И хотя Теутберга славилась своим распутством и даже сожительствовала с родным братом, но когда Лотарь отправил ее в монастырь, а на чело Вальбрады надел венец – против него восстала вся франкская и лотарингская знать. И несмотря на то, что Лотарь все же оставил при себе Вальбраду и хотел видеть именно ее детей своими наследниками, но после его смерти их никто не признал, и даже Карл Лысый, по кончине Лотария, короновался как Лотарингский монарх в соборе Святого Этьена, и вся лотарингская знать присягнула именно ему, а не сыну Вальбрады Гуго, который хоть и старался добиться отцовского наследия, но был всеми оставлен, сослан в монастырь, где ему выкололи глаза и он вскоре умер.

Рассказывал все это Франкон с тайным умыслом. Эти двое не должны забывать, что ничто не вечно в этом мире и что им следует считаться с общественным мнением хотя бы ради судьбы их ребенка. Он был удовлетворен, когда увидел волнение Эммы в том, как тревожно она прижимает к груди головку маленького Гийома. Ролло же оставался безмятежен, называл Лотаря слабым правителем, который вовремя не смог разобраться со своими бабами.

– Хвала Богам, у меня только одна жена, и от нее я имею прекрасного сына. Он станет править после меня, а я заставлю всех почитать его право.

Он был уверен в себе. Франкон опускал глаза на скользящие меж пальцев зернышки четок, чтобы не видеть, как и у Эммы гордо загорались глаза. Позже она говорила Франкону:

– Когда я с Ролло, меня ничего не страшит. Даже предубеждения моих царственных родичей. И я ничего не имею против, если Ролло завоюет их земли. Он лучший правитель, чем они, и даже вы, отче, не можете этого не признать. И пусть он язычник, но он не препятствует христианам почитать нашего Бога, а Святого Михаила считает едва ли не своими покровителем и регулярно посылает в его святилище дары.

Франкону совсем не нравились такие речи. Он видел, что эта девушка, на которую он возлагал серьезные надежды, все более выходит из-под его влияния. Он понимал, что она разгневана пренебрежением к ней франкской знати. И епископу нечем было возразить, поэтому он смолчал, когда она открыто выехала пожелать удачи Ролло в его зимнем походе.

– Вы сами понимаете, преподобный отец, – говорила ему позже Эмма, – что из Ролло для франков выйдет лучший правитель, чем моя вельможная родня. Да, мне известно, что такое набег норманнов, но я также видела, что случается, когда нападают франки. В своих же землях Ролло навел порядок, ибо даже вы не можете отрицать, что скандинавы куда более, чем франки, почитают законы и в их землях больше порядка и мира, нежели среди франков.

И правда: дикие северные варвары и впрямь куда более почитали законы, словно понимали, что только сильная власть и закон могут держать их в рамках и обеспечить процветание. И все же Франкон заметил Эмме, что прошли те времена, когда Карл Великий считался вторым Давидом и, уже начиная с Людовика Благочестивого, высшей похвалой правителю служит мир, к которому приходят милосердием, и что любой завоеватель, каковы бы ни были его цели, все же несет с собой кровь и зло.

На это рыжая красавица ничего ему не ответила, но, получая известия о победах Ролло, не могла сдержать радостного ликования. Увы, она стала настоящей женой варвара Ролло, она признавала его первым во всем, а если и происходили меж ними стычки, то это было обычное противостояние двух сильных натур, из которых одной все же надлежало быть сильнейшей. И Эмма смирилась, что здесь победа должна быть уже не на ее стороне. Она всецело покорилась Ролло, она ждала от него второго ребенка, она сжилась, срослась с Ролло и не желала рисковать благополучием жизни с ним в угоду научениям епископа Руанского.

Франкон чувствовал, что уже не имеет над ней прежнего влияния, а, значит, она становилась ему неугодна. Он искал, в ком бы еще из окружения Ролло он мог найти себе послушного союзника. Одно время он даже подумывал о бывшей наложнице Ролло, красавице-аббатисе, ибо она продолжала нравиться Ролло, а главное – у нее было от него двое сыновей, которых он любил и часто посещал.

Эта аббатиса сама погубила себя, когда попыталась разделаться с Эммой во время отсутствия Ролло в эту зимнюю кампанию. По ее наущению дворцовый раб столкнул Эмму с лестницы, что и послужило причиной выкидыша. И тут Франкону в очередной раз пришлось убедиться, как много значит для Ролло Эмма. Чтобы иметь возможность быть с ней, когда она болела, он даже пошел на перемирие с Карлом, чем последний немало гордился, приписывая исключительно себе заслугу мирных переговоров.

