В один из декабрьских вечеров Бетани приготовила прекрасный пудинг. Маленький Генри, двигаясь по комнате в специальном стульчике на колесиках, то дергал за хвост терпеливого Глэдстоуна, то приближался к очагу и смотрел на огонь, как бы взвешивая, что может произойти, если дотронуться до запретного чуда. Железными щипцами Бетани вытащила пудинг из печи — душистый аромат пирога распространился по комнате. На ее лице появилась довольная улыбка: пудинг представлял собой произведение искусства из патоки, яиц, муки, смородины и имбирного корня, который ей дала Гуди Хаас.

— Неплохая работа, — весело произнесла она. Эштон, поглощенный своим дневником, казалось, не слышал ее. Бетани пересекла комнату и подняла на руки Генри, который сразу начал капризничать, поскольку его лишили возможности таскать Глэдстоуна за уши. Шум отвлек Эштона от работы, и у него сломалось перо.

— Черт возьми. — Он сорвал с носа очки. — Неужели нельзя успокоить ребенка?

Бетани, поджав губы, занялась капризничавшим сыном: посадила на детский стул, завязала под подбородком салфетку и приготовилась кормить.

— Ему уже пора есть, — объяснила Бетани.

— Похоже, что у него пропал аппетит, — хмуро заметил Эштон.

— Иди к столу, Эштон, — резко позвала она. — Пудинг остывает.

Он поднялся, но не пошел к столу, а, сорвав с крючка пальто, направился к двери.

— Я тоже еще не голоден. Пойду проверю лошадей. В последнее время Барнэби часто оставляет конюшни незапертыми, — и он быстро покинул дом, оставив после себя атмосферу гнетущей тишины.

Бетани долго смотрела на дверь, охваченная холодной дрожью, а затем повернулась к ребенку, смотревшему на нее широко раскрытыми молочно-голубыми глазами. Сев перед ним, она взяла жестяную ложку и начала кормить овсяной кашей.

— Твой папа не понимает, от чего отказался, — убеждала она малыша. — Я потратила весь день на этот проклятый пудинг, а он даже не попробовал. — Генри надул щечки и выплюнул последнюю ложку каши. Бетани вытерла ему подбородок и поднесла новую порцию. — Можно подумать, что поражения патриотов — это его личная вина, — горько сетовала она. — Бьется изо всех сил, как Атлант под тяжестью всего мира. — Ложка с кашей опрокинулась на пол. Глэдстоун подскочил и быстро подлизал кашу. — Честно говоря, — продолжался ее монолог, — твой папа, кажется, решил сражаться со всей Британской империей.

Эштон остановился у дома. Через слегка замороженное окно ему было видно, как Бетани кормит ребенка. Ее рука с ложкой методично опускалась и поднималась, при этом мать что-то объясняла малышу, и он сомневался, что беседа идет о достоинствах овсяной каши. В отличие от Кэрри и этой гарпии мисс Примроуз, жена никогда не сюсюкала с ребенком. Эштон стоял на холодном ветру, окруженный безрадостным зимним пейзажем уходящего года, и, как завороженный, смотрел на жену и маленького Генри. Напряженность исчезла, и ему захотелось улыбнуться при воспоминании, как в последнее время жена поверяла ребенку все свои сокровенные мысли, не обращая внимания на абсурдность этого. Сейчас, очевидно, ругает его отца за невыдержанность — что же, он вполне этого заслуживает. В последнее время новости не радовали, а сегодня пришла самая плохая: англичане собрались оккупировать Ньюпорт и наступали, патриоты же не могли оказать даже самого незначительного сопротивления. Эштон тяжело вздохнул. Следующие несколько дней будут очень тяжелыми. Несмотря на безнадежность ситуации, всем им нельзя сидеть сложа руки: утром Эштон и Чэпин поплывут к мысу Джудит и разведают расположение английских войск. Бетани станет задавать свои обычные вопросы, а ему, как обычно, придется выдумывать.

Эштон вошел в дом, настроение по-прежнему оставалось плохим, но гнев исчез. Снимая пальто, он обратил внимание, как напряглась спина жены, и вспомнил, что холодно и высокомерно вел себя с ней, будто во всех несчастьях есть ее вина. Его охватило раскаяние — надо смотреть правде в глаза: несмотря на разные политические взгляды, Бетани много работала по дому, стараясь создать для него уют. Аромат имбирного пудинга еще стоял в воздухе, и Эштон, вспомнив, как гордилась жена кулинарными способностями, подошел к столу и сел, заметив боль и гнев на ее лице. Он нежно взял детскую ложку из ее рук.

