— Готов? — спросила она, глядя на него с улыбкой.

— О, да, — ответил он.

— Проверь кремень и запал, — сказала она, поднимаясь, — а я приколю мишень.

Со спины, с рыжими тесно перевязанными волосами, одетая в свободную охотничью рубаху из оленьей кожи, которая достигала ее бедер, она потрясающе походила на своего отца. «Хотя перепутать их невозможно», — подумал он. В брюках или нет, у Джейми Фрейзера никогда в жизни не было такой задницы. Он наблюдал, как она шла, и поздравлял себя с выбором учителя.

Его тесть мог охотно дать ему урок стрельбы. Джейми был прекрасным стрелком и терпеливым учителем. Роджер видел, как он выводил после ужина мальчиков Чизхолмов и учил их стрелять в горах и в чистом поле. Но одна вещь понимать, что Джейми знает о неопытности Роджера в стрельбе, другая — переносить унижение под бесстрастным синим взглядом.

Кроме вопроса гордости, у него был скрытый мотив, чтобы просить Брианну пойти с ним пострелять. Хотя вряд ли его можно назвать скрытым. Услышав про их намерение, Клэр посмотрела на него и на дочь с таким знающим видом, что Брианна нахмурилась и с упреком произнесла: «Мама!»

После кратких часов их брачной ночи во время сбора, сегодня был первый раз, когда Брианна, свободная от ненасытных требований своего потомства, полностью принадлежала ему.

Он уловил солнечный зайчик, когда она опустила руку. С глубоким чувством удовлетворения он понял, что она носила его браслет. Он подарил его Брианне, когда просил ее выйти за него замуж, давно — целую жизнь назад — в холодных туманах зимней ночи в Инвернессе. Это был простой серебряный обруч с выгравированными на нем фразами на французском языке. «Je t ’aime». Я тебя люблю. «Un peu, beaucoup, passionnément, pas du tout». Немного, очень, страстно, нисколько.

— Страстно, — пробормотал он, воображая ее без всякой одежды, только браслет и обручальное кольцо.

«Но прежде всего дело», — сказал он себе и взял новый патрон. В конце концов, у них есть время.

Удовлетворенная тем, что зарядка ружья хорошо освоена, хотя движения и не достаточно быстры, Брианна позволила ему прицеливаться, а потом и стрелять.

Он сделал почти дюжину попыток прежде, чем смог поразить белый квадрат. Чувство ликования, которое он испытал, когда на краю платка внезапно появилось черное пятно, заставило его потянуться за новым патроном прежде, чем рассеялся дым от выстрела. Чувство возбуждения не отпускало его еще дюжину выстрелов, он едва замечал что-нибудь кроме толчка ружья, грома выстрела и вспышки пороха, прерывая дыхание всякий раз, когда случайный выстрел попадал в цель.

Платок теперь превратился в лохмотья, и облачка дыма плавали по лугу. Ястреб снялся и улетел с первым выстрелом, так же как и все находящиеся поблизости птицы, хотя звон в его ушах напоминал ему гомон синиц.

Он опустил ружье и посмотрел на Брианну, ухмыляясь, и она рассмеялась в ответ.

— Ты похож на негра из менестрель-шоу, [82]— сказала она, и кончик ее носа порозовел от смеха. — Вот вытрись, и мы продолжим дальше.

Она взяла ружье и вручила ему взамен чистый носовой платок. Он вытер сажу с лица, наблюдая, как она прочистила дуло шомполом и перезарядила ружье. Потом она выпрямилась и, услышав что-то, вскинула голову, не спуская глаз с дуба на другом краю луга.

Из-за шума в заложенных ушах Роджер ничего не услышал, но тем не менее он развернулся и уловил быстрое движение: темно-серая белка перелетела на ветку сосны, по крайней мере, в тридцати футах над землей.

Без малейших колебаний Брианна подняла ружье, прижала приклад к плечу и выстрелила, проделав все это одним плавным движением. Ветка под белкой взорвалась облаком щепок, и сбитый зверек полетел на землю, подпрыгивая на пружинящих вечнозеленых ветвях.

Роджер бросился к дереву, но спешить не было необходимости, белка была мертва и лежала неподвижно, как кусочек меха.

— Хороший выстрел, — сказал он одобрительно, протягивая трупик Брианне, когда она подошла. — Но на ней нет раны, ты, должно быть, напугала ее до смерти.

Брианна кинула на него взгляд из-под бровей.