Ролло же тогда пошел на все его условия и стремглав примчался в Руан, чтобы находиться рядом с женой. А едва она пошла на поправку и сказала, что подозревает, что несчастье, случившееся с ней, было подстроено, как Ролло начал расследование, сам пытал, допрашивал, пока не вышел на аббатису. Ее не спасли даже мольбы и упоминание о детях. Роллон казнил ее, а своих сыновей, по норвежской традиции, отдал на воспитание в чужую семью, услав в Байе к Белому Боттону.

Эмма же… С ней все было в порядке, и Франкон никогда не видел ее столь красивой и уверенной в себе, как перед его отбытием в Тросли.

От воспоминаний его отвлек звон колоколов. Было время вечерней службы, и хотя Франкону не хотелось вновь чувствовать за спиной перешептывание и недоверчивые взгляды своих соотечественников, он поспешил в церковь.

Хор в Тросли был прекрасен. Франкон на миг забыл о всех своих неурядицах, слушая прекрасно подобранное сочетание мужских голосов, певших литанию. В этот момент кто-то тихо тронул епископа за руку.

– Светлейший Франкон, не изволите ли после службы навестить Роберта Нейстрийского в его имении Берни-Ривьер?

Епископ оглянулся. Из полумрака выступало смуглое лицо молодого аббата из Суассона. Тот выжидательно застыл. Франкон еще по приезде понял, что этот аббат приставлен к нему шпионить. Он всегда садился рядом с епископом, ходил за ним, даже отведенные им в переходах монастыря покои оказались рядом.

«Где я мог видеть его? – думал Франкон. – Старость… Не могу вспомнить…»

У суассонца были приятные черты лица, миндалевидные темные глаза с длинными, как у девушки, ресницами, крупный, но правильной формы нос с легкой горбинкой. Ростом он был высок, ладно скроен и вполне бы мог назваться красавцем, если бы его так не безобразил страшный длинный шрам – багровая впадина с рваными краями, оттягивающая вверх уголок рта, словно в презрительной усмешке. Черные, коротко остриженные волосы с выбритой тонзурой не скрывали, что с левой стороны, со стороны шрама, как безобразный древесный гриб, торчал остаток уха. Люди с такими отметинами обычно запоминаются, но Франкон, сколько ни напрягал память, не мог припомнить, где встречал суассонца.

Сейчас, в полумраке, на лицо аббата падала тень, скрывая шрам, длинные ресницы затеняли глаза. И Франкон неожиданно вспомнил его. Посланец Роберта к Ролло, позже пытавшийся выкрасть у него Эмму, ее бывший жених! Ги Анжуйский! Франкон не знал, что он принял сан во владениях Карла. Но служить он, видимо, продолжал Роберту Нейстрийскому.

– Хвалите рабы Господа, хвалите имя Господне, – звучал хор.

Франкон согласно кивнул, и Ги тотчас отошел от него. Позже он встретил епископа на галерее монастыря, проводил через сад к калитке, у которой их ожидали несколько охранников, державших под уздцы лошадей. Для пожилого, тучного Франкона был предоставлен спокойный мул, Ги же с выправкой былого воина вскочил на горячего гнедого жеребца.

– Сдается мне, вы не так давно променяли кольчугу воина на куколь священника, – заметил епископ, когда они уже ехали по старой римской дороге прочь от Тросли. – И вижу, что вы не оставили службу у вашего прежнего сюзерена, хотя ваше суассонское аббатство находится в королевском домене.

Ги чуть повернул к нему лицо в темном обрамлении капюшона. Его сильные ноги в плетеных сандалиях как-то нелепо смотрелись в широких военных стременах жеребца.

– Я служу тому из правителей, с кем наиболее схожи мои интересы.

– А интересы эти как-то связаны с Эммой из Байе?

Ги ничего не ответил, из чего Франкон сделал вывод, что не ошибся. Что ж, ничего удивительного, рыжая Эмма вполне могла внушать подобную привязанность к себе. Но какие виды сейчас имеет на нее Роберт, раз бывший жених девушки решил примкнуть к нему?

Франкон уже настроил себя на то, что ему придется разочаровать Роберта, ибо тот своим пренебрежением к Эмме явно умалил и те крохи родственной привязанности, какие она могла испытывать к нему. Навряд ли сейчас она примет хоть какое-то предложение оскорбившего ее родственника. Поэтому епископ лишь поинтересовался, отчего это Роберт, если у него есть дело к Франкону, не пожелал с ним встретиться в стенах аббатства, а пригласил в свое отдаленное имение.

