— Но это новая земля, и в то время как мы являемся друзьями, — он улыбнулся Герхарду Мюллеру. — Ja, Freunde, [105]соседями и соотечественниками, — взгляд на братьев Линдсеев, — и будем товарищами по оружию, мы не клан. И хотя я ваш командир, я не ваш вождь.

«Черт побери, если ты не вождь, — подумал Роджер. — Или ты на полпути к этому, в любом случае». Он выпил глоток холодного пива и поставил на землю кружку и блюдо. Еда могла подождать еще немного. Бри забрала у него ребенка и держала бойран под рукой. Он потянулся к инструменту, и она отдала его, коротко взглянув на него с улыбкой, но большая часть ее внимания была сосредоточена на отце.

Джейми нагнулся, вытащил горящую ветвь из огня и держал ее в руке; свет от импровизированного факела освещал широкие грани и острые углы его лица.

— Пусть Бог станет свидетелем нашей готовности, и пусть Бог укрепит наши руки… — он замолчал, давая время немцам для перевода. — Пусть этот огненный крест стоит здесь, как свидетельство нашей чести, призывая Божью защиту на наши семьи, пока мы благополучно не вернемся домой.

Он повернулся и коснулся факелом вертикальной перекладины креста, держа его до тех пор, пока сухая кора не загорелась, и маленькое пламя не замерцало на темном дереве.

Все стояли тихо, наблюдая. Не было никаких звуков, кроме дыхания толпы, повторяющего шорох ветра. Это был крошечный язычок огня, колеблющийся от ветра и готовый вот-вот погаснуть. Никакого подпитанного бензином рева, никакого полыхающего пожарища. Роджер услышал вздох Брианны рядом с собой и почувствовал, что напряжение частично оставило ее.

Пламя разгоралось. Неровные края сосновой коры пламенели темно-красным цветом, потом становились белыми и превращались в пепел по мере того, как пламя поднималось вверх. Крест был большим и солидным, он будет гореть медленно, почти до середины ночи освещая двор, где мужчины будут разговаривать, есть и пить, становясь теми, кем Джейми Фрейзер хотел их видеть — друзьями, соседями, товарищами по оружию. Под его командой.

Фрейзер стоял некоторое время, убеждаясь, что огонь разгорелся. Потом он повернулся к мужчинам и бросил факел в огонь.

— Мы не можем сказать, что может случиться с нами. Бог дарует нам храбрость, — сказал он очень просто. — Бог дарует нам мудрость. И если такова будет его воля, он дарует нам мир. Мы едем утром.

Он повернулся и отошел от креста, ища глазами Роджера. Роджер кивнул ему в ответ, откашлялся и начал из темноты мягкое вступление к песне, которой Джейми хотел закончить свое действие — «Цветок Шотландии»  [106]

— Цветок Шотландии, когда

Увидим мы твой цвет?

Боролся отважно ты и погиб

За свои холмы и долины рек.

Не одна из тех песен, которые Бри назвала милитаристскими. Это была торжественная и немного меланхоличная песня. Но не горестная, отнюдь нет, песня памяти, гордости и решимости. Она не была старинной песней, Роджер даже знал человека, который написал ее в его собственное время, но Джейми услышал ее и, зная историю Стерлинга и Бэннокберна, одобрил чувства, которые она вызывала.

— И выставил армию против него

Гордый король Эдвард,

Чтобы духа лишить его,

Чтоб передумал драться.

Он пропел только первый куплет, как шотландцы сначала тихо, потом громче стали подпевать рефрен.

— Чтобы духа лишить его,

Чтоб передумал драться!

Он вспомнил, что Бри сказала ему прошлой ночью, пока они еще оба не спали. Они разговаривали о знаменитых людях, размышляя, могли ли они встретиться лицом к лицу с такими людьми, как Джефферсон или Вашингтон. Это была возбуждающая перспектива и вполне возможная. Она упомянула Джона Адамса, сказав, что читала его фразу, которую он произнес — или произнесет — во время революции. «Я воин, чтобы мой сын мог быть торговцем, а его сын — поэтом!»

— Холмы оголились сейчас,

Там мертвые листья лежат

На утраченной нами земле,

Где мы потеряли жизни.

И выставил против него

Армию гордый Эдвард,

Чтобы духа лишился он

И передумал драться.

