено, пытаясь восстановить самообладание. У меня все еще пульсировало в висках, но я уже стала успокаиваться.

Проблема заключалась в том, что я все понимала, и даже очень хорошо. Я почти не сталкивалась с женщинами Фрэнка — он был очень осторожен. Но время от времени я ловила обмен взглядами на факультетских вечеринках, и меня затапливала черная ярость, которая сменялась удивлением — от чего это происходит.

Однако ревность не имеет никакого отношения к логике.

Лаогера МакКензи находилась на расстоянии четырех тысяч миль, и, вероятно, никто из нас ее больше не увидит. Фрэнк был еще дальше, и совершенно точно, что никто из нас не встретится с ним по эту сторону могилы.

Нет, ревность не подчиняется логике.

Я замерзла, но продолжала стоять на месте. Он знал, что я здесь; я это видела по тому, как он старательно не поднимал головы от своей работы. Он вспотел, несмотря на холод; тонкая рубашка прилипла к его телу, образовав темное пятно на спине. Наконец, он воткнул вилы в охапку сена и сел на скамью, сделанную из половины бревна. Он обхватил голову руками, яростно теребя волосы.

Потом он взглянул на меня со смесью тревоги и невольного смеха.