– Я надеюсь, что так и будет, – неуверенно начала Эмма, но умолкла. Ролло не раз повторял ей, что если у него родится сын, он станет воином Одина.

– Вот, что нам надо обсудить, дитя мое. Когда подоспеет твое время, Роллон не должен знать об этом. Об этом первым должен узнать я. И тогда мы сделаем все, чтобы ребенок был окрещен. Роллону придется признать это уже как свершившийся факт.

– Но, преподобный отче…

Она была растерянна, взволнованна. Сидела, положив тонкую ладонь на свой округлившийся живот.

– Это может разгневать Ролло. Он не признает Христа. Даже его дети от наложниц не крещены и носят языческие северные имена.

– Тем больший вес будет иметь твой ребенок, Эмма. А гнев Ролло… Люди боятся его, но не ты. И неужели тебя менее страшит возможность погубить душу вашего малыша, отдав его демонам из Асгарда? – И епископ кивнул в сторону Одина на ковре.

Эмма проследила за его жестом, но Франкон не дал ей опомниться и что-либо признести.

– И тогда если Нормандия будет иметь наследника-христианина, ты сразу вырастешь в глазах своих соплеменников. Они признают тебя, и, кто знает, не предотвратит ли это приближение новой войны меж франками и норманнами. Ведь у Роллона не будет нужды в союзе с норманнами на Луаре, среди которых находятся и твои враги – Рагнар и Снэфрид Лебяжьебелая.

Эмма вздрогнула. Даже сама мысль, что Ролло вновь встретится с прежней женой, приводила ее в неописуемый ужас. Снэфрид была колдуньей, и никто не знал, насколько могут быть сильны ее колдовские чары. К тому же Эмма все еще ревновала к ней Ролло. Поэтому она мгновенно согласилась с доводами епископа, и когда Франкон снял со стены распятье, она поклялась: да, она сделает все, что от нее потребуется, чтобы ее дитя было крещено в купели, она скроет от Ролло срок родов, она сразу же пошлет за Франконом, когда ощутит, что ее время пришло.

Поздно ночью, когда стало известно, что Ролло уехал, Эмма долго не могла уснуть в одинокой широкой постели. Думала о своей предшественнице. Настолько ли сильна их с Ролло любовь? Смогла бы Эмма стать его женой, если бы Снэфрид не была бесплодна?

Сам Ролло почти никогда не упоминал о Лебяжьебелой. Но Эмма помнила его реакцию, когда он услышал, что Снэфрид отбыла в неизвестном направлении. Они с Ролло тогда уже жили как супруги в монастыре на горе Мон Томб, когда к ним из усадьбы, где оставалась Снэфрид, приехал скальд Бьерн Серебряный Плащ. Он и принес весть об отбытии Снэфрид и рассказал, что бывшая жена взяла с собой лишь свое оружие и одну из лошадей. И хоть тогда Ролло коротко ответил, что не стоит волноваться о Снэфрид, ибо она всегда знает, что делает, и вполне может постоять за себя, Эмма уловила заметное уважение в его интонации.

После до них доходили вести о Лебяжьебелой. Она объявилась среди разграбленного Тура вместе со своим любовником Рагнаром Датчанином. Рассказывали, что эта женщина гарцевала на коне среди руин города, и драгоценностей на ней было больше, чем на женщинах Каролингов.

– Я всегда знал, что Снэфрид не пропадет, – заявил тогда Ролло, а Эмма опять услышала восхищенное уважение в его голосе.

Да, Снэфрид Лебяжьебелая была бесплодной, стареющей женщиной, выглядевшей совсем неприглядной старухой на фоне хрупкой яркой молодости Эммы, но это была соперница. Она тревожила Эмму куда больше живущих здесь же во дворце прежних наложниц Ролло, от которых у него были дети. С этими Птичка могла справиться сама, хотя, надо признать, докучали они ей неимоверно.

Еще будучи невестой брата Ролло, она часто встречала их во дворце. Красавица-брюнетка аббатиса, от которой Ролло прижил двух сыновей, к ней – дочь знатного нормандского франка с древним именем Маркотруда, родившая ему дочь, столь сильно похожую на Ролло, что при встрече с девочкой люди сначала невольно останавливались, а затем начинали улыбаться. Была еще рабыня-саксонка, которой Ролло дал вольную после того, как она родила ему девочек-двойняшек, ведь у язычников появление в роду двойни считалось особым благоволением небес.