— Если бы я хотела попасть в нее, то я бы попала, — сказала она с легким раздражением. — И если бы я это сделала, ты бы сейчас держал горстку месива, а не белку. Ты не целишься прямо в существо такого маленького размера, ты целишься ниже, чтобы сбить его. Это называется драть кору, — объяснила она, как терпеливый воспитатель детского сада медленно соображающему ребенку.

— О, да? — он подавил небольшое чувство раздражения. — Это тебя научил отец?

Прежде чем ответить, она кинула на него странный взгляд.

— Нет, Иэн.

Он издал неразборчивый звук. Иэн был трудным вопросом в семье. Кузена Брианны очень сильно любили, и он знал, что все в семье скучали по нему, но из чувства деликатности никогда при Роджере не говорили про него.

Это не вина Роджера, что Иэн Мюррей остался у могавков, но, без сомнения, он был замешан в этом. Если бы он не убил индейца…

Не в первый раз он отодвинул прочь воспоминания о той ночи в Шейктауне, но физическая память о ней ожила в нем — быстрое, как ртуть, чувство страха в животе и короткая дрожь в мускулах предплечья, когда он со всей силы ткнул концом сломанного шеста в тень, которая вдруг возникла перед ним. Очень плотная тень.

Брианна вернулась назад и сделала другую мишень, три чурбачка разных размеров на большом пне. Не говоря ничего, он вытер вспотевшие руки и стал готовить выстрел, но Иэн Мюррей не оставлял его. Он мало видел его, но хорошо помнил едва вошедшего в мужской возраст юношу, высокого и неуклюжего, с простым, но привлекательным лицом.

Он помнил лицо Мюррея так, как видел его в последний раз, покрытое корочкой от сделанной только что татуировки, которая в виде линии из точек образовывала узоры на его щеках и переносице. Его лицо было коричневым от загара, но кожа на его только что побритой голове была удивительно розовой, как попка у ребенка, и была покрыта красными пятнами раздражения от бритья.

— В чем дело?

Голос Брианны заставил его вздрогнуть, и ствол дернулся, когда он сделал выстрел и промахнулся. Ему не удалось попасть в чурки ни разу из дюжины выстрелов.

Он опустил ружье и повернулся к ней. Она хмурилась, но не выглядела сердитой, скорее озадаченной и заинтересованной.

— Что случилось? — снова спросила она.

Он глубоко вздохнул и провел рукавом по лицу, размазывая копоть.

— Твой кузен, — сказал он внезапно, — я сожалею о нем, Бри.

Ее лицо немного смягчилось, и хмурый беспокойный взгляд немного просветлел.

— О, — сказала она и, взяв его за руку, подошла к нему так близко, что он чувствовал тепло ее тела. Она вздохнула и прижалась лбом к его плечу.

— Хорошо, — сказала она, наконец, — я сожалею тоже. Но это не твоя вина, не больше чем моя или папы, — она фыркнула, что можно было принять за смешок. — Если это чья-то вина, то Лиззи… но ее никто не обвиняет.

Он улыбнулся несколько кривовато.

— Да, понятно, — ответил он и обхватил ладонью ее прохладную гладкую косу. — Ты права. И все же я убил человека, Бри.

Она не вздрогнула, не отстранилась, но замерла совершенно неподвижно. Он также замер; это была последняя вещь, которую он хотел бы сказать ей.

— Ты никогда не говорил мне об этом, — сказала она, наконец, поднимая голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Она выглядела неуверенной, не зная, стоит ли продолжать этот разговор. Ветерок бросил прядь волос на ее лицо, но она не стала убирать их.

— Я… сказать по правде, я не думал об этом.

Он опустил руку, и оцепенение прошло. Она встряхнулась и отступила от него.

— Это кажется ужасным, не так ли? Но… — он трудом искал слова. Он не хотел говорить об этом, но теперь, когда он начал, ему казалось необходимым рассказать все.

— Это было ночью, во время битвы в деревне. Я убежал… у меня был обломок шеста в руке, когда кто-то внезапно выпрыгнул на меня из темноты, и я…

Его плечи внезапно поникли, потому что он понял, что нет слов, чтобы объяснить это. Никаких. Он смотрел вниз на ружье, которое держал в руках.

— Я не знал, что убил его, — сказал он тихо, не сводя глаз с кремня. — Я даже не видел его лица. Я все еще не знаю, кто это был… хотя это, должен быть, кто-то, кого я знал. Шейктаун был маленькой деревней, я знал всех ne rononkwe.

Да, и в действительности он никогда не пытался выяснить, кого он убил. Совершенно очевидно, что он не спрашивал, потому что не хотел знать.

— Ne rononkwe? — повторила она вопросительно.