Уже не армия Эдварда, а армия Георга. И все та же гордая армия. Он мельком увидел Клэр, стоявшую вместе с другими женщинами на границе освещенного круга. На ее лице застыло отстраненное выражение. Она стояла очень тихо, и ее волосы плавно реяли вокруг головы; ее золотые глаза, в которых таилась тень, не отрывались от Джейми, который молча стоял рядом с ней.

Та же самая гордая армия, вместе с которой она однажды воевала, гордая армия, с которой погиб его отец. Он почувствовал спазм в горле и с силой сглотнул воздух, продолжая отчаянно петь. «Я буду воином, чтобы мой сын был торговцем, а его сын — поэтом». Ни Адамс, ни Джефферсон не воевали; у Джефферсона вообще не было никакого сына. Он был поэтом, слова которого эхом отозвались в веках; они подняли армии, горели в сердцах тех, кто умер за них и за страну, которую они основали.

«Возможно, это из-за волос, — с иронией подумал Роджер, увидев, как ярко блеснула рыжая голова Джейми, когда тот пошел среди мужчин, молчаливо наблюдая, как продвигается начатое им дело. — Некоторый ген викинга в крови, который дал высоким рыжеволосым мужчинам дар поднимать мужчин на войну».

— Отважно боролся ты и погиб

За свои холмы и долины рек.

Итак, они боролись и будут бороться снова. Именно за это всегда сражались мужчины, не так ли? За дом и семью. Другая вспышка рыжих волос возле вертела со свиньей. Бри с Джемми на руках. И если сейчас Роджер оказался кем-то вроде барда при бывшем горском вожде, он, тем не менее, должен попытаться стать воином, когда придет время, ради его сына и тех, кто придет потом.

— Чтобы духа лишить его,

Чтоб передумал драться.

Чтоб передумал драться…

Глава 25

Сна моего покой

Поздно ночью мы в молчаливом согласии занимались любовью, стремясь найти убежище и утешение друг в друге. Одни в нашей спальне за плотно закрытыми ставнями, защищающими нас от голосов во дворе — бедный Роджер все еще пел по требованию народа — мы могли на время забыть о трудностях и проблемах дня.

Потом он крепко держал меня, уткнувшись лицом в мои волосы и цепляясь за меня, как за талисман.

— Все будет хорошо, — сказала я и погладила его влажные волосы, потом стала сильно мять ему плечи возле шеи, где мускулы были тверды, как дерево.

— Да, я знаю.

Он некоторое лежал неподвижно, позволив моим пальцам работать, пока напряжение в его шее и плечах не ослабло, и его обмякшее тело на мне не стало тяжелым. Он почувствовал, что я стала задыхаться под ним, и скатился в сторону.

Его живот громко заурчал, и мы рассмеялись.

— Не было времени поесть? — спросила я.

— Я не могу есть перед этим, — ответил он. — У меня начинаются колики. А после не было времени. Здесь есть чем-нибудь перекусить?

— Нет, — сказала я с сожалением. — У меня было несколько яблок, но маленькие Чизхолмы их съели. Мне жаль, я должна была подумать об этом.

Я действительно знала, что он почти никогда не ел перед… перед сражением, конфронтацией или перед любой социально напряженной ситуацией, но не подумала, что со всеми этими людьми, желающими «сказать только несколько слов, сэр», у него не будет шанса поесть потом.

— У тебя было много других дел, сассенах, — ответил он просто. — Не беспокойся, я дотерплю до завтрака.

— Ты уверен? — я вытащила ногу из-под одеяла, собираясь встать. — Еды осталось много, и если ты не хочешь спуститься, я могу пойти и…

Он остановил меня, взяв за руку, и решительно потянул назад под одеяло, тесно прижав к своему телу и обхватив руками, чтобы быть уверенным, что я останусь на месте.

— Нет, — сказал он твердо. — Это может быть последняя ночь в ближайшие несколько недель, которую я смогу провести в постели, и я хочу провести ее с тобой.

— Хорошо, — я послушно прижалась к нему и расслабилась, поскольку тоже была рада остаться. Я понимала, что никто не войдет в нашу спальню, если не будет срочной необходимости, но стоит нам только появиться внизу, как люди бросятся с вопросами, советами и просьбами… много лучше остаться здесь наедине в тихой мирной обстановке.