При Снэфрид они держались несколько незаметно, опасаясь ее чар и колдовства. Когда же во дворце появилась рыжая Эмма, они вмиг объединились против нее. Не желали повиноваться, дерзили. Загораживая ей дорогу, аббатиса резко высказывала:

– Ролло все равно вернется ко мне, когда ты родишь ему девчонку. Он всегда возвращался ко мне при Снэфрид, ибо я рожаю ему сыновей. Моему старшему уже девять, второй мой сын умер, а младшему – всего четыре. Пораскинь-ка мозгами, рыжая, и ты придешь к выводу, что я еще рожу Ролло немало крепких и здоровых парней.

Саксонка-рабыня была поскромней, однако она так нежно льнула к Ролло, глядела на него с таким обожанием, а он был с ней так снисходителен и мягок, что Эмму это просто выводило из себя.

Но хуже всех была соотечественница Эммы Маркотруда. Ее отец занимал высокий пост при Ролло, следил за состоянием Руана – от подметания и очистки территорий до возведения новых зданий – и это давало основания его дочери чувствовать себя на особом положении.

– Я ничем не хуже тебя, – говорила Маркотруда Эмме. – По знатности мы равны, а в красоте я не уступлю никому. И раз вы не венчаны с Ролло, никто не заставит меня почитать тебя, как законную королеву.

Эмма никогда не рассказывала Ролло об этих стычках, предпочитая справляться своими силами. Саксонку она откровенно припугнула кинжалом; аббатису велела попросту выпороть, а Маркотруда… Эмма знала, что эта златовласая красавица нравится викингу Херлаугу и что он даже не прочь на ней жениться. Маркотруда вроде и поощряла эти ухаживания молодого норманна, но когда Ролло вызвал ее к себе и поговорил об ее браке с Херлаугом, наотрез отказалась.

Ролло не стал настаивать, и это разъярило Эмму. Но сейчас, уже засыпая, Эмма вдруг вспомнила, что забыла велеть выпустить Маркотруду из ублиета,[3] куда ее посадили по приказу Эммы день назад. Хотела было встать, отдать распоряжение, но глаза уже слипались, и она передумала. Ничего, этой заносчивой шлюхе только на пользу, если она еще одну ночь проведет в грязи среди крыс.

* * *

По утрам Эмма, сладко потягиваясь, ударяла молоточком в серебряный диск, висевший на стене в изголовье ее кровати. По этому призыву госпожи немедленно являлись придворные дамы и служанки, рабы вносили обитую медью лохань с теплой водой. Нежась в приправленной душистыми луговыми травами лохани, Эмма выслушивала последние городские сплетни, дворцовые слухи, узнавала новости.

Ролло еще не вернулся, сварливая Виберга не встает из-за плохого самочувствия, в дальнем флигеле опять видели призрак, и служанки отказываются туда заходить. Эмма вздыхала. Ей давно следовало заняться ремонтом дальних построек, и тогда будет меньше нежилых помещений, где дворне мерещатся призраки.

Являлась Сезинанда, еще больше располневшая, но румяная и живая, очаровательная. С ней Эмма болтала, спрашивала о здоровье детей, делились маленькими тайнами.

Служанки тем временем заплетали ей волосы. Став женой Ролло, Эмма уже не могла ходить с распущенной по плечам гривой, но и надеть скандинавский платок ее никто не мог заставить. Поэтому она придумывала каждый раз нечто новенькое – зачесывала волосы наверх и завязывала в узел, опустив на спину длинный хвост (этой прическе она научилась в Байе, где обычаи северян были сильней, чем где бы то ни было); могла просто заплести косу или две, перебросить их на грудь или уложить короной на голове, собрать в узел на затылке или двумя заплетенными сложными петлями собрать за ушами.

В это утро она велела заплести волосы в косы от висков, а сзади, на уровне лопаток, сплести в одну. Косы украсили кораллами. Их цвет не шел рыжим волосам Эммы, однако женщинам в положении полагалось носить коралл, так как он обладал свойством облегчать беременность. Хотя Эмма и так переносила свое положение на редкость легко, беременность даже красила ее, придавая ее облику женственную округлость и удовлетворенность.

– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда с высоты своего двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась изжогой. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.