— Давай я покормлю его, любовь моя.

На ее лице отразилось удивление, но она ничего не сказала, а только молча наблюдала, как он общался с Генри: взяв его на руки, сел на диване у очага и стал укачивать — ему и раньше приходилось часто укладывать малыша спать, такие тихие минуты доставляли огромное удовлетворение, когда веки малыша тяжелели и тот засыпал. Но сегодня он по-иному смотрел на сына, с волнением вглядываясь в его чистые глаза; между ними все разительнее проявлялось сходство, их души стали таинственно неразрывны. Недвусмысленная угроза Синклера Уинслоу сделала маленького Генри еще более дорогим для Эштона; что-то во взгляде голубых глаз взволновало его, пробудило мысли, которым не было сил сопротивляться, и ему не оставалось ничего другого, как позволить им овладеть собой. Дрожь прошла по всему его телу — ему знакомы эти голубые глаза, форма рта, пальцев рук, ушей и подбородка: все это постоянно предстает перед ним, когда он смотрится в зеркало. Эштон сидел бледный и дрожащий, комок застрял у него в горле, он ожидал, пока сын — его сын — не заснет, а затем, осторожно уложив ребенка в кроватку, будто на деревянных ногах, подошел и встал перед женой, коснулся рукой ее щеки, заглядывая в глаза.

— Он мой, — голос Эштона дрогнул. Улыбка задрожала в уголках ее губ, она поднялась ему навстречу.

— Я тебе об этом говорила.

Он попытался представить, сколько страданий выпало на ее долю: она действительно не раз говорила об этом, клялась с гневом, слезами и отчаянием, что была девственницей, но постоянно натыкалась на холодную стену недоверия. Бетани солгала, но не ему, а военному суду.

— Бетани, сможешь ли ты простить меня, что сомневался в тебе?

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Если предполагаешь, что мне следует сказать: «Конечно, прощаю тебя, дорогой, ни о чем не думай», то тогда говорю — нет.

У него перехватило дыхание и защипало в горле. То, что она пережила, не относилось к таким мелочам, как забытый день рождения или грязные следы на только что вымытом полу. Он не верил ничему, что она говорила.

— Но, — мягко продолжала она, прерывая его мысли, — если ты спрашиваешь, принимаю ли я тебя и смогу ли пережить то, что было раньше, то тогда мой ответ — да.

Чувство облегчения очистило его, принеся тепло каждой клеточке тела и души. Он целовал жену долго, страстно и благодарно; Бетани прильнула к нему, нежно отвечая на его поцелуи, лаская его спину. Быстрым сильным движением он поднял ее, понес на постель. Каждое прикосновение к ее шелковистой коже было блаженством, а поцелуи источали бальзам понимания. Акт, который раньше вызывал чисто физическое удовлетворение, на этот раз закончился эмоциональным взрывом; руки, раньше служившие источником возбуждения, теперь приносили наслаждение, давая нежное взаимопонимание, чего, бывало, не хватало им в любви. Бетани ощутила такую полноту чувств, которой раньше не испытывала, — все, чему научил ее муж в физической любви, меркло перед панорамой чувств и красок, испытанных сейчас в его объятиях. Ей не хотелось спрашивать, почему именно сегодня он поверил ей, хотя она уже давно перестала убеждать, что Генри его сын, — это не имело значения. В эту ночь перед нею открылся новый мир, раньше существовавший только в воображении, целая вселенная утонченных интимных чувств; и только когда она почувствовала себя настолько наполненной, что слезы были готовы брызнуть из глаз, поняла, сколько же горечи в ней скопилось. Теперь и та ушла вместе с дыханием, оставив вместо себя только великолепие чувств.

Эштон, улыбаясь, смотрел на ее изумленное лицо, когда она приходила в себя после чувственного экстаза.

— Чувствую, что ты принимаешь меня, любовь моя.

Она с трудом приподняла ресницы, щеки ее пылали.

— Ты был так уверен, что я говорила правду на суде.

— Конечно, женщина. Ты бросилась ко мне на пароме, с отчаянием бормоча что-то о Тэннере, а потом тебе стало плохо…

— Морская болезнь. Если бы ты дал возможность объяснить, то услышал бы, что отец собирался выдать меня замуж за Дориана.

Губы его болезненно скривились.

— Тогда тебе нужно было бежать к нему.

— Не хотела иметь с ним ничего общего. А всегда прибегала к тебе, Эштон. Неужели ты забыл это?