Я погасила свечу. Огонь в камине догорал, и я мельком подумала, что нужно встать и добавить в него дрова, но отказалась от этой мысли. Пусть прогорит до тлеющих угольков, все равно мы уезжаем на рассвете.

Несмотря на усталость и предстоящее тяжелое путешествие, я с нетерпением ожидала его. Помимо новизны и возможности приключений, меня привлекала восхитительная перспектива сбежать от прачечной, готовки пищи и женской войны. Однако Джейми был прав, сегодняшняя ночь последняя, которую мы можем провести в комфорте и уединении.

Я потянулась, наслаждаясь мягкими объятиями перины и гладкими чистыми простынями со слабым ароматом розмарина и бузины. Кстати, я упаковала постельные принадлежности?

Голос Роджера доносился сквозь ставни, все еще сильный, но с заметной хрипотцой от усталости.

— Дрозду лучше пойти в постель, — сказал Джейми с некоторым неодобрением, — если он хочет проститься с женой должным образом.

— Боже, Бри и Джемми легли спать несколько часов назад! — сказала я.

— Ребенок, возможно, но девушка еще там. Я слышал ее голос только что.

— Да? — я прислушалась, но не разобрала ничего, кроме шума аплодисментов; Роджер только что закончил песню. — Думаю, она хочет быть рядом с ним, как можно дольше. Эти мужчины к утру останутся без сил, не говоря о том, что будут болеть с похмелья.

— Пока они смогут сидеть на лошадях, я не стану возражать, если они время от времени будут бегать в кусты, — уверил меня Джейми.

Я немного сползла вниз, укрывая плечи одеялом. Я слышала глубокий голос Роджера, который со смехом, но твердо отказывался петь дальше. Постепенно шум во дворе затих, хотя я могла слышать стук и грохот, когда подняли и трясли бочонок с пивом, выжимая из него последние капли. Потом приглушенный стук, когда бочонок поставили на землю.

В доме тоже раздавались звуки: плач проснувшегося ребенка, шаги на кухне, сонное хныканье малышей, потревоженных вернувшимися мужчинами, сердитый голос женщины.

У меня болели плечи и шея, и мои ноги гудели от длительной прогулки к ручью с Джемми на руках. Однако я не могла уснуть, не могла поставить заслон внешним шумам, как ставни перекрыли вид во двор.

— Ты можешь вспомнить все, что делал сегодня?

Это была наша маленькая игра, в которую мы иногда играли по вечерам. Каждый пытался вспомнить в мельчайших подробностях все, что было сделано, услышано, съедено в этот день от подъема до отбоя. Это был своеобразный дневник; пытаясь вспомнить, мы как бы очищали разум от событий дня, и нам было просто интересно то, что произошло с другим. Я любила слушать ежедневные отчеты Джейми, как обыденные, так и волнующие, но сегодня он был не в настроении.

— Я не могу вспомнить ничего, что произошло до того, как мы закрыли дверь в спальню, — сказал он, слегка сжимая мои ягодицы. — После этого, я думаю, могу вспомнить деталь или две.

— Это еще свежо в моей памяти, — уверила я его и погладила его ступни пальцами ног.

Мы перестали разговаривать и устраивались удобнее, готовясь ко сну; звуки внизу начали сменяться разнообразными храпами. Я пыталась уснуть, но, несмотря на позднее время и усталость, мой мозг отказывался отключаться. Фрагменты дня мелькали перед моими закрытыми глазами: миссис Баг с щеткой, грязные башмаки Герхарда Мюллера, обобранные кисти винограда, белесые ленточки квашеной капусты, круглые половинки розовой попки Джемми, десятки юных Чизхолмов, носящихся, как берсерки… Я попыталась привести свои мысли в порядок, обратившись к списку моих приготовлений к отъезду.

Однако это оказалось еще хуже; через несколько секунд сон полностью покинул меня, когда я вообразила, что мой хирургический кабинет разрушен, Брианна, Марсали или дети подхватили ужасную инфекцию, а миссис Баг явилась зачинщицей кровавого бунта в Ридже.

Я повернулась на бок, глядя на Джейми. Он, как обычно, лежал на спине, сложив руки на животе, как скульптура на саркофаге, с чистым и строгим профилем, освещенным светом от гаснущего огня в камине. Его глаза были закрыты, но на лице сохранялось немного хмурое выражение, и его губы время от времени подергивались, как если бы он спорил сам с собой.