— Мужчины… воины… храбрецы. Они так называют себя, Kahnyen’kehaka.

Слова индейцев могавков звучали странно для него, чуждые и в тоже время знакомые. Он увидел на ее лице настороженность и понял, что его говор звучит странно для нее — не так, когда кто-то неловко использует иностранное слово, а так, как иногда делает ее отец, небрежно смешивая гэльские и шотландские языки в поисках нужного слова.

Роджер глядел вниз на ружье, как если бы не видел его прежде. Он не смотрел на нее, но чувствовал, что она подошла ближе, все еще нерешительная, но готовая понять его.

— Ты… жалеешь об этом?

— Нет, — сказал он и посмотрел на нее. — То есть, я сожалею, что так получилось. Но не жалею, что сделал это, нет.

Он заговорил, не останавливаясь в поисках слов, и был удивлен и почувствовал облегчение от того, как верны они были. Он сожалел, как и сказал ей, но его сожаление не имело никого отношения к смерти. Он был рабом в Шейктауне и не испытывал большой любви к могавкам, хотя среди них были и порядочные люди. Он не собирался убивать, он только защищался. Он сделал бы это снова при тех же обстоятельствах.

Все же язвочка вины жила в нем — понимание того, как легко он забыл про эту смерть. Kahnyen’kehaka пели и рассказывали истории о своих мертвых и, сидя вокруг огня в большом доме, вспоминали предков в нескольких поколениях, перечисляя их деяния. Внезапно он подумал о Джейми Фрейзере, когда тот с лицом, освещенным светом большого костра сбора, перечислял людей по имени и месту их происхождения. «Стань рядом со мной, Роджер, певец, сын Джеремии МакКензи». Может быть, Иэну Мюррею жизнь среди могавков не показалась совершенно чуждой.

И все же он смутно чувствовал, будто лишил неизвестного мертвеца не только жизни, но и имени, стремясь погрузить его в забвение, притворяясь, что убийства никогда не было, спасая себя от этого знания. «И вот это, — подумал он, — неправильно».

Ее лицо было спокойным, но не застывшим, ее глаза смотрели на него с состраданием. Однако он отвел взгляд на ружье, ствол которого он держал, и увидел, что его грязные пальцы оставили черные жирные пятна на металле. Она потянулась и забрала ружье, протерев пятна подолом рубашки.

Он позволил забрать его и теперь стоял, вытирая пальцы о свои бриджи.

— Просто… не кажется ли тебе, что если ты должен убить человека, то это должно быть сделано с какой-то целью? Намеренно?

Она не ответила, но ее губы на мгновение сжались.

— Если ты застрелишь кого-нибудь из этого ружья, на это будет причина, — сказала она спокойно и поглядела на него внимательными синими глазами, и он увидел, что выражение, которое он принял за сострадание, было фактически яростным спокойствием, как маленькие язычки голубого пламени на прогоревших поленьях.

— И если ты должен застрелить кого-то, Роджер, я хочу, чтобы ты сделал это осознанно.

Сделав две дюжины выстрелов, он смог попасть в деревянные чурбачки, по крайней мере, дважды. Он продолжал бы упорно стрелять, но она видела, что руки его стали дрожать, когда он прицеливался. От усталости он начал чаще промахиваться, и это было плохо для него.

Или для нее. Ее груди начали болеть, переполнившись молоком. Она должна что-то с этим сделать.

— Пойдем, поедим, — сказала она с улыбкой, забрав у него мушкет. — Я голодна.

Стрельба, перезарядка, установка мишеней не давали им замерзнуть, но была почти зима, и воздух был холодный. «Слишком холодный, — подумала она с сожалением, — чтобы можно было голыми лечь в папоротники». Но солнце еще грело, и она предусмотрительно упаковала в рюкзак вместе с обедом два старых одеяла.

Он молчал, но это было уютное молчание. Она наблюдала, как он нарезал ломтики твердого сыра, опустив темные ресницы, и восхищалась его длинноногой фигурой, быстрыми ловкими пальцами, нежным ртом, немного поджатым, когда он сконцентрировался на своей работе. Пот скатывался по его загорелой скуле.

Она не знала, как реагировать на то, что он рассказал. Однако она понимала, что он должен был рассказать ей об этом, даже если ей не нравилось слышать или даже думать о времени, которое он провел с могавками. Это были тягостные времена для нее — одинокой, беременной, неуверенной, что снова увидит его или своих родителей — и также для него. Она потянулась и взяла кусочек сыра, коснувшись его пальцев, потом наклонилась вперед, подставляя губы для поцелуя.