— Ты несколько недель не расставалась с Тэннером. Вполне естественно, что за этим последовало предложение руки и сердца.

Щеки ее вспыхнули.

— Я проводила с ним время только потому, что хотела привлечь твое внимание, Эштон. — Она едва могла смотреть ему в глаза. — Даже представить не могла, куда может завести моя глупость.

— Не понимаю, для чего тебе это понадобилось. — Он продолжал покусывать ее за ухо.

— Мне никто не был нужен, кроме тебя.

— Ты избегала меня. Легче было не встречаться с тобой в конюшнях, чем изгнать тебя из моих мыслей.

Бетани села, прикрывая грудь одеялом.

— В самом деле?

— Да. Я думал о тебе днем и ночью. — Его рука проникла под одеяло. — Особенно ночью.

На ее губах заиграла довольная улыбка — ощущение женской власти над ним заставило ее почувствовать себя зрелой не по годам.

— Понимаю, — тихо протянула она. Эштон рассмеялся.

— Ах, ты, негодница, — он потянул с нее одеяло. — Иди сюда.

Она блаженно вздохнула, почувствовав себя в его объятиях. Наконец-то сердце ее нашло покой.

* * *

Наступивший рассвет проник сквозь замороженные окна в дом; Эштон, улыбаясь, склонился над спящим ребенком — ему невольно снова пришли в голову угрозы Синклера лишить его сына. Нельзя сбрасывать со счетов влияние, которым тот пользовался, но неужели он сможет забрать ребенка у собственного отца? Или Уинслоу придумал более коварную месть? Использует свое богатство и договор, которым связан Эштон, чтобы подчинить Генри своему влиянию? Пока ничего не было известно, просто тяжелые предчувствия охватили его, но он готов защитить своего сына, ничего не испугается. И если Синклер Уинслоу настолько глуп, что попытается осуществить свою угрозу, то Эштон ему не завидует.

Бетани пошевелилась во сне; от нее исходил легкий аромат жасмина и теплый, менее осязаемый запах их любви. Постаравшись отбросить черные мысли, он наклонился и разбудил ее поцелуем.

— Любовь моя, мне нужно уехать на несколько дней. — Хотя он произнес эти слова совсем тихо, отчаяние, отразившееся сразу же на ее лице, вызвало у него боль.

— Куда? — тревожно прошептала она.

— Не спрашивай, детка. Пожалуйста.

Бетани отвела взгляд.

— Я думала, что этой ночью мы достигли понимания. Очевидно, ошиблась.

— Мы теперь близки с тобой, как никогда. Но есть вещи, о которых я не вправе рассказывать тебе.

— Потому что ты не доверяешь мне?

Он погладил ее волосы.

— Если англичане заподозрят, что ты в курсе того, чем я занимаюсь, вы подвергнетесь опасности.

Она обняла его за шею, и Эштон почувствовал, что жена все поняла. После той близости, которую они испытали этой ночью, боль разлуки была особенно тяжелой. Он поцеловал сына в лоб и щечки, пахнущие молоком, снова обнял Бетани, крепко поцеловал, как бы стараясь запомнить вкус ее губ. Испытывая горькое сожаление, что приходится покидать жену и сына, вскинул на плечи рюкзак и направился на пристань, где его ждал Чэпин.

Глава 16

Начинался второй день их разведки, и холодный рассвет снова забрезжил над обледенелыми скалами мыса Джудит да выступом земли, расположенным на дальнем южном конце острова, покрытом высохшей морской травой и дикими тутовыми деревьями, откуда открывался широкий обзор бушующего Атлантического океана. Устроившись на сухой траве, Эштон прислонился спиной к крутой вертикальной скале. Онемевшей от холода рукой, не говоря ни слова, он протянул Чэпину фляжку с ромом, тот сделал глубокий глоток и вернул ее.

— Что там такое? — дыхание Чэпина, смешиваясь с холодным воздухом, превращалось в пар.

Эштон вгляделся в горизонт, совсем не надеясь там что-нибудь увидеть, но приобретенный опыт борьбы научил его терпению, в то время как более молодой и менее опытный Чэпин не находил себе места.

Однако на этот раз взгляд молодого человека оказался острее — на горизонте появилась линия кораблей, приближавшихся под полными парусами. Не отрывая глаз от флотилии, они быстро перекусили сухим печеньем, сыром и запили ромом. Корабли увеличивались, но не настолько, чтобы можно было распознать цвета флагов. Морские чайки бесстрашно ныряли в воду в поисках рыбы, ледяной ветер шелестел морской травой, а люди ждали в напряженном молчании.