Эмма мечтательно улыбалась. Она почти машинально оправляла складки широкого платья из зеленого сукна, думала о чем-то своем, почти не глядя в зеркало, и была так хороша, что в прищуренных глазах Сезинанды невольно появлялась зависть.

Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар – ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться выбором товаров и возможностью покупать не торгуясь.

Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Риульф. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Риульф был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом. Когда он начинал напевать, Эмма порой отворачивалась от торговцев и пела вместе с ним.

Справилась еще раз о муже. Нет, он еще не вернулся. Эмма вздыхала, ополаскивая пальцы в чаше с водой и в окружении свиты отправлялась осматривать хозяйство.

Эти ежедневные обходы Эмма ввела в обязанность и осуществляла их лично. Заглянула в коровник, в новую сыроварню, отведала свежего творожного сыра. Прошла по ткацким, прядильням, заглянула в кухню. Ее неуемная энергия не давала ей бездельничать. Кликнув майордома и свою свиту, начала обход дворца: посещала сводчатые анфилады из красного кирпича, внутренние дворики с увитыми ползучими растениями колоннами, деревянные флигели, где жили со своими семьями дружинники Ролло.

Эмма заходила в каждое помещение, разговаривала с людьми – на романском, норвежском, латыни, – ей нравилось узнавать новое о людях. За узкой залой следовали ряды кладовых, небольших часовен, превращенных в каморки для прислуги, потом – открытая галерея, опять зал, огромный, непонятно для чего предназначавшийся еще при императорах Каролингах.

Часто в помещениях, куда заглядывала Эмма, толпились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Все то время, как Эмма живет в Руане, она следила за перестройкой дворца. Некоторые его покои были в неплохом состоянии – мозаичные полы, дубовые галереи, винтовые лестницы, опоясывавшие мощные колонны. Но некоторые помещения совсем никуда не годились – краска на оштукатуренных стенах шелушилась, толстые колонны-подпорки были покрыты пятнами от сырости и плесени, в некоторых арочных сводах от протечек отвалился гипс, обнажив войлок и дранку. Эмма оглядывала все взглядом полководца, изучающего предстоящее поле боя. Ее распоряжения были сродни приказам – ясные, четкие, продуманные. Возражений она не принимала.

Майордом, узнавший на собственной персоне, каковы коготки у этой малышки, угодливо склонялся перед ней, представлял мастеров, нанятых для ремонта, – плиточников, мастеров по росписи стен, резчиков по кости и дереву, стеклодувов. Эмма разговаривала с каждым из них.

Кузнец, принесший образцы дверных украшений был одарен особым вниманием. Его звали Аврик, и когда-то он был монахом в Гиларии-в-лесу, где выросла и Эмма. В Руане он стал помощником у кузнеца Одо, а когда старик умер, не выдержав наказания, которому его подвергли, заподозрив в пособничестве побега Эммы, Аврику досталась и его кузня, и хозяйство, и молоденькая беременная жена.

Теперь же, когда Эмма стала женой правителя, она особо покровительствовала Аврику. Оказывать благодеяние – одно из преимуществ власти, какую она теперь имела, и Эмма не могла отказать себе в этом удовольствии.

Послеобеденные часы Эмма посвящала вышиванию. Много шила для ребенка – чепчики, свивальники, пеленки. Она думала о нем, еще не родившемся, с нежностью и волнением. Ребенок шевелился в ней, рос, и это наполняло будущую мать радостью и страхом.

Эмма знала, что роды – это испытание, которое уносит немало женских жизней. А ей еще предстояло таить свои роды от Ролло, от ее Ролло, который так ждет это дитя.

– Твое тело, в котором зреет мой наследник, стало мне еще более дорогим, – говорил он, целуя ее.

На ее коленях лежало крошечное платьице, и Эмма, вышивая по его подолу кайму из маленьких цветов и зверей, мысленно думала о том, как много детей рождается и умирает в этом мире. Почти каждая женщина обязательно теряла кого-то из своих детей, и эта мысль была для Эммы невыносима.

Она привыкла казаться беспечной, вызывать восхищение и зависть, но сейчас, когда она думала о жизни, что теплится в ней, она ощущала себя слабой и ранимой. Это дитя будет для нее всем, это ребенок Ролло, ребенок, благодаря которому она и стала тем, кем была сейчас, и получила любовь того, о ком и не смела мечтать.