– Светлейший герцог имел милость пригласить вас на помолвку его дочери Эммы Парижской с Раулем Бургундским, которая сегодня произошла в Барни-Ривьер, – ответил Ги. И не глядя на Франкона, добавил: – К тому же у него есть к вам дело, при котором не совсем желательна огласка.

Послушный мул под Франконом мерной иноходью следовал за жеребцом Ги. Епископ размышлял о предстоящей встрече. Он не очень отчетливо представлял, как можно избежать огласки во время такого события, как обручение дочери герцога и бургундского принца. И тем не менее, когда за рекой в сумерках показались строения, его поразила мирная тишина вокруг.

Усадьба являла собой довольно обширный дом, постройки которого образовывали закрытый двор: сам дом в два этажа с покатой крышей, служебные постройки, пекарня, над которой вился дымок. Вокруг строений шел частокол, окруженный рвом, мост был опущен, ворота приоткрыты, но было так тихо, что Франкону на миг пришла мысль о ловушке. Но у ворот горел факел, освещая женский силуэт под белым покрывалом. К тому же Франкону было уже поздно волноваться и оставалось лишь надеяться, что герцогу франков незачем поступать вероломно с человеком, столько лет служившим ему осведомителем у норманнов.

Последние сомнения епископа развеялись, когда он узнал во встретившей их женщине герцогиню Беатриссу. Она благочестиво поцеловала перстень епископа, пригласила его в дом, подтвердила известие о помолвке.

– Мы решили не устраивать пышного обручения, так как времена сейчас смутные и герцог, супруг мой, не желает привлекать внимание к союзу с Бургундией.

Она улыбнулась милой, доброй улыбкой. В сумерках она казалась моложе своих лет – все еще по-девичьи стройная, большеглазая, с тонким правильным носом, с темными завитками волос, выбивавшихся на висках из-под расшитой каймы покрывала. В одном ее повороте головы было больше аристократизма, чем во всей наряженной в тяжелый бархат и золото грузной фигуре ее брата. Он сидел в зале усадьбы подле Роберта, за длинным уставленным яствами столом. В другом конце залы слуги на открытом очаге готовили кушанья, но переговаривались очень тихо, чтобы не мешать сановной беседе вельмож. Да, во всем этом обручении не было помпезности, какую так любит франкская знать, и лишь яркое пламя на стоявших вокруг стола высоких треногах придавало некую праздничность обстановке.

Франкон мельком бросил взгляд на игравшего у огня с собакой подростка, сына Роберта и Беатриссы, принца Гуго. Он был одет по-домашнему – в холщовую тунику и узкие штаны. Так же просто были одеты и сидевшие за столом, кроме любившего рядиться Герберта Вермандуа, да еще, пожалуй, невесты. Но ее можно было понять. Ее яркое желтое платье и мерцавшая крупными каменьями золотая гривна вокруг тонкой шейки явно были надеты, чтобы понравиться Раулю.

Церемония обетов и обмена кольцами, по-видимому, уже произошла, и юная Эмма Парижская с удовольствием разглядывала сверкающее кольцо на безымянном пальце. На Франкона глянула лишь мельком, что-то ласково говорила лениво улыбавшемуся жениху. Он ей явно нравился, и лишь когда Франкон рассыпался в цветистых поздравлениях, соизволила улыбнуться и ему.

«Красивая девочка, – подумал Франкон. – Выглядит моложе своих лет, почти как подросток, хотя ровесница Эммы, и ей, должно быть, уже лет двадцать».

Когда герцогиня Беатрисса велела ей и Гуго идти почивать, на лице невесты появилось совсем по-детски капризное выражение. Она глянула на отца, потом на жениха, но, поняв, что их сейчас интересует только тучный епископ, покорно покинула зал.

Франкон занял оставленное для него место за столом, обменялся несколькими любезными фразами с гостями Роберта. Помимо самого герцога, Герберта Вермандуа и Рауля Бургундского, на обручении присутствовали ближайший советник Роберта аббат Далмаций – тучный монах, с аппетитом обгладывающий кость; благочестивый епископ Шартрский с прокушенной рукой, зябко кутающийся в вышитую пелерину, явно чувствовавший себя неважно. На Франкона он глянул угрюмо, хотя его широкий, собранный в хмурые складки лоб с глубокой бороздой, словно навсегда припечатал к его лицу выражение мрачной, почти злой, озабоченности.